Читать книгу: «В жаре пылающих пихт», страница 2
Глава 2. Раскрасить городишко в красный
К позднему вечеру по пророческому небу, как по рубахе застреленного, кровавым пятном расползся странный багрянец. Какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного. Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. Оцепенелый, он покачивался в седле, тревожа кобылу, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к его мокрым от слез глазам подносили яркий светильник.
Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах глинобитных хижин зажигались лампы и свечи по мере того, как в подступающий мрак уходили блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.
Холидей опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное прохладное помещение. Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый. Лоскуты залатанной парусины, служившие тут подобием двери, сомкнулись за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке.
Внутри помещения стояла тьма, пахнущая сыростью и испарениями тел. В глубине, у своеобразного алтаря, на котором стояла бронзовая статуя христианского спасителя, тускло мерцали наполовину расплавившиеся свечи.
Ветхие лакированные стены вибрировали от гула голосов, ударявшихся и отражавшихся о них. Едва различимые сквозь дымку абрисы столов, полупустых людей с обескровленными лицами и мрачного лжецерковного фона сливались в подобие загробного мира, где души умерших ведут свой несчастный хоровод. Люди без выражения на угрюмых лицах, без глаз и ртов. Бесплотные, как холодный ветер в пустыне. Другие вовсе казались деревянными и хрустальными, стеклянными как куклы. Третьи были как на шарнирах или двигались посредством нитей, прикрепленных к потолку. Все они будто принимали участие в своеобразной театральной мистерии.
Среди них были и белые, и черные, и мексиканцы, и желтоглазые, и беззубые, и покалеченные, и облепленные грязью, и облысевшие от пьянства, и обезумевшие от женщин. В шляпах, с тяжелыми пыльными усами и выгоревшими бровями. Их голоса звучали отдаленно и неясно, словно этими пустыми телами овладел сонм кладбищенских привидений; и все эти звуки происходят от них, давным-давно усопших духов. Речь и гомон мертвецов, что воскресли и продолжают блудить и смеяться за пределами своих остылых одиноких гробниц.
Появление четверки поначалу не привлекло особого внимания, и каждый из вошедших нашел себе место среди прочих призраков. Длиннолицый усадил Холидея за стол и благосклонно поставил ему кружку воды, после чего перекрестился перед статуей святого спасителя.
Холидей мельком глянул на длиннолицего исподлобья, протянул онемелые руки и испил из кружки.
Горбоносый, взяв окурок двумя пальцами, запалил от него фитиль свечи, небрежным жестом смахнул пыль со стола и, вытащив из-под рубахи пистолет, положил его на видное место.
Кареглазый сидел, просунув ладони между колен и глазея по сторонам. Он заметил недоброе. Там, в углу, где собрались несколько лупоглазых изрекающихся на странном диалекте язычников, уже что-то назревало.
Длиннолицый прошел к стойке, снял шляпу и попросил себе пива.
– Я в молодости на дымовой сушильне работал, – сказал он. – Это такие металлические камеры с днищами, похожие на цистерны, где высушивается солод. Под ними нагревательные печки, затопленные антрацитом, а вверху вытяжная труба. Дым вместе с воздухом протягивается сквозь солодовый компресс, который ежечасно перелопачивают…
Насупленный гигант в широкополой шляпе невнятно бормотал бессмыслицу себе под нос, поглядывая на длиннолицего.
– Боже мой, – устало пробормотал гигант. – Боже.
Длиннолицый придвинул к себе поставленную кружку, косясь на потеющего здоровяка. Отхлебнул. Гигант посмотрел на него.
– Боже, как я ненавижу здесь все!
Длиннолицый согласился с ним.
– Не ты один, приятель!
– Я ненавижу каждую пядь этого проклятого места, оно сам Содом! Будь оно сожжено дотла гневом божиим, будь оно…
И, продолжая бормотать, он утирал лицо и нос.
– У тебя, приятель, случилось что? – спросил с дружелюбной хрипотцой длиннолицый.
– Глаза бы мои сгнили в глазницах, лишь бы не видеть это застойное гнилое болото, будьте вы все прокляты. Это Содом. Это Содом и Гоморра! Вы все богохульники, прокляни вас господь, вы стая высокомерных псов, я ненавижу вас!
Сумасшедший, он опять глянул на длиннолицего, барабаня пальцами и тяжело дыша.
– И ты, – сказал он, – я тебе череп расколю. Морда ты разбойничья. Так расколю, что до самого океана дотечет. Вы не заслуживаете милости господней, будьте вы все прокляты!
Длиннолицый пожал плечами и поднял кружку:
– До дна за то, чтобы это место еще до зари покатилось в Ад вместе с безбожниками!
И, возвестив громким голосом, принялся пить. Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и принялся разглядывать посетителей, словно пригоршню монет у себя на ладони. Язычники, черные, как оникс; белые, что уже налакались до звериного безрассудства; несколько мексиканцев, стоящих у окна с надменным выражением на лицах, которые впитали цвет чужой земли.
Посмотрел гигант и на горбоносого, смахивающего пепел со столешницы; и на кареглазого, нервно покачивающегося на табурете в углу, как умалишенный; бросил он короткий взгляд и на Холидея, и, тяжело дыша, возобновил бормотание.
– Так вот, на чем я остановился? – спросил длиннолицый. – Ах да, перелопачиваешь солод…
Но вдруг гигант переменился в настроении, и длиннолицый заметил это.
– Сукин сын!
Наемник проследил направление его взгляда.
– Этот сукин сын, – рявкнул гигант, – этот подонок!
Он поднялся и огромный, как шкаф, зашагал к Холидею, топая и не обращая внимания на окружающих, кого расталкивал.
– Это ты, это ты!
Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил окурок в миске с догорающей свечкой и положил ладонь на пистолет. Гигант это заметил и остановился. Вместе с тем почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами. При оживлении язычников, будто только того и ждали, сразу протрезвели несколько заулыбавшихся и подталкивающих друг друга белых, стреляя белесыми глазенками из-под полей шляп.
Вслед за ними напряглись и мексиканцы, до того стоявшие у окна как посторонние, отрешенные от всего храмовые статуи или стражи в душных склепах, блестя налитыми кровью глазами. Холидей посмотрел на гиганта, щурясь и заслоняясь связанными руками.
– Это он, это он!
– Кто?
Гигант трахнул кулачищем по столу. Одна из ножек переломилась, и в последний момент полупьяный белый успел подхватить кружку, расплескав ее содержимое.
– Это ты, ублюдок!
Гигант плюнул Холидею в лицо. Холидей подскочил с места.
– С ума сошел, я тебе пасть порву!
Он попытался протаранить противника головой, но тот сцапал его за волосы одной рукой, пальцами другой впился в шею и стал душить.
– Давно я тебя ищу!
– Пусти его, а то пристрелю! – сказал горбоносый, обращая внимание гиганта на свою руку, лежавшую на оружии.
– Попробуй!
Гигант отпихнул Холидея, тот наскочил на стену и с грохотом рухнул на покрытый пылью пол. Гигант вытащил револьвер из кобуры на ремне. Горбоносый схватил свой пистолет. Язычники поднялись, как по команде, и вот уже хозяин бара вырос из-под стойки, волоча длинное двуствольное ружье. Большим пальцем взвел непослушные курки и прицелился в широкую спину гиганта.
Тот услышал щелчок. Остальные постояльцы сидели, противно корча рожи и улюлюкая.
Курильщик с причесанными усами и выкачанными глазами сдвинул шляпу на затылок и опустил левую руку под стол.
– Отомщу, – ревел гигант, – отомщу!
– Отмщение – это благо, – ответил Холидей, сидя в пыли и заслоняя руками лицо от ожидаемых выстрелов. – Я сам человек ой какой мстительный. Ну, стреляй!
– Я не ты, сперва молитву читай!
– Какую-такую молитву?
– А ну всем успокоиться! – рявкнул хозяин. – Не позволю брату на брата!
– Какой он мне брат. Это вор и убийца! А я родом из этих краев, как и ты!
– Да пусть мы с тобой хоть единоутробные близнецы, мать наша пресвятая дева, а отец дух святой, тебе убийство с рук не сойдет! Не под моей крышей. Выводи его наружу, и там стреляйтесь!
– Сучий сын наговаривает! – крикнул Холидей, продолжая заслоняться. – Они все тут убийцы, эти трое! Плачу золотом тому счастливчику, кто меня отсюда вытащит!
– Живьем ты не уйдешь отсюда, крестом клянусь!
Горбоносый поднял руку.
– Этот мужчина, Оуэн Холидей, осужденный преступник. И я здесь, чтобы сопроводить его к месту казни. Туда, где над ним суд совершится по закону, справедливый и обдуманный…
– Он не доживет до суда! – пообещал гигант. – Тут высший суд вершится, суд Господень! По закону божьему, а ваши законы и суды здесь никто не признает. Это неизвестная земля.
Кареглазый, слушая их споры, медленно поднялся с табурета и отступил в тень, то глядя на горбоносого, то на длиннолицего, то на Холидея, ожидая, что они предпримут, чтобы последовать их примеру.
– Ну давайте перестреляем друг друга, – сказал горбоносый. – Кого это удовлетворит? Разве смертоубийство угодно богу?
– Клянусь, – потея и скрежеща зубами, сказал гигант, – этот красношеий ублюдок отнял у меня имя, землю, золото, седло!
– Не слушайте, он только ищет, на ком злобу сорвать! Кто-то его облапошил…
– У меня все было, все! А теперь на чужой земле спину гнуть за вшивую похлебку!
– С такой участью ты родился, – сказал Холидей.
– Тогда ты родился, чтобы сгинуть в этой дыре! Читай молитву!
– А чего мне? Так стреляй! Моя жизнь молитва.
– Хочу, чтоб ты прямиком на суд Божий попал. Читай молитву, говорю!
– Ты жадная свинья, – прорычал Холидей. – Никто тебе в карман не лез. Сам подписался! А теперь из-за гроша ломаного в петлю лезешь. Ну верши свой суд, только не промахнись!
Тут в помещение вошел еще один. В шляпе, одет с иголочки. Громко произнес какую-то фразу, но увидев, что происходит, не договорил, а немедленно выхватил свой внушительный кавалерийский драгун. Курильщик с длинными усами выстрелил в него из-под стола. Человек с драгуном крякнул, его рука дернулась, револьвер выстрелил в потолок. Мужчина мгновенно исчез за трепещущим лоскутком парусины.
Хозяин пальнул курильщику в грудь из ружья, тот кувырнулся и замертво распластался по полу. Пошла суета. В сотрясающемся воздухе вихрями металась пыль из-под ног. Шляпа с курильщика слетела и взвилась по спирали. На продырявленной рубахе быстро оформлялось кроваво-красное пятно. Трое мексиканцев у окна вытащили свои пистолеты и расстреляли владельца, за чьей спиной полопались взорвавшиеся и подпрыгивающие бутылки. Алкоголь лился через проделанные пулями отверстия, а одна бутылка осталась стоять с плавающей пулей, которая блестела в желтом, как янтарь, напитке.
Белые застрелили мексиканцев, а язычники застрелили и зарезали белых, вскрывая горла, как горла козлов. Они израсходовали весь боезапас и испачкали кровью ножи, затем повернулись к горбоносому, сверкая лезвиями, а третий, будто надеясь на голые кулаки, закатал рукава.
Владелец, покрытый кровью и весь в прорехах от пуль, из последних сил опираясь на стойку, выстрелил опять. Двое язычников, черных, как обугленные жертвы костров инквизиции, присоединились к мертвецам.
В суматохе Холидей подскочил и хотел навалиться на гиганта, пусть и ценой собственной жизни. Но тот оглянулся и отвел руку, стрельнув в кого-то позади себя. Длиннолицый встал на стул, снял с гиганта шляпу и расколол кружку ему о голову. По спине полилось пенное желтое пиво. Горбоносый стрельнул гиганту в живот, чуть выше паха, из своего пистолета, и тот упал, ревя от боли, как розовощекий младенец. Лицо его налилось густой кровью, шея пошла бледно-белыми пятнами.
Кареглазый принялся выталкивать Холидея к выходу, прячась у него за спиной.
Снаружи их встретила очередь коротких и приглушенных выстрелов, словно отрывистые хлопки петард. Округу застлал шлейф вулканической пыли.
– Мать твою! Давай-ка лучше назад, паренек!
Кареглазый толкнул его. Холидей рухнул и накрыл голову руками. Какие-то фигуры метались в тумане, среди вспыхивающих и угасающих огоньков, как на илистом дне моря, где обитают невиданные твари. И уже неясно, кто жив, кто мертв.
Неопределенные силуэты стреляли друг в друга. Длиннолицый и горбоносый стреляли в туман из пистолетов, а кареглазый бросился к гогочущим лошадям и начал без разбора палить с очумелой скоростью из отцовской винтовки. Шляпу с него сдуло будто порывом ветром, и он почувствовал, что пуля пролетела в дюйме над головой, пошевелив волосы на макушке.
Смерть…
Смерть, смерть…
Прошелестел шепот.
Сын, оставь эту глупую затею…
Нет, не оставлю. Они нас без денег оставили! Без всего.
Ничего уже не исправишь.
Ничего не вернуть…
Беготня, шум, а затем воцаряется тишина. Он видит, как кто-то бежит сквозь облако пепла. Стреляет в последний раз.
Все застывает, и вот они уже идут по залитой испражнениями улице. Идут, хлюпая сапогами по грязи и комкам слипающейся пыли. Повсюду растекается кровь оттенка коралловых рифов. В ушах кареглазого стоит гулкий шум, подобный ропоту морского прибоя.
Горбоносый перешагнул через труп первого застреленного, повертелся так и сяк, похлопал по карманам, наклонившись над ним. Взял кавалерийский драгун, втянул живот и приткнул оружие за пояс спереди.
Когда в голове перестало греметь, а сквозистая поволока порохового дыма постепенно рассеялась, кареглазый разверст массивные веки, и зыбкие зрачки его, подобно первым людям, покинувшим темные пещеры его глаз, были наги и беззащитны перед светом, который не был солнечным.
Он обнаружил себя стоящим в тусклом свете луны, вдыхая остывший воздух с сильным металлическим привкусом крови.
Запыленный ветер завывал над поляной, где лежали трупы застреленных людей. Пыль застелила кровоточащие тела, заборы и дома. На ветру пружинили бельевые веревки, и во дворах лаяли собаки.
Кареглазый с пустой короткоствольной винтовкой в чужих трясущихся руках возвышался над телом убитой женщины. Горбоносый ногтем выковырнул дробинки из потрескавшейся стены, а затем сплюнул и направился к кареглазому.
Длиннолицый равнодушно перешагивал через тела застреленных людей и лошадей, застывших в различных позах, проверяя, достаточно ли они мертвы.
Из убогого глинобитного жилища у дороги выбежал полуголый мужчина с ружьем. Прокричав иноязычную тарабарщину, он прицелился в кареглазого, стоящего над трупом женщины.
Кареглазый застыл как олень за момент до того, как сорваться с места, но мужчина тут же сам получил пулю в шею и рухнул, где стоял. Кареглазый вздрогнул.
– Попал так попал, – сказал длиннолицый и сплюнул.
Шурша на ветру и складываясь в новые узоры, по улице катились, блестя в свете ущербной луны, сухие листья среди почерневших неподвижных тел, чья кровь, словно корни, уходила глубоко в обезвоженную землю.
Кареглазый посмотрел под ноги. Убитая женщина, сжимающая в ладони окровавленные бусы, невидяще смотрела на него, сквозь него.
– Ей-богу, негостеприимный тут народец, – сплюнул длиннолицый.
– Вот он! – вскрикнул Холидей. – Я свидетель! Убийца, да, убийца женщин!
И показал пальцем на кареглазого.
– Я на суде побожусь, что он убийца женщин… одну петлю делить будем!
– Закрой рот, – буркнул горбоносый.
– Убийца! убийца! Помогите, убивают! Кто-нибудь!
– Заткнись!
Маршал подошел к кареглазому и выхватил у него оружие.
– Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?
Ковбой оторопело моргнул:
– Что?
– Отвечай на вопрос!
– Какой вопрос?
– Ты знал, что оно не гусиными перьями заряжено!?
– Да.
– Да, сэр, говори.
– Да, сэр.
– Что «да, сэр»?
– Что?
– Что «да, сэр»?!
– Я не понимаю.
– Отвечай на вопрос!
– Какой?
Горбоносый сунул ему в лицо ружье:
– Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?
– Известно.
– Сэр.
– Известно, сэр.
–Плохо известно! – он сплюнул. – Ты женщину убил.
Кареглазый не нашел, что ответить.
– Ты же мне самолично божился, сучий сын, что крещеный.
– Да, сэр. Крещеный я.
Горбоносый хлопнул себя по лицу.
– Врешь, сучий сын. Иначе бы от запаха пороха у тебя мозги с ног на голову не перевернулись!
– Все не так, сэр. Это не я…
– Сам дурак, зря я тебя подписал. Подожди, что ты сказал? Не ты?
– Это не я…
– Нет, это ты!
– Не я… я видел…
– Нет, ты не видел! Ты не видел, куда ты стреляешь.
Они услышали крик.
– Проклятье, моя Персида! Моя милая, моя огненная, душа прерий моих!
Холидей рванул с места и упал на колени. Как Христос, он попытался воздеть связанные руки над раненной лошадью, словно надеясь ее исцелить. Длиннолицый подошел к нему, переступил через голову лошади.
– Вот же бедная тварь, – сказал он и перекрестился. – Египтяне только люди, а не Бог. Кони их плоть – а не дух! Всегда будь милосерден к тварям меньшим.
Он выстрелил в лошадь, и в воздух выплеснулся фонтанчик черной крови. Тяжелые капли упали на пепельную землю.
Следующие полчаса они тыкали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку виски, которую распивали. Женщину они погребли и поставили у могилы самодельный крест из куска веревки и двух палок. Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.
Горбоносый глянул на кареглазого отстраненно, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал, что они в этом мире ничто.
– Лишь гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим. Мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны!
Он воздел руки над могилой.
– Все плюют на нас, мы движемся к забвению. Нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир. Мы как тени, отброшенные тенями. Господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте убираться отсюда.
– А где длиннолицый?
Горбоносый посмотрел на Холидея.
– Вон он, – ответил Холидей.
Черная фигура в потрепанной шляпе обрисовалась на фиолетовом фоне мрачного леса. Длиннолицый бранился, восседая на своей неуклюжей, сухореброй и беспородной кобыле, обругивая то ее, то другого коня – воистину громадного, с оскаленной кудлатой мордой, напоминающего античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами и неистовым характером. Животное раздувало две несоразмерные ноздри, производя звук, который не был похож ни на что слышанное ими. Обе лошади были привязаны друг к другу веревкой таким образом, что диковатый конь вынужденно приноравливался к своеобразному аллюру бесхвостой кобылы, который выработался в процессе многолетнего воспитания.
– Это будет Миямин, что значит счастливый, осчастливленный богом. Потому я и привязал его справа, – сказал длиннолицый. – Я пораскинул, что, может, нам понадобится еще пара копыт.
Глава 3. Дни как решетки на окнах
Полуночное небо раскололось на фрагменты. Белые рубашки облаков похожи на льдины. Холодные и далекие, скученные, отчужденные от этого мира. В пересохших руслах между провалившимися ребрами очерчивалась кустарниковая тень тюремной решетки. Бряцала амуниция, тяжело дышали лошади. Длиннолицый тихо свистел. Горбоносый невозмутимо дымил самокруткой. Кареглазый обескровленное лицо утирал шейным платком, лихорадочно и безуспешно. Спустя мгновение оно покрывалось крохотными капельками пота, немедленно испаряющимися с его кожи, как влага, попавшая на раскаленную печь.
Они двигались навстречу очередному рассвету – и их сливающийся мерцающий силуэт постепенно растворялся в крепкой предрассветной дымке. Из тенистых провалов лесостепи на них глядели блестящие бельма мелких оголодавших луговых койотов.
Направление движения их в этом пустом пространстве совпадало с направлением движения солнца, ветра и еще бог знает каких неведомых движущих сил. По правую руку от них дымчатым одеялом протянулся смешанный лес с дремучими зарослями. Спустя несколько миль, словно они странствовали по линии соприкосновения всевозможных климатических зон, безводным океаном из-за горизонта всплыл желтоватый лессовый плацдарм. С извилистыми долинами пересохших рек и зеленоватыми тальковыми затвердевшими берегами, испещренными тысячей минералов оттенка стертого опала.
Подобно стражам стояли увечные слоистые останцы в меандрах. На дне высохшего русла суетились крохотные зверьки и черные ящерки без конечностей. Наметенные сухим горячим ветром лазурные змеевидные узоры на отдаленных воланах застывшего песка, темнеющего потными пятнами полыни, зыбились и переливались, как свет на складках шелковой ткани.
Солнце полированным блюдцем ослепительно сияло в небе, будто отсвечивало, пригласив на ежедневную роль менее яркого двойника в сопровождении венценосного радужного гало. Совершенно чистое и безоблачное небо подобно драгоценному перлу творения, на шлифовку которого господь не экономил собственных сил. Полуденный жар раскалил каждую песчинку и изжарил каждую клетку тел всадников. Тщательно вызолотил бескрайние засушливые просторы на мили вокруг.
Серой вереницей вышагивали по уступам толсторогие бараны. Самцы и самки, и несколько безрогих барашков, похожих на белых шерстистых козлят, которые прыгали по зыбким формациям бесстрашно, как человеческие дети, не ведая смерти.
В жаре остывающего дня они пересекли очередную равнину, над которой плескались в синеве неба птицы, чьи тени, спроецированные черно-белыми копиями на землю, то становились неожиданно вычурными, то полуовальными и продолговатыми, то меняли форму, удлиняясь и укорачиваясь, беззвучно скользя в бессрочном плену этого живописного пейзажа.
Тени всадников и единственного измученного путника менялись подобным же образом по мере того, как древнее солнце описывало дугу с востока на запад. Оно скользило в воздухе, перемешивая атмосферные пары и выдерживая свой многовековой завещанный ему курс, словно какой-то призрачный фрегат, обреченный вечно преследовать недостижимую цель, намеченную давным-давно скончавшимся капитаном.
Убийца, убийца!
Шептал голос.
Волчец и терновник в твоей душе. Она невозделанная земля, тронутая запустением!
Кареглазый оглянулся. Холидей почувствовал его взгляд и поднял глаза.
– Ты одежки свои по каталогу почтовому заказывал, а, кожаный?
– Закрой рот!
Горбоносый обернулся.
– Тише, вы оба.
Холидей улыбнулся, но промолчал.
Нами играют, мы камешки на доске…
И мы будем двигаться так, как выпадет на костях.
Но кто их бросает, а главное – где?
Кареглазый стиснул челюсти.
Игральная доска этот мир. Все предначертано, эти линии, клетки, они существуют еще с бронзового века! И те, кто играют, сменяются. И те, кем играют, сменяются тоже. Но игра и поле остаются неизменными. И правила неизменны!
Кареглазый зажмурился. Тяжело дышал.
– Ты дьявол, – сказал он.
– Я-то? – спросил Холидей.
– Ты.
– Отнюдь, я не дьявол. Не дурнее твоего маршала буду.
Кареглазый бездумно смотрел на Холидея, пытаясь понять, он ли с ним говорит. Холидей помолчал, приглядываясь к нему.
– Минутку-минутку, а ведь я тебя вспомнил!
Кареглазый моргнул:
– Что?
– Да, я помню тебя. Этих двоих я раньше не видал, иначе бы запомнил… Но ты. Сразу мне знакомой твоя рожа показалась.
Кареглазый поморщился:
– Вот я тебе глаз вышиблю, всякое желание на меня таращиться пропадет.
– А я тебя вспомнил. Вспомнил. Кифа! Ты же швырялся в нас камнями. В меня и дружков моих. Когда мы с твоим одноруким отцом разговаривать приходили насчет денег.
– Не выдумывай. Ты меня не знаешь.
– Это я выдумываю?
– Ты, сучий сын.
– Не, это ты, парень! Да и кто ты такой сам, чтобы меня дьяволом называть, а? Чертов гуртовщик, пронырливый ворюга, таскающий неклейменых телят с соседнего ранчо, пока они ищут свою мамочку-корову! Вот ты кто, сопливый мальчишка…
Кареглазый молчал.
– Я помню, что подстрелил тебя с полмесяца назад! Быстро же ты оклемался. Но это поправимо. Не пойму только, ради чего ты здесь? У тебя это личное ко мне. Я правильно угадал? Надо было тебе, мальчик, с потерей примириться. Но теперь уже поздно. И раз уж ты теперь сам убийца, то я тебе вот что скажу. Мы с тобой одного теста, одной породы. И беззаконие, что выпало на долю семейства твоего, знакомо каждому на этой земле! И мне оно знакомо не хуже, чем тебе.
Кареглазый помотал головой.
– Ты должен идти со мной, а не с ними, – шикнул Холидей. – Мы с тобой родственные души. И потерпевший от беззакония терпит от закона.
– Вот еще!
Горбоносый оглянулся.
– Тихо там.
Они помолчали. Холидей опять заговорил полушепотом.
– Ты и я, мы оба терпели, смиренномудро терпели, но кто творит беззаконие, если не закон? Одни приняты и творят, что им вздумается, а другие отсеяны. Это как рай и ад. Но это земля, а земля свята, нельзя ограничить одних, а другим дать ее дары. Не по-божески, не по-человечески это. Мне запрещали существовать. Ваши законы. Я только делал все, чтобы мне жить, а это не противно Богу, и в глазах его я не трус, я выше вас. Выше тебя.
– А он истину глаголет! – кивнул длиннолицый с гадкой ухмылкой.
Холидей сплюнул. Кареглазый обливался испариной, голоса доносились отовсюду и сразу, словно налетевший жаркий ветер похитил души говоривших, когда они раскрыли рты.
– Знаете, мой дед, – продолжал Холидей, – царствие ему небесное! Мой дед заклинал меня не осуждать человека и не предавать его суду неправедному. Даже если такой человек за столом богохульствует, кривые речи о других ведет или хуже. Убьет кого-нибудь.
– Очень удобно, – буркнул кареглазый.
– А мы и не осуждаем, – сказал длиннолицый вяло, – мы только исполняем, так ведь, маршал?
Горбоносый промолчал.
– Старик мой, упокой господь душу его милосердную, – заговорил опять Холидей, – взял с меня перед смертью клятву. Чтобы я рассудительно и осторожно действовал в жизни. Потому что старик мой верил, будто человеком зло от рождения и до смерти управляет. Наши глаза очарованы им, наше дыхание у него в руках. И души тоже, между прочим. И мало тех, кто убережен от зла. Если вообще убережен… И старик мой верил, что земные законы – вовсе не людьми писаны, а этим злом. Зло оно или просто по-своему мыслит, поди пойми! Дед мой в том вопросе был редкий мастак. И он знал, откуда происходит. Не как я. И утверждал он, что законы злом писаны, что они противоречат природе. Еще в древнейшие времена человек ощущал это зло и старался с ним бороться. Мордобой, конечно, не прокатывал, поэтому шли на ухищрения. Тогда-то и зародился общественный строй с его порядками, правилами и ограничениями. С его табу.
Кареглазый мотнул головой. Перед внутренним взором возникла фигура отца. Старик смотрел на него с пониманием, но было в его взгляде нечто жуткое…
– Да, господа присяжные. Древнеафинская гелиэя. Греческие архонты. Римские квесторы. Византийское шестикнижье. Слыхали о таком? В самих названия уже заключалась некая внушающая страх сила. И с тем, господа присяжные, чтобы еще сильнее повлиять на умы, человек намеренно использовал символы с древней родословной, чьи корни уходят еще в дохристианские, доадамские, добиблейские, черт подери, времена! Оттуда оно и тянется. Это уподобление ритуалу. Внешность судьи, его регалии. Ореол почета, которым его фигура окружается, как Христос сиянием мандорлы. Атрибуты судейства его – молот, книги и кафедра. Его божественная мантия с широкими рукавами. Его речь, голос и манеры. Все должно отвечать его статусу.
Кареглазый закрыл глаза.
Холидей сплюнул.
– Но это – только ложь! Сопротивление злу невозможно, ибо мир сей выдуманный с рукописными законами его – и есть зло! И кто одержим жаждой, тот уже во власти зла. Но возможно ли изгнать бесов бесами? Это порочный круг! Тот, кто идет путями этого мира – уже подталкиваем злом и придет обратно к тому, что сам и разрушал! По Христу на крест, господа присяжные. Я говорю вам, это как закон божий. По Христу на крест! Мы сами для себя воздвигали кресты, но лезут на них другие? Это ли проявление веры или безверия? Как же так выходит, что мы поступками своими воздвигаем кресты для иных, но не для себя. А сколько еще крестов?
Непочатый край! Вот что я скажу вам! Бескрайнее кладбище за нашими плечами! Кто в ответе за их воздвижение? Кто будет принимать свой крест? Или же я здесь – козел отпущения?
Кареглазый стукнул его прикладом винчестера по уху.
– Заткнись уже!
– Эй! С ума сошел, мальчишка! – огрызнулся Холидей. – Да у вашего щенка мозги спеклись! Он в горячке. Лучше почаще оглядывайтесь, иначе он вам в спину выстрелит…
Кареглазый надвинул шляпу на глаза.
– Хватит!
– Если вы закон, то осудите и его! Он, как и я – убийца! Но я не убивал и не насиловал женщин, и пальцем не трогал без их согласия! Пусть вы и пытаетесь на меня что-то повесить. У меня и сестра есть, и мать! Думаете, брат и сын способен надругаться над женщиной?! Подумайте еще разок. Дайте мне пистолет с одной пулей. Дайте шанс! Пусть сам господь бог распорядится, кому из убийц будет отпущено, а кто будет наказан. Я требую дуэль. И клянусь своим местом в царствии небесном, что укокошу этого простофилю.
– Я-то? На дуэль с тобой? – спросил кареглазый.
– Да, а что? Струхнул, сучий сын!
– Я дурак, по-твоему?
– У тебя кишок хватает только на безоружного подымать руку.
– Ты меня сразу застрелишь!
– Я требую! – крикнул Холидей. – Вы мне остригли бороду и обрезали одежки, переносно выражаясь! Я требую…
– В суде требовать будешь.
– Трусливый щенок! Протиральщик седел, срезатель изгородей! Да и просто-напросто сучий сын! Погоди у меня! Я же тебя голыми руками, вот этими вот руками…
Горбоносый пригрозил ему.
– Тихо!
Длиннолицый застопорил своих связанных лошадей.
– А я за, – сказал он. – Пусть стреляются.
– Ни за что, – ответил горбоносый.
– А почему, собственно? Сэкономим время и деньги, и слова.
– Верно, дайте мне оружие! Я употреблю пулю как надо!
– С ума сошел? – возмутился кареглазый.
– По-моему, это справедливо, – ответил наемник.
– Да я за оружие взяться не успею!
– Ну, женщину ты застрелил, не думая. Как яйцо разбил.
– Это не я! Откуда тебе…
Горбоносый выслушивал аргументы, но ему быстро надоело. Он разрядил оружие, слез с лошади, подошел к Холидею и вручил ему свой револьвер.
– Одна пуля, – сказал.
– Вот это я понимаю! – облизывая губы и сверкая глазами, пробормотал Холидей.
Кареглазый нервно рассмеялся:
– Вы это серьезно?
Холидей отступил на шаг.
– А руки? Руки мне развяжите?
– Не, ты и так справишься.
– Да я его и с завязанными глазами пристрелю.
Кареглазый потянул поводья и сплюнул.
– Это бред! Мое мастерство дуэлянта ограничивается тем, что я едва успеваю выхватить из кармана мой носовой платок до того, как чихну. Он меня сразу убьет!
Холидей расхохотался.
– Ты, видать, сопля смазливая, из тех ковбоев, кто боек на пустое место ставят, чтобы тебе большой палец на ноге не отстрелило?
