Читать книгу: «Безлунные ночи», страница 2
– Тебя запретили убивать, но про увечья не говорили… мы же этого не хотим? Давай, отпусти ножик… или придётся резать тебе пальцы по одному!
Сутараито не сопротивлялся. Он отпустил рукоять и сжал пальцы в кулак, уводя их из-под воронёной стали. Самурай древком отбил кинжал в конец коридора.
– Думаешь, я тебя не заметил? – крикнул самурай Тецуе. – Заметил. Надеюсь, ножей тут больше нет. Хочешь пырнуть меня сзади – так вперёд! Я таких героев, как ты, десяток голыми руками передушил! Проваливай, пока у меня есть кое-кто поинтереснее…
– Тецуя, ухо… ди!..
Договорить Сутараито не дали. Самурай надавил ногой на его грудь. Дышать трудно, мучительно больно. Сутараито вцепился побелевшими пальцами в ногу самурая, в прикрытое только тканью колено, пытаясь уменьшить давление. Ему показалось, что эта тварь своим тяжёлым латным сапогом сейчас просто раздавит ему грудину и оставит от неё такое же кровавое месиво, в которое превратился тот стражник… нет, это сон. Это нескончаемый кошмар больного разума его деда – Мутеки-но-Тайо грезит об ужасах, что могут произойти с его потомками, а Сутараито мучайся. Как же больно… но нет смысла молить о пощаде. Только ждать, пока Мутеки-но-Тайо угомонится.
– Интересно… – с трудом проговорил Сутараито. – Моего сына… ты… так же убил?..
– Не трогал я твоего сына, – давление уменьшилось, и Сутараито жадно глотнул воздуха. – А вот ты моего братца… я даже тебя убить не могу! А стоит. Я убивал и за меньшее.
– Оставишь всю страну в темноте? – Сутараито криво усмехнулся.
– Знаешь, а почему бы и не…
Вновь раздался гром, теперь на странность знакомый. Что-то пролетело сквозь створку двери и скрылось в комнате, разодрав на своём пути тонкую бумагу фусума. Уши заложило. Самурай отшатнулся, и Сутараито смог вскочить на ноги. Танто лежал у стены, и Император хотел добежать до него, но его вновь остановил удар. Опять рукоять нагинтаны, и проехалась по гематоме, оставшейся с прошлого раза… Сутараито взвыл и рухнул на пол. Холодная сталь прижалась к его плечам, а острая кромка опасно пододвинулась к шее.
– Друг мой, – раздался чей-то хриплый женский голос. – Что в словах «не трогать Императора» было непонятно?
– Всё понятно, – мрачно ответил самурай, но нагинтану убрал. – Но за брата отомстить я обязан.
– Ах, вот как…
Сутараито приподнялся на локтях. Рядом с самураем стояла высокая женщина с длинным хохолком, тонкие перья которого спускались до самого пояса и повторяли окраску журавля – красное пятно на лбу, белые перья до лопаток и чёрные на затылке. И кимоно её расписано танцующими журавлями на чёрном фоне, а воротник алел, словно кровь, и наброшенное на плечи чёрное хаори9 украшено гербами Нигаймиши. У неё странное лицо – оно могло бы считаться красивым, если бы не жёсткость и даже жестокость в резком изгибе бровей и ярко-красных губах, таких, будто эта женщина напилась крови.
– Жаль, что так вышло, – со вздохом сказала она, разглядывая труп насмешливого самурая. – Дайджи… он был верным воином и хорошим другом.
– Он был моим братом. Этого достаточно, чтобы спалить за него пару деревень.
– К сожалению, мы не в деревне, а в замке. И убила его рука божества… Впрочем, твой брат будет отомщён, не беспокойся. Присоединись к телохранителям моего мужа. Дворцовые недобитки уже дважды пытались на него напасть, стрелкам пригодится помощь. В это неспокойное время дорогие нам катайханэ умирают слишком часто, а без знаний Иошиюки мы обречены.
– Как скажешь, Нигаи.
Самурай скрылся за дверями и запер их. Женщина подала Сутараито руку. Он ослабел окончательно, и подняться без помощи у него не выйдет. Пришлось принять её. Император с трудом встал на ноги и опёрся всем весом на женщину. Она лишь улыбнулась, довела Сутараито до его комнаты и помогла опуститься ему на футон. За её плечами висело то же демоническое устройство, которым орудовали мятежники.
– Дайджи обидел вас? – с участием спросила женщина. – Простите его, мой Император. Боги одарили их с братом мастерством и силой, а хороший тон забыли… Тошиюки слишком любит брата. Боюсь, он окончательно утратит рассудок. Но не бойтесь. Я сменю вашу стражу на более покладистых.
– Кто вы? – спросил Сутараито, пропустив всё мимо ушей. Его ни капли не волновали предатели.
– Кемури Нигаи, даймё префектуры Нигаймиши. Я прибыла в столицу, чтобы подтвердить своё право на землю, но произошло вот это всё, и…
– Вы изобрели это колдовство?
Нигаи рассмеялась, как будто Сутараито сказал что-то очень глупое и потому смешное.
– Это чистое ремесло, и никакой бог не сделает лучше! – ответила она. – Нет, это сделал мой муж.
– Теперь ясно, кого казнить за всех этих убитых.
Нигаи усмехнулась уголком красных губ и огладила щёку Сутараито. Рукав сполз, и на её запястье обнажился жуткий ожог, из-за которого кожа зарубцевалась и покрылась странными тяжами. Нигаи держала его за окровавленную руку, поэтому на щеке Сутараито должен остаться след. Она посмотрела на это почти заворожённо. Сутараито почувствовал себя крайне неуютно. Дед говорил, что вот так – пристально, оценивающе, как на кусок мяса – на них с отцом ещё там, в совсем другой стране, смотрели люди со злыми сердцами. Смотрели и думали, какой из актёров после выступления сможет сыграть для них лично…
– В префектурах рассказывают легенды о красоте Императора и его сына. Вживую вы во сто крат прекраснее, чем на гравюрах и в любых рассказах. Разве престало такой красоте убивать и карать? Казнить? Может, мои руки по локоть в крови, а ваши по запястье, но мы все здесь убийцы. Скольких сегодня вы отправили на тот свет? Того стрелка и Дайджи? Двоих? И вы после этого смеете обвинять моего мужа? Мой милый Иошиюки не пролил ни капли крови своими руками.
– Я убил троих, – сказал Сутараито. – И не вам, катайханэ, судить меня. Я солнце Тенгоку, хозяин страны и её бог. Разве важна чья-то жизнь, когда солнце может погаснуть?
– Нет, рядом с солнцем любая жизнь неважна, – прямо ответила Нигаи. – Поэтому богу не должно править. Вы не знаете народа, не знаете его нужд и надежд. Императоры никогда не понимают нас, ведь любая жизнь для вас – лишь очередная строка в отчёте! Может, кто-нибудь из нашего рода и открыл бы вам глаза. Но для вас любые слова катайханэ – писк комара. И я не виню вас – ни за убитых, ни за то, что вы солнце. Все мы действуем исходя из своей природы.
– Все мы действуем исходя из законов, написанных руками богов. Вы его нарушили. И закон уничтожит вас, – спокойно ответил Сутараито. – Северяне… Стодневное солнце уже доказало, что каждый ваш вдох обречён. Мой сын вернёт мне свободу и убьёт вас, как Мутеки-но-Тайо обратил в прах тюремщиков своего сына.
– Не в этот раз.
Нигаи достала из рукава что-то маленькое и протянула это Сутараито. Тот прикусил губу, чтобы не закричать в голос. Это оказалась серебряная спица, поломанная, смятая. Её украшали гирлянды из крошечных светло-голубых цветков, а навершием служил полумесяц из голубого дымчатого камня, треснувший. Сегодня у Акацуки постоянно выпадала прядь из причёски, и Сутараито заколол её этой спицей. Сегодня утром, почти сразу после того, как поднял солнце… Сутараито представить не мог, что благородное украшение можно так жестоко сломать. Словно несчастную спицу бросили с вершины башни.
– Спица лежала на крепостной стене, – продолжила Нигаи. – Вниз не спуститься, но на скалах лежал ярко-синий плащ и тянулся красный след. Мне жаль. Я сама мать, и даже не могу представить, что жизнь моего сына может оборваться вот так…
– Он не умер, – прошептал Сутараито. – Он мог уцепиться за уступ. Или упасть невысоко… Что угодно могло произойти!..
– Говорят, вместе с Као-но-Сора живут и светила, – Нигаи пожала плечами. – Я даже не пытаюсь разобраться, но… опустите солнце. Может, что и выйдет. Мальчик, останься с Императором! Вряд ли лекарь ему поможет, но слуга точно понадобится.
Нигаи ушла. Сутараито сидел недвижимо, глядел на изломанную спицу. Он с трудом поднялся и вышел на террасу, едва волоча ноги. Она окружала комнаты Императора и его наследника, давая им прекрасный вид на все их владения. Сутараито смотрел на далёкий лес вишен и красных клёнов внизу, на туманные южные горы, на золотое и рыжее небо и красное солнце, что битый час ждало заката. Император подошёл к ограде, опёрся на неё и прищурил глаза, слезящиеся то ли из-за яркого света, то ли из-за обломка спицы в руке. Солнце вновь сдвинулось, скрылось за горизонтом, там, где мир превращался в зияющую бездну, за которой не ясно, что находится – иная, земная, страна или только бескрайняя пустота.
Тенгоку накрыла ночь. Мириады звёзд высыпали над тёмными лесами и полями, над зажёгшимися, как звёзды земные, деревнями и подворьями. Сутараито обошёл всю террасу. Башни и залы замка, его загнутые вверх алые крыши исчезли в темноте. Даже окна не светились, как прежде – некому зажигать фонари, не для кого им светить. Но город светился, столица пылала огнями театров, гостиниц и мастерских.
Только луны нет над ними.
– Хозяин… – Тецуя взял его за руку и увёл с террасы в тёмные комнаты. – Вы голодны и спать хотите… давайте вы полежите, а я всё принесу, хорошо? Вы меня слышите?..
Сутараито не хотел ни спать, ни есть, ни чтобы даже боль во всём теле, недостойная Императора, прошла.
Сутараито хотел одного – сброситься вниз, с самой высокой из башен Тенгоку, и превратиться в груду разбитого мяса и дроблёных костей. Чтобы солнце исчезло также, как исчезла луна.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
Янаги знала, что всё кончится так.
После захода солнца тьма стала густой как мазут. Не видно ни зги. Слуги носили с собой фонари, но Янаги они не нравились. Дом построен из дерева, тростника и рисовой бумаги, и вспыхнет мгновенно. Но фонари не запретить. Да и то было бы лицемерием – Янаги сама ими пользовалась. Другого заменителя солнца катайханэ не имели – разве что масляные лампы, но разлитое масло хуже опрокинутой свечи. Пожар соседей порадует. Зарево должно стать вторым солнцем, раз первого не видать.
У отца фонарик маленький, изящный, расписной – девичий, не с таким престало ходить стареющему самураю. Фонарик сиротливо стоял на полу, и Янаги подобрала его. Пришлось задрать полы юкаты10, чтобы не вымочить их в крови. Картина безрадостная. Отец лежал на животе на полу. Мёртвым. В руке зажат танто, перепачканный кровью. Перед ним старый парадный доспех, давно не носимый – тяжёлый нагрудник из лаковых цветных пластин с огромными наплечниками, державшихся на красных шнурах в банте. Справа от доспеха лежала катана в вычурных ножнах с императорским драконом, дорогая и бессмысленная награда, и рядом с ней – катана настоящая, в затасканных ножнах. Слева – составной лук и забитый стрелами колчан. Рядом с отцом, под рукой, лежал обрывок бумаги. Янаги чуть отодвинула окоченевшую кисть, совсем холодную, и подняла листок.
– Говорили мне наставницы не связываться с самураями, – послышался старческий голос, и в нём странно смешивались беззлобная насмешка и скорбь. – Вечно их на тот свет тянет…
Янаги повернулась. Между раздвинутыми фусума стояла низкорослая женщина в летах. Лицо её красиво, но то заслуга косметики и грамотно завязанного пояса на кимоно. Она носила тот же гребень в пыльно-голубых перьях, который носят столичные гейши – белоснежный гребень из кости рю с Южного острова, скромный на вид и безумно дорогой. На гладкой, как стекло, поверхности гребня кто-то размашисто расписался. Хангёку тяжело вздохнула и вошла внутрь, переступая подсохшую кровь. Получалось неловко – старость давала о себе знать.
– Оку-Оку-Оку… – старая гейша тяжело вздохнула. – Он оставил стих?
– Сэппуку11 без стиха? – Янаги пожала плечами и посмотрела на убористый отцовский почерк. – Он бы не нарушил обычай.
– Прочти, будь добра… – попросила Хангёку. – И так с глазами беда, а тут ещё и свет пляшет…
– Последний луч солнца во тьме догорел, – бегло прочла Янаги. – Мира конец.
Хангёку тяжело вздохнула. Янаги посмотрела на отца, на его оружие и броню, на кровь под телом… она знала, что всё кончится так. С того самого момента, когда закат опоздал на четыре часа, а рассвет не наступал целые сутки. Солнце не поднялось, луна не появилась. И это – конец. И Тенгоку-но-Тайо, и Тенгоку-но-Цуки мертвы. Или сошли с ума, но для страны, чьи светила водят по небу живые боги, разницы нет. И Янаги знала, что на это скажет бусидо. Если самурай не защитил своих господ, он должен умереть.
И Ганкона Оку умер перед всем, что выдавало в нём самурая. И катана в прекрасных, мастерски выделанных каким-то столичным мастером ножнах, что ему вручили от имени Императора, здесь. Янаги почти ненавидела эту награду. Если бы не катана, если бы не дракон на ножнах – символ власти Императора над Тенгоку и солнцем и его сына над луной – отец бы не умер. Император и его сын слишком высоко, чтобы обычный самурай мог прикоснуться даже к их изображениям. Слишком высоко, чтобы обычный самурай считал себя их вассалом.
Но Ганкона Оку получил от императорского двора катану. И стал вассалом самого Тенгоку-но-Тайо. И умер, когда его господин умер.
– Знаешь, я не удивлена, – вдруг сказала Хангёку. – Мужчины глупы, а самураи – глупы вдвойне. И делают они только глупости!
– По-вашему это глупость? – Янаги холодно посмотрела на гейшу.
– Убить себя какой-то… чести? – Хангёку рассмеялась, но смех её холоден. – Да, глупо. Оку мне нравился. Знаешь, я почти любила его. Будь я моложе – влюбилась бы. Мне жаль его обрубленной жизни. Особенно по такой причине. Что он мог сделать? Разве он служил в страже замка? Разве это он отдавал приказы, что или глупы, или умны, но только чтобы убить Императора? Жизнь нам даётся лишь однажды, милая моя, и нет повода обрубать её самому!
– Но как бы он жил? – спросила Янаги, глядя на тело отца. – Он истинный самурай. Я горжусь тем, что он мой… он был моим отцом, и… если я хоть немного знаю его, то он бы не выдержал. Я не знаю, почему эта юдоль выпала ему. Совпадение, случайная ошибка… Я бы всё отдала, чтобы на этих ножнах было что угодно, кроме дракона!
– Боги присутствуют везде, даже когда об этом не знают, – Хангёку грустно улыбнулась, вытащила из своих перьев гребень и передала его Янаги. Он оказался на удивление лёгким и холодным на ощупь, как камень. – Прочти, что здесь написано. Да, почерк немного неразборчивый, но он мне нравится. Есть в нём что-то… красивое, как думаешь?
– Милой Хангёку от… Сутараито, – с трудом прочла Янаги. Писавший явно не утруждал себя выверкой линий – иероглифы слишком вычурные и изогнутые, наползают один над другой. – Странное имя. Или так всех актёров зовут?
– О, милая моя! – Хангёку покачала головой. – Это не просто актёр. Я рассказывала эту историю?
– Ты говорила только, что эту надпись оставил кто-то очень важный.
– Хорошо, – Хангёку вставила гребень в хохолок. – Тогда давай мы выпьем чаю и поболтаем. Не трещать же нам прямо над Оку? Он не оценит и будет потом мне навевать дурные сны… духи моих клиентов оказываются такими злопамятными!..
Хангёку рассмеялась. Янаги позволила себе улыбнуться. Гейша взяла её под руку и вывела из комнаты. Поместье Ганкона совсем небольшое, гораздо меньше соседних поместий родовитых дворян. Но даже так Янаги умудрялась теряться, когда слуги меняли планировку. Даже отец порой то снимал с пазов все перегородки, то отгораживал для себя совсем маленький закуток. Больше отец точно ничего не переделает, но Янаги отогнала эту мысль.
Кухня располагалась в пристройке из камня, в полу которой в углублении горел очаг. По стенам развешаны доски и прочая кухонная утварь. Хангёку сняла один из ковшиков со стены, налила в него воду из чана и поставила над огнём. В рукавах она всегда прятала мешочки с чайными сборами и всегда заваривала чай сама. Янаги подсветила тёмный угол фонариком и достала из плетёной корзины для посуды чайничек из обожжённой глины и пару чашек.
– Спасибо. Знаешь, настоящая столичная гейша никогда не доверит чай никому, кроме себя! Моя наставница, может, не слишком красиво пела и путала поэтов Севера со столичной школой, но ради её чая даже ближайшие советники Императора приглашали её на банкеты!..
Есть у Хангёку привычка – погружаться в воспоминания о былых, блистательных днях жизни в столице. Янаги не слишком любила вычурный и странный мир гейш, актёров и боги знают кого ещё, но гейш уважала. Потому что отец уважал. Оку часто говорил, что во всей столице нет более чистого и образованного существа, чем гейша. Они одни нашли, как остаться достойными женщинами в мире блистательных развлечений для живущих в золотой клетке чиновников, и общение с гейшами делает самурая чище и лучше. Янаги самураем в полном смысле не была, но отца слушала.
– Говорят, привычка самим подбирать композиции пошла с Мутеки-но-Тайо… – Хангёку высыпала немного чая в заварник и залила его водой, успевшей вскипеть и чуть остыть. – Ты ведь знаешь, что Као-но-Сора ведут свой род от актёров женского образа?
– Я предпочитаю об этом не думать.
– Никакие самураи об этом не думают. А вот сами Као-но-Сора этого ни капли не стесняются! – Хангёку улыбнулась. – Одна моя подруга крутилась у историков в чиновничьем городе и рассказывала вот что. Когда Мутеки-но-Тайо выбрал новую столицу, он лично вёл для тогдашней знати приёмы. Говорят, он был во сто крат талантливее, чем любая гейша. Но это просто нечестно. У бога ведь сотни лет для практики! Мутеки-но-Тайо боялся, что его с сыном отравят, поэтому всегда подбирал чай сам. И ему стали подражать гейши. Даже те, кто уехали в самые дальние префектуры, до сих пор чтут этот милый обычай.
– Император-гейша, – Янаги усмехнулась. – Неудивительно, что многие самураи не чтут Императора с должным рвением.
– А я думаю, что это очень мужественно – не забывать свои корни и говорить о них открыто. Да и знаешь, – Хангёку почти любовно погладила гребень. – Я посетила сотню постановок, но лучше Императора женщину не сыграет даже настоящая женщина! О, как давно это было…
Хангёку разлила чай по чашкам, взяла свою и немного отпила, чуть скривившись.
– Цедры лимона многовато, – сказала она. – В следующий раз будет поменьше… так про что я?
– Про то, что Император играет женщин лучше, чем настоящие женщины, – с сомнением протянула Янаги.
– Ах да… – Хангёку прикрыла глаза. – Мне было лет… двадцать? Меня и моих подруг посвятили в майко12, и наша наставница договорилась о местах в Золотом театре. Она часто выступала вместе с актёрами на банкетах и знала приму-оннагата13 оттуда. Он раздобыл места для нас… его звали Хиккури. Высокий, стройный, красивый, с перьями цвета свежих листьев… мечта, а не мужчина! Он должен был играть главную роль в тот вечер. Но когда представление началось, оказалось, что Хиккури потерял в росте головы две и выступал с париком из жёлтых перьев. Моя наставница очень удивилась. Но как играл этот актёр! Как он пел!.. Хиккури был лучшим оннагата из всех, что я видела, но тому актёру и в подмётки не годился.
Хангёку вынула гребень из перьев и любовно погладила его.
– У актёров есть чудный обычай подписывать кандзаси учениц гейш. Мне повезло – я пробилась именно к тому оннагата, который играл в тот день. У него оказалось настолько очаровательное, неземное лицо, что я даже стражника с гербами дракона не заметила! Он был очень милым, хоть и смотрел всё время куда-то сквозь меня… знаешь, ни у одного катайханэ я больше не видела таких глаз. Они были… светло-голубые. Как холодное горное озеро или чистое полуденное небо. Никогда бы не поверила, что у кого-то могут быть такие глаза. И подписался он странно – «Сутараито». Понимаешь, почему это имя такое странное?
– Нет, – Янаги пожала плечами и отпила из чашки. – Вернее, понимаю, что странно, но отчего – нет.
– «Звёздный свет», – с придыханием произнесла Хангёку. – Наши предки негласно решили, что именами небесных светил своих детей называют только Као-но-Сора, и… я знаю, что в тот день мой гребень подписала рука Императора. Он даже не помнит, что где-то в его стране есть гейша Хангёку. А я ношу этот гребень, не снимая, и надеюсь сохранить его, когда стану духом. Что для Императора – минутная забава, то для нас, простых смертных – целая жизнь. Мне Император подарил право чувствовать себя особенной. Какая иная гейша в Тенгоку знает имя живого бога? Его даже в документах нет! А дар твоему отцу…
– Обязал его умереть, – бесцветно произнесла Янаги. – Настоящий самурай презирает смерть, если она сулит ему честь перед людьми и богами. Мой отец чист, и…
– Будет среди нас, пока существует Тенгоку, – с улыбкой заключила Хангёку. – Главное, чтобы не буянил. А то помню я, как прожила года три у одного самурая. Тот почему-то решил харакири совершить, но привязался ко мне настолько, что пришлось круглую сумму жрецам заплатить, чтобы те послали его куда подальше! Он у меня десять шпилек украл, десять!.. Даже дорогущие шпильки из кости рю не пощадил!
Янаги бесцельно посмотрела в небольшое оконце. На клочке неба виднелись лишь одинокие звёзды. Не будет больше солнца. И луны не будет. Император и Тенгоку-но-цуки либо мертвы, либо слишком безумны. Янаги посмотрела на Хангёку и понадеялась, что когда Тенгоку погибнет без своих светил, Император не будет слишком сердит на старую гейшу и дочь одного из тысячи тысяч своих слуг за то, что те узнали его настоящее имя.
А если солнце не взойдёт, жить им недолго.
Янаги в несколько глотков допила чай, нашла котёл с чистой водой. Хангёку недовольно проследила за ней, собрала посуду и убрала ковшик с очага.
– Обычай требует… – начала Янаги, но её перебили.
– Обычай не думал, что солнце может не взойти! – едко отозвалась Хангёку.
– Должно же остаться что-то вечное и неизменное. Особенно сейчас. Всё равно отца нужно похоронить быстро…
Янаги хотела сказать «завтра», но если солнце не взойдёт, то больше не будет никакого завтра. Только чёрное, неправильное, болезненное «сегодня». Будто бы время дошло до низшей точки и навсегда остановилось, оставило Тенгоку гибнуть в самый страшный ночной час. Сколько они протянут без солнца? День? Месяц? Год? Как теперь считать время, если в поместье нет клепсидры? Есть ли теперь это «время» вообще?
Янаги тряхнула головой, постаралась не думать обо всём этом. Она вдохнула, как перед прыжком в холодную реку, и вылила воду на очаг. Дрова недовольно зашипели, погасли. Янаги показалось, что вместе с тьмой комнату заполнил холод. Хангёку поёжилась, плотнее запахнула накидку, что носила поверх кимоно, и вновь взяла фонарик.
– Иди спи, – сказала Хангёку. Янаги никогда не видела её чёрные глаза такими усталыми. – Я позабочусь об Оку.
* * *
Замок Секицуи-рю поражал даже сейчас, когда от него не осталось ничего, кроме редких огней. Янаги прекрасно помнила, как замок выглядит днём. Огромная белая башня, высокая настолько, что изгибами крыш царапает небо, стоит на скале, обвитой рёбрами и хребтом гигантского рю. Его выбеленный скелет служил опорой моста, соединявшего обитель богов и их город, отделённый от замка огромными стенами. Старая, не такой изящная, как императорская, крепость была владением рода Коганэбоку. Но их династия давно прервалась, крыло Коганэбоку стало просто «городским», а префектура – столичной. Городскую часть замка скрывали башнями столицы – пагоды и обсерватории наполняли столицу, как воткнутые в подушечку иглы, поэтому её отсюда не разглядеть.
Отец должен быть рад, что его похоронят на месте с видом на тот замок, что он клялся защищать. На холм ехала повозка, в ней – два коня из конюшни, с красивыми изгибами шей. К их упряжи подвешены бубенцы, и если бы не их звон, то потерялись бы они быстро. Янаги держала поводья. Рядом шли слуги со скорбно опущенными головами. Кто-то рыдал, пусть самураю и не нужны слёзы. Хангёку и жрец из маленькой часовни шли рядом с Янаги, освещая ей путь фонариками. А в повозке стояло то, что осталось от отца – урна с костями и прахом и надгробный памятник.
– Сэппуку превратились в настоящее поветрие, – устало сетовал жрец в белоснежной накидке. – Ко мне одному обратились три вдовы. Другие служители говорят, что им предлагают заплатить и за пять, и даже за семь похорон…
– А что самураям остаётся? – спросила Янаги с усталым вздохом – ей хватило препирательств с Хангёку. – Если вассал не может защитить своего господина, то его жизнь – страшный позор.
– Может, это так. Я служу богам землепашцев и ткачей, а не самураев, – уклончиво ответил жрец. – Но если все верные Императору покончат с собой, то кто встанет под его знамёна и изгонит мятежников?
– Император мёртв, – заметила Хангёку с грустной усмешкой. – Есть ли другие причины, почему утро не наступает?
– Но солнце зашло за горизонт, а не погасло внезапно. И либо Император сам не поднимет солнце, либо его убили уже после заката… – жрец смутился. – Боги, насколько же мир безумен, раз мы обсуждаем смерть Императора!
– У мира вообще был здравый рассудок?
Жрец не ответил. Фонарики освещали мягкую траву и бутоны цветков на цветущем когда-то холме, и небольшой памятник – невысокую стелу из белого камня, где отцовским размашистым почерком написано «Ганкона Хокико». Янаги было пять лет, когда отец хоронил жену, но уже тогда он заказал парный памятник. Он смеялся над столичными нравами, когда рассказывал об этом – мастер удивился и назвал его безумным. В столице все слишком изнежены, чтобы помнить о смерти. Цветущий мир развлечений, чиновников и торговцев в золоте наивно верит, что он будет жить так же долго, как их хозяева – вечные Као-но-Сора. Богам неведомы старость и смерть, а их подданные забыли, какая пропасть разделяет их с господами, и считают себя такими же вечными.
Двое слуг с лопатами раскапывали яму, небрежно и бегло – на подобающий могиле самурая котлован просто нет ни времени, ни желания. Даже Янаги, дочери покойного, хотелось уйти побыстрее. Самураи не слишком чтут смерть. Это данность, не стоящая дороже других данностей. Поэтому Янаги суха и безучастна. Она думала о том, что отец и сам ждёт, когда всё это кончится. В урне и так лежит всё, что может ему понадобиться – шесть монет, чтобы заплатить за переправу в мир духов, и та злополучная катана в ножках с драконом. Слуги закончили, сняли с повозки урну и положили его в могилу. Один из коней дёрнулся и недовольно заржал. Пришлось погладить его по морде и перехватить узду крепче.
Жрец передал свой фонарик Янаги и достал из-за пояса курильницу.
– Достаньте свечу, – попросил жрец Хангёку. – Мне нужен огонь.
Хангёку сняла бумагу с фонаря. Жрец поднёс курильницу к свече, зажёг её и вновь повернулся к гробу. Из рукава он достал мешочек с ладаном, взял щепотку и бросил на курильницу. Аромат, наверное, должен быть чудным, но Янаги не почувствовала – ветер нёс запах в другую сторону. Жрец прикрыл глаза, начал что-то монотонно читать. Янаги не вслушивалась. Она не помнила, как хоронили мать. Скорее всего отец тоже стоял спокойный и скорбный и надеялся, что всё кончится быстро. Теперь надеялась его дочь, и, наверное, это лучшее почтение, которое Янаги может ему выказать. Такому самурайскому презрению к смерти отец и учил её всю жизнь.
Жрец закончил читать, слуги забросали урну землёй. Перед последним слоем укрепили стелу. Теперь всё так, как и хотел отец – они вместе с женой лежат перед взором императорской твердыни, обращённые головами к богу. Янаги подумала, что когда-то рядом с двумя памятниками вырастет и третий – её.
– Да будет твой путь лёгок и примут тебя боги, как праведника, – произнёс жрец, бросая перед памятником на взрытую землю конвертик с рисом – как пожелание счастья даже в смерти.
– Да не украдёшь ты мои шпильки, – закончила Хангёку.
Янаги промолчала. Она не нашла, что сказать отцу сейчас. Что она позаботится о подворье? Что будет чтить его имя и оберегать его слуг и имущество? Она всегда занималась хозяйством – отец, хоть и тренировал её как воина, так и не позволил ей поступить на службу в стражу. Янаги только тяжело вздохнула и развернула коней.
– Уходим, – сказала она. – Нобуюки, положи ты эту лопату. Верни лошадей в конюшню.
– Как скажете, госпожа, – беззаботно слуга и принял уздечку у Янаги.
Слуги потянулись обратно к подворью и к своим домикам, стоявшим прямо за хозяйской усадьбой. Они робко болтали, разбавляя ночную тьму. Последними шли Янаги, Хангёку и жрец.
– Я направлюсь в свою обитель, – сказал он. – Многих нужно похоронить, и нет смысла задерживаться.
– Вам не нужна помощь? – спросила Янаги. – В такое время опасно ходить в одиночку. Кто знает, что может прятаться во тьме.
– Тут вы правы, но… – жрец пожал плечами. – Я не боюсь ничего, что может предложить темнота. Самое страшное уже случилось, и всё остальное – гребни волн после шторма.
– Зря отказываетесь, – снисходительно протянула Хангёку. – Вам предлагает защиту онна-бугэйся.
– Тем более откажусь. Самураев погибло столько, что живые остались на весь золота. Возвращайтесь домой и позаботьтесь о себе.
Жрец развернулся и направился куда-то в темноту, по мощёной дороге между клёнами. Янаги хотела пойти за ним и навязаться силой, но её остановила хрупкая рука Хангёку.
– Оставь, – гейша покачала головой. – Мужчины всегда мнят себя умнее женщин. Чего тратить на них время? Лучше пойдём домой. Нам нужно опять очаг разжечь. У Синся и его жены недавно дочь родилась. Вполне здоровая малышка, розовощёкая такая. Думаю, огонь из такого счастливого дома подойдёт.
– Лучше я возьму огонь из твоего очага, – Янаги усмехнулась. – Надеюсь, он даст мне твой острый язык.
В поместье теперь всегда горел свет. На пороге и в саду отца разожгли несколько фонарей, и оттого было похоже, что в обычный вечер хозяин захотел прогуляться по саду. Янаги невольно улыбнулась этой мысли и направилась к крыльцу, но отпрянула. Кто-то здесь был, кто-то сидел на крыльце, ссутулившись. Сначала Янаги приняла незнакомца за укутавшегося слугу, но взгляд упал на огромный меч, что он держал на коленях. Меч даже больше нодати14, и ножны его зачем-то обмотаны тканью. Янаги нахмурилась. Незнакомец похож на вора. Откуда у него такой меч, подобные которым Янаги видела разве что как старые реликвии времён Стодневного солнца?
– Я напугал вас, да? Ну что же. Простите. Гостю не следует пугать господ.
У незнакомца голос такой, что Янаги пробрала дрожь. Холодный, будто с ней говорил столетний разочарованный старец, но звучал он, как цветущий юноша, пусть и немного хриплый. Он вытащил руки из-под накидки. Кожа белая, как лунный свет, синеватая от проступающих вен. Кисти хрупкие, какие не у каждой высокородной красавицы есть. Лицо незнакомца осталось в тени. Свет падал только на подбородок и тонкие, но выразительной формы губы. Вряд ли это странствующий актёр, пусть и руки кроме актёров никто не красит. Янаги нахмурилась.
