Читать книгу: «Тегеран-82. Начало», страница 4
Как и многие восточные дети, всего за пару лет Артур нахватался русского так, что спокойно мог с нами общаться. Тем более что дядя Коля вообще не мог говорить, только свистеть и булькать: прямо в его шее на уровне кадыка было отверстие, из которого тянулась какая-то трубочка, конец ее дядя Коля прятал под одеждой.
В первый же день мама провела со мной беседу о том, что в упор разглядывать дядю Колю, как и любого инвалида, неприлично, но и пугаться его не надо. Воспитанные люди никогда не привлекают внимания к чужим изъянам и не демонстрируют страха, брезгливости, отвращения или любопытства, только доброжелательность:
– Дяде Коле сделали операцию на горле наши же врачи. Она спасла ему жизнь, но говорить он теперь не может. Но жизнь же важнее! Жалеть его не нужно, но уважать – обязательно! Он работает, чтобы прокормить свою семью.
С того момента я прониклась к дяде Коле уважением и перестала называть его Носорогом даже за глаза.
Артур поведал мне, что дядя Колян – его дальний родственник и взял его в помощники, когда заболел. Сказал, что очень счастлив, что смог приехать в Тегеран из далекого горного селения, где осталась его семья. По национальности они ассирийцы, это очень древняя и гордая нация. И когда Артур заработает денег, то первым делом купит рейнджровер. От него я впервые услышала это слово и спросила: «А что это?» Артур усмехнулся и не ответил. А на следующий день вручил мне игрушечную машинку со словами: «Think it over Range Rover!» (Задумайтесь о рейнджровере! – англ). Наверное, это и был рекламный слоган, обернувшийся для Артура мечтой.
Днем дядя Колян не разрешал Артуру слоняться по двору. Его обязанностью было наблюдать за порядком в доме и на прилегающей территории по маленькому телевизору, стоящему в каморке дяди Коляна. Мое воображение очень волновало это волшебное устройство: телевизор в маленьких квадратиках показывал то, что происходит на всех этажах, во дворе и даже за забором! Артур объяснил, что это называется «камерой видеослежения».
По вечерам Артур выходил на пару часов и участвовал в наших игрищах, всегда с позиции старшего мудрого товарища. Мы приглашали его на все детские дни рождения, и он приходил, как истинный джентльмен – нарядный, надушенный, с подарком и несколькими бутылками пепси.
Не думаю, что в качестве охранника наш Колян держал в страхе всю округу, но на врачей действительно никто никогда не нападал. Несмотря на идеологические разногласия с «шурави», советских врачей иранцы уважали. Содержал себя наш госпиталь сам – за счет платного отделения, куда при необходимости ложились обеспеченные иранцы, не уехавшие из страны. Все знали, что у советских врачей самая точная диагностика.
Мне казалось, что я попала в фантастический город из «Незнайки на Луне», где писатель Носов высмеивал лунных капиталистов, живописуя их странные нравы.
Но мне все нравилось – особенно, панорамные окна, они же – балконные двери.
Я очень расстраивалась, когда несколькими месяцами позже мы с мамой резали портняжными ножницами рулоны толстой черной материи, чтобы занавесить ими чудесный вид на самый центр Тегерана и на горы.
В первый день месяца фарвардина или 21 марта 1980-го мы вместе с иранцами вступили в новый, 1360-й год. А в последний день месяца Шахривар (22-го сентября 1980-го года) началась война с Ираком. Отныне с наступлением сумерек мы опускали светомаскировочные портьеры и научились в беседах обозначать события, как «до войны» и «в начале войны». Когда позже в Москве я рассказывала, что окончила два класса школы «еще до войны», все почему-то смеялись.
Помню самую первую воздушную тревогу. Истошно взвыла сирена и в небе появились… советские самолеты! Мы всем коллективом в ужасе неслись вниз, в убежище, как табун напуганных диких лошадей. Но страшнее всего было от того, что нас бомбит родной авиапром.
Позже нам объяснили, что Ирак закупил у СССР советские истребители-бомбардировщики в рамках какого-то соглашения еще до того, как напал на Иран, а теперь вот использует. А теперь Советский Союз хоть и высказал Ираку официально свое неодобрение по поводу развязывания войны, но отнять свое вооружение уже не может, это противоречит договору.
Не прошло и недели, как советские мальчишки от 5 до 70 вместо того, чтобы стремглав мчаться в бомбоубежище, первым делом с любопытством задирали головы в небо и соревновались в распознавании моделей, будто играли в самолетики. Вот летит СУ-7Б, а вот МИГ такой-то…
Родные СУ и МИГи бомбили нас каждый день, прерываясь только по пятницам, когда у обеих воюющих сторон наступала «джума» – выходной и священный день, ссориться в который по исламским понятиям – страшный харам (грех). По пятницам же, если случалась такая оказия, иранцы и иракцы могли даже сесть за один стол и мирно откушать. В прочие же дни Тегеран бомбили вполне по-взрослому. Истошный вой сирены раздавался чуть ли не каждый вечер. Улицы тут же оглашались пронзительными воплями местных мальчишек «Хамуш! Хамуш!» («Тушите свет!» – перс), электричество вырубалось, лифт тоже – и все жильцы нашей башни бежали вниз по лестнице, в бомбоубежище.
А скоро уже все спускались в бомбоубежище ленивой трусцой, ведя по дороге светские беседы и обмениваясь шутками и комплиментами. С каждым новым разом страх притуплялся, и вечерний забег в бомбоубежище с фонарем становится чем-то привычным – вроде вечерней зарядки. А для нас, детей, он вскоре и вовсе стал отдельным развлечением – по пути в бомбоубежище мы наблюдали и познавали взрослую жизнь.
Обычно одинокие командировочные советские медсестры бежали вниз в модных тогда шелковых халатах фасона «летучая мышь» длиною в пол, иной раз спотыкаясь о собственные подолы и падая. Их поднимали женатые советские врачи, а их жены кричали что-то вроде: «Боря, а с кем ты там возишься в темноте? Помни, что ты советский специалист!» И все смеялись. Вообще за всю мою жизнь я не слышала, чтобы люди так много хохотали, как тогда, в революционно-военном Тегеране середины 1300-х. И хохотали не зло и не саркастически, а весело и от души.
Духовный лидер страны имам Хомейни ввел жесткий сухой закон: малейший запах алкоголя чутко вынюхивали пасдараны – патрулирующие улицы стражи исламской революции. Нигде в городе не продавалось спиртное, а за малейшее подозрение на перегар можно было угодить в «зиндан» (тюрьма – перс), а оттуда попасть под исламский суд, который, как судачили в посольстве, мог приговорить к 40 ударам плетью даже иностранца.
От пасдаров, как уже говорилось, можно было ожидать любых чудес.
Одного из наших дипломатов, к примеру, пасдары поймали пьяным за рулем и отправили в зиндан. Но отпустили невредимым, в тот же день. А технический сотрудник нашего посольства в трезвом виде выехал в магазин и погиб прямо за рулем, от шальной пули в голову. Юный пасдар, выпустивший пулю, сам чуть не плакал от горя. Этот молодой деревенский парень совсем недавно спустился с гор, ушел пешком из своего родного села, чтобы вступить в ряды «революционного комитета» и служить благому делу. Вся родня благословила его на это, как будущего героя. Накануне ему выдали автомат и велели патрулировать улицу, а в случае отказа водителей остановиться, стрелять в воздух. Юный революционер держал в руках оружие впервые в жизни и решил потренироваться… И его осечка стоила жизни нашему сотруднику. Наказан за это никто не был. Не может же советская сторона учинить самосуд над иностранным революционером. А в глазах его соратников, благодаря этой «счастливой» случайности, «одним шайтаном стало меньше». На войне как на войне, где виноватых нет, а победителя не судят. Тем более, подписываясь на работу в «опасной для жизни стране», каждый советский специалист подписывал бумагу, что сам несет ответственность за свою жизнь. И все равно советские люди стремились к такой работе, ведь в странах с повышенной опасностью платили немного больше, чем в благополучных.
Но советских врачей не касался даже сухой закон: из Советского Союза им исправно присылали спирт для медицинских целей. А на отечественные государственные праздники – 8 марта, 7 ноября, 1 мая, День Победы и, само собой, на День медработника – этот спирт разбавлялся разноцветными американскими газировками, которые еще не исчезли из освобождавшегося от тлетворного западного влияния Тегерана. Получившиеся веселящие жидкости ярких расцветок разливали в красивые бутылки с иностранными этикетками. Веселее праздников, чем устраивали наши «бимарестанты» в военном Тегеране-80, я в своей взрослой жизни не видела.
Была у нас и детская самодеятельность, и взрослая, и танцы до упаду, и даже романчики местного значения случались. А особенно заметными они становились именно во время воздушной тревоги, когда все выбегали из своих квартир, в чем и с кем их застала сирена.
Иногда на этой лестнице случались подлинные комедии положений и выстраивались драматические коллизии. Я примерно понимала, что именно происходит в этих взрослых треугольниках и многоугольниках – но в сухом остатке осталось лишь ощущение волнующей пикантности. Никаких скандалов, агрессии и вообще какого-либо негатива я не помню. Возможно, разборки все же были, но проходили за закрытыми дверями. Когда окружающая среда враждебна, лучше держаться друг друга. Конфликты выгоднее было быстрее разрешать и гасить, чем раздувать, еще и потому что в случае скандала, вышедшего за пределы коллектива, могли в 24 часа отправить на Родину. А зарплаты в стране третьего мира, да с военным положением, были такими, что на родине сбережений хватило бы на долгие годы. Кто на «Волгу» копил, кто на дачу, но высокие цели были явно важнее междоусобиц. Советские специалисты относились к этому с самоиронией: в репертуаре посольской самодеятельности даже была переделанная популярная советская песня со словами «А я еду, а я еду за туманом…» (туман – разговорное обозначение денежной единицы Ирана, равной 10 риалам).
Неспешная обособленная жизнь вместе с хорошей погодой располагает к влюбленности. Даже я, девятилетняя, питала особую симпатию к урологу по фамилии Грядкин: он командовал самодеятельностью и сам пел ласкающим и загадочным баритоном. Я уже смутно помню, чем именно он меня очаровал. Но много лет спустя имела случай убедиться, что природное женское чутье опережало во мне не только опыт, но и зрение. Как-то, разглядывая семейный фотоальбом своих родителей, я наткнулась на фото высокого, статного брюнета, с широкими плечами, белозубой улыбкой и смеющимся взглядом черных глаз.
– А это кто? – заинтересованно спросила я свою маму.
– Да уролог Грядкин! – отозвалась мама презрительно. – Всех медсестер в 80-м огулял в нашем госпитале!
Так она впервые при мне прокомментировала того уролога-плейбоя, пользуясь тем, что я уже совершеннолетняя – и даже дважды.
Теперь я понимаю, что, оказавшись в замкнутом пространстве, лишенные возможности маневра, люди максимально самовыражаются в сферах, остающихся для них доступными. А тогда, в 80-м, нас почти ничто не отвлекало от реального общения: телевизор мы не включали, ибо по иранскому ТВ круглосуточно пел мулла. Интернета еще не было, международные телефонные переговоры были дороги, письма от родни и друзей с «большой земли» шли месяцами. Зато те, кто был рядом, становились не просто коллегами, соседями или приятелями: каждый становился значимой частью жизни каждого. Детей мелочно не опекали: знали, что с больничного двора мы никуда не денемся, ведь своими глазами видим, что происходит вокруг. И знаем, что это не «страшилки» от взрослых, в которые можно и не верить, а настоящие, суровые законы выживания.
Посольские инструктора не уставали предупреждать, что в «зиндан» можно угодить даже за жевание резинки на городской улице до заката во время священного месяца Рамазан. Даже если ты иностранный ребенок и жуешь в машине с дипломатическими номерами. Тогда мне не казалось это чем-то из ряда вон выходящим – нормальная жизнь, где всегда много ограничений. В Москве, например, нас учили не заходить с незнакомыми дядьками в подъезд и не брать у них конфетки, так как они могут быть отравленными. А в Тегеране – не жевать днем в Рамазан на улице, не забывать о светомаскировке и не выходить за территорию госпиталя без платка. Особой разницы между этими запретами я не видела.
Выходя на улицу, голову должны были покрывать все особы женского пола, начиная с 9 лет. То есть, как раз с моего возраста. Мне тоже на девятилетие подарили красивую шелковую косынку.
Сегодня, почти 40 лет спустя, подобной картиной уже никого не удивишь. Но в 1980-м на фоне тегеранских улиц, все еще похожих по милости шаха на парижские, поголовно «оплаточенное» женское население казалось чужеродным.
Хотя лично меня легкая косынка, которую, отправляясь по магазинам, надевала моя мама, я сама и все наши женщины, никак не напрягала. Тем более, косынки в сочетании с большими темными очками как раз вошли в мировую моду с подачи Джеки О, бывшей миссис Кеннеди. Жаклин, кстати, была доброй приятельницей изгнанной иранской шахини.
Московские подружки писали мне в письмах, которые шли месяца по два с диппочтой через МИД, что в нашей школе пишут выговор в дневник и вызывают родителей, если забудешь надеть в школу пионерский галстук. А у нас в Тегеране, если забудешь надеть на голову платок, можно угодить в лапы пасдаров, от которых можно ожидать чего угодно. В отличие от пионерского галстука, необходимость платка я не воспринимала как очередную попытку взрослых ограничить мою свободу. Пасдаров, патрулирующих улицы, я видела своими глазами и понимала, что платок – это жизненно-важная необходимость, а не чья-то блажь.
Да и подумаешь, платок, обязательный для иностранок, когда иранкам, так любящим красивые, яркие наряды, вообще пришлось надеть чадру!
Хотя и «чадор» – накидка в полный рост – казался мне романтичным. Пока папа не рассказал мне, что в буквальном переводе с фарси «чадор» значит палатка. Палатка на голове чисто умозрительно нравилась мне меньше.
Молодые персиянки предпочитали чадор светлых оттенков – и это допускалось. Интеллигентные, городские иранки были очень хороши собой, а кокетство у них в крови. И даже тогда, когда это было опасно, они умудрялись носить чадру кокетливо, выпуская из-под нее локоны и игриво сверкая снизу вверх тщательно подведенным волооким взором. Возможно, поэтому в свои девять женских лет я и находила чадру нарядом, не лишенным пикантности.
Меня глубоко восхищало, как местные «ханумки», как называли их наши, реагировали на создаваемые ими мелкие ДТП, а создавали они их с завидной регулярностью. Тегеранки и после революции не перестали водить авто, разве что теперь делали это в чадре. Правила дорожного движения в Тегеране и тогда, и поныне истинно азиатские – то есть, никаких. Главный аргумент – клаксон, кто громче бибикнул, тому и дорога. Ханумки в смысле наглого вождения от мужчин не отставали, а если по их милости раздавался истошный визг тормозов и зловещий скрежет металла, они тут же высовывались в окошко с самой лучезарной улыбкой и мило махали потерпевшему ручкой. После этого даже самый рассерженный тегеранский автолюбитель мужского пола отказывался от помощи дорожного полицейского и великодушно прощал слабую женщину. Мой папа чуть ли не раз в неделю с юмором живописал, как в него влетела очередная зазевавшаяся местная автолюбительница. Думаю, в Москве он бы так не веселился. Но в нашем госпитале даже была отдельная статья бюджета – ремонт служебных авто, пострадавших от ханумок.
Сразу по приезду из Москвы папе выдали служебный «Пежо», весьма навороченный для своего времени. Наше посольство как раз закупило партию новеньких белых пежошек. В иностранное авто я села впервые в жизни и мне все очень понравилось. Особенно магнитола, в которую можно было сунуть кассету и ехать под свою любимую музыку.
В своем самом первом письме из Тегерана бабушке я написала: «У нас все хорошо, здесь тепло и нам выдали машину „Жопо“».
До сих пор не пойму, что тут такого: советскому ребенку с непривычки трудно было запомнить французское название. Прочитав письмо, моя бабушка высказала маме, что у девочки в моем лице неверные жизненные приоритеты:
– В ее понимании хорошо – это когда тепло и есть, на чем возить жопо!
Эту «жопо» родители потом мне долго припоминали, когда им не нравилось, как я себя веду.
После этого случая я стала старательно фиксировать мудреные названия авто в своем блокнотике-словарике, который всегда был при мне, так научил меня папа. Карманный словарик служил для того, чтобы я могла записывать в него новые для меня английские слова и выражения, где бы их ни услышала. В то время в Тегеране языком делового общения все еще по привычке оставался инглиш, поэтому мой походный блокнотик исправно пополнялся. Дома я смотрела значение незнакомых слов в толстом англо-русском словаре, аккуратно вносила в блокнотик их перевод, и они откладывались в моей памяти на всю жизнь – по крайней мере, папа на это надеялся, доверяя методике, которой его самого научил, как он говорил, «великий человек». Ну а названия машин я записывала, чтобы обзавестись подобной, когда вырасту. На тех, которые мне больше всего нравились, ездили в основном ханумки. Самые красивые из них водили длинные блестящие американские авто. Их желтенькие, красненькие, лазурные и даже золотые форды, доджи, кадиллаки и шевроле напоминали мне диковинных птиц!
Читая эти названия сейчас, я лишний раз убеждаюсь, что в 80-м году была абсолютно счастливым ребенком. Я искренне не видела никаких причин сомневаться в том, что, получив в 18 лет права в ДОСААФ (про него мне рассказал папа), я стану выбирать между Ford Thunderbird, Cadillac Deville, Chevrolet Camaro и Corvette.
«Доджи» нравились мне меньше. Кто ж знал, что к моменту моей взрослости загадочный ДОСААФ растает в воздухе как призрак, а «ханумкины» машины из моего детства станут коллекционными раритетами и едва ли когда-либо будут мне по карману.
Зато по моей милости наш «Пежо» так навсегда и остался «жопо». Так его называла даже мама, несмотря на то, что моя непредумышленная ошибка вызвала у нее неприличные ассоциации.
Тегеран-80 был удивительным Вавилоном своего времени: приметы шахского «прозападничества» религиозные фанатики еще не успели разрушить и доесть. Но современные здания из стекла и бетона и авангардистские многоуровневые эстакады покрылись «граффити» из начертанных небрежной крупной вязью религиозных призывов.
В супермаркетах и магазинах, украшенных гигантскими портретами Хомейни, горожане по-прежнему выбирали импортные товары и продукты. Тегеранцы привыкли, что сливочное масло, молоко и пирожные – датские, йогурты, овсянка и чай – английские, сыры голландские, ветчина испанская, косметика и духи – французские, джинсы и жвачки – американские, а техника – японская.
Они не сразу осознали, что очень скоро эти простые и привычные вещи навсегда исчезнут из их жизни.
В 80-м на центральной торговой улице Пехлеви, уже переименованной в Моссадых (см. сноску-3 внизу) еще можно было запросто купить студийные кассеты с европейской и американской поп-музыкой. И я чрезвычайно гордилась своей коллекцией, где были «АББА», Род Стюарт, «Bee Gees», «Пинк Флойд», «Роллинг Стоунс» и еще много чего. А в Москве в то время большинство моих сверстников еще слушало пластинки фирмы «Мелодия».
Владельцы магазинчиков на Пехлеви, если видели ребенка, всегда дарили подарки – хоть наклейку, хоть жвачку, но что-нибудь обязательно сунут. Моя мама сначала пыталась запретить мне принимать эти дары по принципу «московской конфетки от чужого дядьки». Но вскоре даже она уловила, что на Востоке подношения чужим детям – это абсолютно нормальный жест, не имеющий под собой никакого подтекста. Иранцы просто очень любят и детей, и дарить подарки. Делают это они от всей души и искренне обижаются, если их дары отвергают.
Зимой 1358-го мы с родителями наблюдали из нашего «жопо», казавшегося космическим кораблем из иной жизни даже папе, как новая власть равняла с землей остатки знаменитого тегеранского квартала «красных фонарей» Шахре-Ноу, его исламские революционеры разгромили первым делом.
Следующей на очереди у бульдозеров была легендарная хиябан-е-Лалезар (хиябан – улица; куче – переулок – перс). Эта «улица кафе-шантанов» находилась в «дипломатическом» районе, прямо за нашим посольством. Дипломаты разных стран прозвали ее «тегеранским Монмартром». Именно его «шайтанские притоны» в пылу борьбы со спиртным и развратом громили и жгли повстанцы еще 5-го ноября 1978-го (см. сноску-4 внизу). После этого некоторые «гнезда порока» на Лалезар еще пытались открыться, но дни их уже были сочтены. Теперь победившая исламская мораль решительно стирала бульдозером с лица города даже малейшие воспоминания о былой распущенности.
Папа рассказывал, что эта улица описана в романе «Страшный Тегеран» иранского писателя Мортеза Каземи. Звание одновременно самой развратной и самой заманчивой хиябане Лалезар приобрела еще в прошлом веке (см. сноску-5 внизу).
Позже на хиябан-е-Лалезар мы всем посольством закупали для своих московских квартир помпезные хрустальные люстры с висюльками и журнальные столики из цельных кусков редкого розового мрамора на витых медных ножках. Люстры были хрупкими, а столешницы тяжеленными: их паковали в гигантские коробки и отправляли в Союз в качестве дипломатических грузов.
При нас же кинотеатр имени персидского поэта Рудаки, где под покровительством сестры шаха, любительницы современного искусства, прошел спектакль с реальным половым актом на сцене, переименовали в Театр Исламской песни (см. сноску-6 внизу). Мы даже туда как-то ходили: нужно же было как-то прикасаться к культурным ценностям.
Кстати, насчет полового акта: тогда говорили, что пресловутый спектакль тегеранские театралы посмотрели даже раньше, чем их парижские, лондонские и нью-йоркские собратья. Западные культурные чиновники сомневались, а иранский министр культуры просто слушался шахскую сестру.
Закрылись и кинотеатры: их растерянные владельцы пока не знали, что делать дальше. Фильмов, допускаемых неожиданно вернувшейся на государственный уровень исламской моралью, пока не сняли, а уже отснятые запретили, как ей несоответствующие. И чтобы хоть как-то зарабатывать, хозяева тегеранских киношек, которых в центре было пруд пруди, втихаря выдавали запрещенные фильмы напрокат оставшимся в городе дипломатам. И вечерами зимы 80-го, запершись в конференц-зале госпиталя, где был большой экран и аппаратура, плотно занавесившись светомаскировкой, советские врачи и примкнувшие к ним эвакуированные сотрудники посольства развлекались просмотром отвергнутого режимом кино. Собственно, для советского человека эти фильмы были такими же запретными – эротика, ужасы, боевики. Смотрели, затаив дыхание, невзирая на то, что языков, на которых шли те фильмы, почти никто не знал. Чаще всего это был язык производителя ленты с персидскими субтитрами: и если английский советская публика еще кое-как понимала, то фильмы на прочих языках оставались для нас лишь диковинной картинкой из «ненашенской» жизни. Зато всегда можно было включить собственное воображение и домыслить сюжет на свой вкус. А сама картинка завораживала: другая, невиданная жизнь, иные лица и отношения между героями. Как выяснилось много позже, той тегеранской зимой мы, оказывается, насладились первой американской версией «Титаника» 1957-го года, творениями Роже Вадима и Алана Паркера. Но тогда не только мы, но даже наши родители даже понятия не имели, что именно мы смотрим.
Брали с собой на закрытые просмотры и нас – пятерых «детей полка». А поскольку названия на коробках с кинопленкой никому ничего не говорили, и никто из взрослых толком не знал, о чем будет фильм, то младшему поколению в нашем лице позволялось сидеть в зале до первых сомнительных кадров. Если действо на экране вдруг становилось похожим на эротическое или на кошмарное, нас тут же выставляли из зала, прямо посреди сеанса. Мы обиженно выходили, выжидали минут пять в темном холле второго этажа, а потом бежали ко второй двери в конференц-зал, тихонько приоткрывали ее и подсматривали до самых финальных титров.
Один фильм (он шел на французском с субтитрами на фарси), помнится, лишил меня сна на целый месяц: в нем красивая молодая девушка в роскошном пышном белом платье оказалась вампиршей. Темными ночами она выходила из старинного замка, в котором жила, отправлялась на старинное же кладбище поблизости, уединялась в склепе какой-то своей давно умершей родственницы – а потом отправлялась пить кровь гостей замка! Для этого она делала разрез на шее своей спящей жертвы при помощи перстня с заостренным алмазом, который носила на месте обручального кольца. По крайней мере, именно так я увидела то кино, не понимая ни слова из того, что говорят друг другу герои.
Ах, как долго приводили меня в ужас воспоминания о той прекрасной кровопийце! Больше всего меня поразила ее двойственность: ведь днем она была очаровательной жизнерадостной красавицей, и ничто не выдавало ее кровожадных наклонностей. Ну разве что ее боялись лошади на конюшне при замке.
А 38 лет спустя я нашла тот фильм из своего детства в интернете – даже не зная его названия! Просто набрала в поисковике «вампирша в белом платье, Франция, 70-е годы». Интернет выкинул целое море анонсов, но я сразу узнала ту самую «свою» вампиршу из Тегерана-80 – уж больно она была хороша!
А фильм оказался снят в 1961-м году и назывался «…И умереть от наслаждения». В нем Роже Вадим снял свою следующую после Бриджит Бардо жену – потрясающе красивую шведскую манекенщицу Аннет Стройберг того же типа внешности, что и Бриджит. Каково же было мое удивление, когда – почти четыре десятка лет спустя! – я узнала, что кровопийцей та красотка в белом сделалась не просто так, а из ревности. А само кино было не столько фильмом ужасов, сколько лентой о несчастной любви.
Еще у нас было много книг: их присылали каждой семье из Союза сердобольные родственники. А заканчивая командировку, люди, разумеется, не увозили книги с собой, оставляя их тем, кто приезжал на их место. Таким образом, библиотека в квартире, куда поселились мы с папой и мамой, была весьма обширной, хотя и никак не систематизированной. Сказалось многообразие вкусов тех, кто жил в этой квартире до нас.
Но главное, что обширный книжный шкаф стоял именно в моей комнате! Ее гигантское окно выходило на армянскую церковь Святого Саркиса и школу при ней.
Я любила распахнуть раздвижное окно настежь и врубить кондишн на тепло (наш дом был оборудован очень продвинутыми для того времени напольными кондиционерами, работавшими как на охлаждение, так и на обогрев). Мне нравился воздух Тегерана, хоть мама и говорила, что в этом городе вместо воздуха смог. Бабушке в письмах она писала, что «мы живем будто в кратере вулкана и постоянно нюхаем гарь».
Лично мне так не казалось, и я любила, чтобы воздух Тегерана залетал в мое окно вместе со звуками и запахами, но при этом немного бы подогревался.
В разгар январского дня в Тегеране солнце припекало, но с 8 до 11 утра, когда я корпела над книжками, было еще довольно прохладно. Каждый раз при виде меня на фоне распахнутого окна и пыхтящей воздушной печки, папа усмехался:
– Каримхан отапливаешь?
Адресом нашего бимарестана была улица, названная на французский манер – Villa avenue. Но окна моей комнаты выходили на улицу Каримхан-Занд и стоящую на ней армянскую церковь Святого Саркиса.
В 80-м еще многие улицы носили некорректные с точки зрения исламизации названия, но до топонимики у нового режима руки пока не доходили. Переименовали лишь самые идеологически важные.
До исламской революции тегеранский адрес советского посольства некоторым казался странным – «Посольство СССР, Тегеран-Иран, Черчилль-стрит, угол с Рузвельт-авеню, 39».
Наше посольство оказалось одним боком «на Черчилле», а другим «на Рузвельте» по причине того, что во время легендарной Тегеранской конференции в 1943-м Рузвельт остановился в советском посольстве – в том самом здании, где проходила сама конференция. А Черчилль ночевал в своем посольстве, которое в Иране традиционно находится под боком у нашего. Тегеранские старожилы рассказывают, что дипломатические миссии СССР и Великобритании, несмотря на отсутствие каких-либо явных связей, в Персии всегда держались рядышком. И стоило советскому, а до него и царскому диппредставительству, слегка изменить дислокацию, как вскоре под боком оказывался и английский сосед. Даже свою летнюю резиденцию посол Ее Величества распорядился устроить по соседству с Зарганде, куда мы переезжали на лето во главе с нашим Чрезвычайным и Полномочным. Британское посольство в Тегеране и по сей день находится по соседству с российским.
Разумеется, после таких сановных ночевок три самых ближних к эпицентру исторического события улицы тегеранского «дипломатического анклава» получили имена участников «большой тройки». Главный въезд на нашу территорию был с Черчилль-стрит, а малый вход – с Рузвельт-авеню, поэтому адрес посольства и звучал так странно. Напротив нашего малого входа, на противоположной стороне Рузвельт-авеню, расположилось посольство США.
Зато прямо напротив наших главных ворот начиналась улица Сталина: она лежала прямо перпендикулярно Черчиллю, на ней стоял наш посольский клуб, в здании которого в 43-м ночевал советский вождь.
Но исламская революция все изменила. После ее победы мы вместе с французским посольством оказались по адресу Нёфле-ле-Шато, 39. Однако новый режим переименовал нашу улицу Черчилля на французский манер вовсе не в угоду французским дипломатам, а в честь парижского предместья, ненадолго приютившего беглого имама Хомейни. В этом городке в северном департаменте Иль-де-Франс аятолла в 1979-м жил три месяца, когда Ирак его уже выпроводил, а Иран назад еще не ждал. Прямо из Нёфле-ле-Шато он вернулся в Тегеран, ознаменовав тем самым победу в Иране исламской революции.
После революции Рузвельт-авеню стала проспектом шахида Муфаттеха – какого-то исламского мученика, а улица Сталина превратилась в «куче-е-30-й-Тир» – переулок имени 30-го Тира («куче» – маленькая улица, переулок; 30 Тира – день мученической смерти святой Фатимы, дочери Мухаммеда). В шутку мы называли ее между собой «проспектом 25-летия Октября». На 30-м Тире было симпатичное кафе «Голе Резайе», до войны мы пили там кофе.
Еще одна улица нашего посольского анклава, ближе к французскому посольству, стала хиябан-е-Мирза Кучек-хан, почтив таким образом память хана северных провинций Ирана, поднявшего антишахское восстание в 20-х годах ХХ века. В своей прошлой, дореволюционной, жизни она была улицей имени генерала де Голля, который, говорят, был тайно влюблен в третью жену шаха Пехлеви – шахбану Фарах.
