Реклама
Читать книгу: «Не оглядывайся вперед», страница 3
Впервые за всю ее сознательную жизнь – масса свободного времени. На готовку теперь уходило в день всего полтора-два часа. Рынок и магазин рядом. Денег не считала. Живи – не хочу.
Домашней работы – минимум.
Не домашней для нее здесь нет. Пенсии (в Горьком – через год она бы стала пенсионеркой) – тоже. Не существует. Кто им поможет, когда Марк не сможет работать по возрасту?! Стасик, которому сейчас двенадцать и у которого проблемы со зрением?..
В декабре 1960-го Марк, Пелагея и Стасик вернулись в Горький.
***
На вокзале в Горьком встречал ставший мужем, отцом и домохозяином (своя квартира!) Гарик – Маяка, работавшего теперь на конвейере, тоже мужа, отца и домохозяина, забрали в армию (письмо: «Меня, наверное, посадят. Я тут избил одного. Все приставал ко мне: “Ты еврей: Маркович, Алов». Я говорю: «Хорошо, я еврей. Что дальше?». Не отстает, ходит, как тень, повторяет. Я не выдержал…» Обошлось).
Марк Борисович устроился на родном заводе инженером по подготовке производства в механосборочный цех, Пелагея Петровна – на подсобные работы в кузовной…
Почти сразу приехала на два дня Ляля с мужем, оставив сына в Минске с бабушкой. В глазах Пелагеи Петровны Лялин муж оказался собеседником, достойным ее Марка… В общем застольном разговоре мимоходом выяснилось, что тяжелые черные ботинки по новейшей американской моде, в которых Ляля семь лет назад приехала с Американского-Приокского поселка в Минск, которыми гордилась и которые, по ее мнению, сыграли определенную роль в появлении у будущего мужа первого к ней интереса, оказывается, вызвали у этого самого будущего мужа неподдельный ужас: что за обувь!.. – а потом жалость. А роль сыграли сами ножки, лучшие в отделе главного конструктора.
– А помнишь, Гарик, – спросила Ляля, – как ты по Москве с Казанского на Белорусский мою… нашу… – глянула Ляля на мужа… – кровать нес? Железную, сложенную. Представляешь, мама, несет вот так над головой и кричит: «Поберегись!… Поберегись!..» До самого дома в Минске с вокзала донес.
– Это тот дом, что на автозаводском поселке? – спросил Марк Борисович.
– Теперь это уже город, – пояснил Юрий, Лялин муж. – Автобус с автозавода в центр пустили.
– А раньше из центра на завод – пешком, – снова глянула на мужа Ляля.
– Всё сначала пешком, – покивал Марк Борисович. – Потом трамвай. Автобус. Потом метро… Когда-нибудь под нашим Американским поселком под землей ездить будут. На работу. С работы.
– Ты скажешь, Марк! – возмутилась Пелагея Петровна. – У нас в Горьком – метро? Москва, что ли?
– Я вам не рассказывала… – сомневаясь, говорить или нет, начала Ляля… – как эта комната… девятиметровка… на автозаводе нам досталась?.. Уже Володьке со дня на день родиться – меня и научил… один хороший человек… из тех, что распределением жилья занимались: ты, говорит, в комнате общежитской запрись (а нас пять девчат в комнате жило – в комнате с тремя балкончиками над кафе «Весна»: помните фото – мы с балкончика демонстрации машем?..), запрись, говорит, в комнате и никого не впускай. Я так и сделала. Девчата стучали, ломились – не открываю!.. На другой день девятиметровку эту на автозаводе выделили… С Володькой из роддома уже туда въехали. Все втроем.
– Мир не без добрых людей, – заключил Марк Борисович. – Спасибо ему. Тому, кто тебя научил запереться.
Пелагея Петровна задумалась о своем…
1967
Горьковский «Автозаводец».
Пелагея Петровна надевает очки.
Статья о детсадовской воспитательнице Римме Кудис:
«Был в группе такой мальчик Костя Алов…»
Это же Гарика сын!..
«Непоседа. В Риммином дневнике я читаю: “И чего на Костю все обижаются! Ведь мальчишка-то умный. Пусть дерется, ругается, хитрит, но зато умница какая! Вот именно из озорников можно кое-что сделать. А что толку от тихони? Так вся жизнь и пройдет потихоньку. Он и озорует потому, что энергии много, потому, что жизнь пробует со всех сторон”.
Не сразу удалось завоевать ей доверие мальчика. По вечерам Римма делала записи в дневнике, все тщательно анализировала. Она открывала нового Костю: “Сегодня смотрела, как Костя, всеобщая гроза, шел домой с дедушкой. Только что дрался, носился по участку, а тут вдруг притих. Дедушка тихонько рассказывал ему про какую-то букашку. Глазенки у мальчика блестели. Отрекомендовали мне его как драчуна, а оказывается, душа-то есть! И какая!”
Новый Костя был очень добрым, наблюдательным. Однажды шел дождь. Мальчуган шлепал прямо по лужам. Другой бы сердито прикрикнул. А Римма просто спросила: почему он идет по лужам? Костя неожиданно сказал: “А я по облакам иду, а не по лужам”.
В этом году Костя пошел в первый класс. Часто приходит к Римме Дмитриевне, вытаскивает тетради, рассказывает о школе».
Дочитав… Пелагея Петровна задумалась…
Весь в отца (Гарик теперь слесарит в цехе крепежа и прессформ).
Эта его, Гарика, записка: «Мама, вставай, уже 7 часов»… Этот его перевод в школе на уроке английского: «Здорово, Том! Айда в кино!»… Падение еще на Американском с подоконника второго этажа головой вниз – прямо в бочку с водой (счастливчик)… Веселый проход по поселку в майке под снегом… Тяга к плохой компании, к рюмке, к юбкам… И общая любовь всех, кто его знает: в бассейне в последние годы его плавания вся трибуна кричала: «Лысый, жми!» (брил для скорости голову)… «На юге много бабочков, много червячкей…»
Пелагея Петровна выглянула в окно с четвертого этажа квартиры, по возвращении из Китая полученной Марком Борисовичем:
– Стасик! А ты что домой не идешь? Что ты там сидишь на скамейке?
– Да я уже два часа тебе в дверь стучу!..
Ох, эта ее глухота…
1974
Марк еще работает.
Она свое отработала.
Лялю не видела целый век. Внук Владимир в Минске кончил школу с медалью. Поступает в спортивный институт. Легкоатлет-перворазрядник.
С Маяком тоже теперь видятся редко. Маяк с женой и сыновьями – 16-летним Петром и почти 6-летним Сашей – теперь бригадир, инструментальщик самого высокого класса на Тольяттинском автозаводе! С ГАЗа не хотели отпускать, но предложить то, что предложили на ВАЗе (должность, жилищные условия, зарплата), не смогли. Пишет: когда на ГАЗе двести рублей зарплатных раз в год набегало, то в Самаре (он так называет: Самара) у всех зарплата по двести рублей была. Еще пишет: такого голода в Самаре, как в Горьком, в войну не было, он у многих спрашивал. Пишет: только теперь понял, насколько Горький – бандитский город и почему на Американском поселке говорили: «Одесса мама, Ростов папа, а Нижний – их родитель»…
Гарик – слесарь-инструментальщик.
Стасик – инженер (второй из детей с высшим образованием), работает начальником технолого-конструкторского бюро на ГАЗе, живет с ними, с родителями (пока)…
Все это Пелагея Петровна рассказывает сестрам Валентине и Александре за столом в Грозном, на Десятой линии Катаямы…
У сестер новостей мало. Пелагее кажется: и не уезжала. Тихая размеренная жизнь. Как к себе домой, на неделю вернулась к своей реке, к горному воздуху…
– Поля, ты куда?.. Ты зачем эти тапочки надеваешь?..
Тапочки. «Вечные». На самом деле – другие. Вот в таких же полвека назад (больше…) в последний раз взобралась на свою гору. В семье так и звали: гора Пелагеи… Мягкие, облегающие ногу, на неслышной подошве, тапочки. Сшитые ею перед этой поездкой по образцу прежних…
***
Шаг по-прежнему, как ей кажется, легок.
Гора, помогая, сама понемногу опускает пейзаж за спиной.
Передохнуть…
Наполовину открывшийся вид…
Ничто никогда не открывается целиком. Как может открыться то, что связывает вот этот вид с деревенским шанхайским предместьем – связывает два этих вида в открывающуюся панораму улочки с Храмом Христа спасителя по правую руку, Пушкинским музеем по левую и Кремлем впереди?.. В 31-ом Храм взлетает на воздух… в окнах домов вылетают стекла… а шанхайско-кавказскую чету с белокурой девочкой на руках переносит на Волгу… Чего во всем этом больше – пространства или времени?.. Кормильцу семьи калечит руки, спасая от смерти в подмосковных снегах: жизнь, спасенная ценой довоенного голода… Сытая жизнь на чужбине уходит, как песок сквозь пальцы, из-за того, что у всей семьи (уже и у Марка) есть суровая родина…
Под ногами внизу – дорога…
Дорога… Перед глазами Пелагеи Петровны – дорога к Американскому поселку… На которую еще в Финскую сел наш истребитель… На которой летчик-фашист разбомбил грузовик с блокадными детьми, вывезенными из Ленинграда… По которой высоченный американский танк М-1, подойдя к поселку, башней посрывал провода, державшиеся на бетонных, высотой с двухэтажный дом, столбах, и, задев стену, чуть не въехал в ближайший дом (эти гигантские машины ломали по пути к фронту дороги и для сражения не годились)…
Где-то там, внизу – река…
Река… Вся ее жизнь – река… Бурлящий горный поток юности, молодости… Равнинная передышка и… бесконечная цепь водопадов: нужда, голод, война… Заболоченные годы чужбины и размеренное течение последних лет…
Вот и вершина!.. Ее, Пелагеи, место… Дрожь в ногах, одышка, усталость… Но это пройдет…
Она усаживается на «свое» место. Здесь, на горе́, оно есть…
Она с Марком и дети – все на своих местах. Марк всю жизнь на чужбине, ставшей родиной, подарившей детей и внуков… Хохотушке-певунье-танцорше Ляле в одиночку пришлось поднимать сына (муж болеет, не работает). Доверчивая в детстве… несмотря на знание о родном отце, всегда считавшая и считающая Марка своим единственным папой… открытая с детства к людям… после всего, что ей пришлось вынести, в последнее время сторонящаяся этих самых людей… Маяк, золотые руки, в бескорыстном служении семье и делу все жестче все критикующий – и началось, может быть, даже не с Китая, а с вынужденного отказа от высшего образования. Но, при этом, какая от него исходит доброжелательность! – когда он на кухне, рядом, все получается еще вкуснее… Гарик, душа компании и весельчак, гулена… Стасик, робость к женщинам скрывающий под «сильным чувством»… только, кажется, было б к кому…
А она, Полина… Где на самом деле ее место?..
«Подъем…» – вдруг подсказало ей что-то… Вот этот, только что, впервые с трудом, преодоленный подъем… и есть ее место. Всю жизнь карабкаться. Цепляясь за склон. Искать другую, более легкую тропу и оказываться один на один со все той же, еще более суровой, горой, своим безмолвием словно обещающей там, наверху, все рассказать, все открыть, все объяснить. И никогда ничего не объясняющей. То, что открывается с самого верха, – открывается размытостью до самого горизонта, а то подступающее вплотную, что понятно и видно, – все тот же недавно преодоленный подъем.
Гора…
Равнины, стекающиеся к подножию…
Начало подъема – начало того, что на самом деле происходит с каждым и что принято называть «судьбой». Не важно, умен ты (как Марк), упрям (как она, Полина), в открытую берешь свое от жизни (как Гарик) или закрываешься от нее в любовь к своему ребенку (как Ляля), – то, что тебе суждено везде и во все времена, – непрерывный изматывающий душу и тело подъем. И не говорите, что у кого-то где-то – по-другому. Везде и всегда: сытая жизнь, спокойная жизнь – только на время, только иллюзия. Идешь, терпишь, гнешь спину, изматываешь душу…
Сейчас, когда для ее ног и спины всё уже позади, душа все так же болит за детей.
А то, что смысл пребывания в этой земной горной местности, никакому отцовскому молитвеннику (в том же самом чемодане под кроватью) не подвластный, по-прежнему для простого смертного – за семью печатями тайна, – значит, так надо.
«Хорошего – понемножку», – говорил ей, Полине, отец, а потом сама она – Ляле…
Пока та, еще малышкой, не спросила однажды: «А почему?..»
…Сидя на своей горе, Пелагея понемногу все больше чувствует себя частью раскинувшегося от ног до горизонта пейзажа…
Мысли, отступая, оставляют ее…
На вопрос: какой сейчас год? – в сознании почему-то всплывает: 1918-й…
С вершины холма вниз на город смотрит двенадцатилетняя девочка.
2024
Вот и всё.
Первым из описанных здесь событий – ровно сто лет, последним – пятьдесят.
Погружаясь в прошлое, я стремился к тому, чтобы было как можно меньше меня-автора и как можно больше времени. Того времени. Как можно больше свидетельств очевидцев и как можно меньше «книжки-раскраски». А очевидцы – сами герои повести: этот рассказ – история семьи моей матери Елены Михайловны, «Ляли».
Свою бабушку Пелагею Петровну и деда (отчима моей матери) Марка Борисовича я впервые увидел семилетним мальчишкой, когда мы с мамой гостили зимой у них в Горьком. Из воспоминаний об этой встрече осталось лишь ощущение смеси боли и стыда пацаненка, которому всю неделю бабушка пытается вылечить чирий на заднице с помощью алоэ. Утешая, мой взрослый (на самом деле еще школьник) дядя Стасик читал мне «Капитана Врунгеля».
Во второй раз я приехал с мамой в Горький уже двадцатитрехлетним, и (опять же за целую неделю) мне не удалось переубедить мою бабушку перестать мне прилюдно и наедине «выкать».
– Ты моя бабушка, а я твой внук, понимаешь?.. – я, горячась.
– Возьмите еще тех, с корицей… – непроницаемый взгляд на столичного длинноволосого мо́лодца.
В этот наш приезд в Горький мы с мамой вдвоем ездили на Американский поселок, сидели с тетей Клавой у нее дома…
И бабушка и дед поочередно навещали мою мать в Минске. «Так получалось», что я в это время был или в отъезде на соревнованиях, или в походе. Или где-то еще. Один из этих визитов мама вспоминала чаще всего: написала в Горький, что две недели будет наконец-то одна, без мужа и сына, дух переведет. Через неделю, возвращаясь с работы, поднимается по лестнице – Пелагея Петровна стоит у окна в подъезде… с одним зонтиком… Приехала на два дня посмотреть на дочь…
Последний раз мы виделись с Марком Борисовичем на его 80-летнем юбилее в подмосковных Жаворонках, где он гостил у Гарика, и я узнал от деда много нового об истории Порт-Артура и о взглядах на исторический процесс Вячеслава Молотова: старый опальный политик любил посидеть на лавочке на большой неогороженной даче у озера (мы с Гариком в нем плавали), и Марк Борисович порою подсаживался к нему… С Гариком мы пили под дождиком его «чемергес» (водка на апельсиновых корках) на Ленинских горах и на Арбате, где у киоска с арбузами шумел скандал:
– Что он сказал?! – гневно призывала очередь в свидетели продавщица, тыча в бушующего инвалида. – Что он сказал?!
– Он сказал, – спокойно произнес Гарик, – что напишет в «Известия». А если к нему и там плохо отнесутся, он пойдет в Кремль.
Тишина… Быстро пошедшая торговля…
***
Пелагея Петровна умерла в 1985-м, Марк Борисович – в 1988-м, в один год с Цзян Цзинго, президентом Тайваня. Дэн Сяопин (товарищ Дозоров) пережил их на девять лет.
Дольше других героев этой истории прожил Маяк (в последние годы мы с ним общались по скайпу), ушедший на 91-м году в 2023-м. Хоронили его три сына, мои двоюродные братья Петр, Александр и Дмитрий.
Своего кровного деда Михаила, отца моей матери, я никогда не видел.
Однажды мама попросила себе командировку в Ульяновск (главный технолог Тульского оружейного был переведен в Ульяновск). У проходной оружейного она его дождалась (знала по фотографии). Но не подошла. На ходу он видел стоявшую на другой стороне улицы, смотревшую на него женщину.
Феличита
На сцену с колонками-усилителями по краям и сиротливо торчащей по центру ударной установкой выползло облаченное кто во что кодло; равнодушное к вспыхнувшим в зале смешкам, разобрало гитары, оккупировало барабаны и клавиши.
Пританцовывая, к парочке центральных микрофонов подрулил парниша в мятом смокинге:
– «Альбатрос… и… черепаха»… – гулко забулькал штоколовский бас, отражаясь от стен полутемного, испуганно-притихшего зала…
– Ревер убери, – с недовольной миной обернувшись к клавишнику, негромко, но в наступившей тишине вполне отчетливо произнес лидер-гитарист и, дождавшись, когда виновник, подойдя к усилку, выправит положение со звуком, добавил: – А теперь включи.
Одинокий смешок в зале оборвался на взлете: из кулис выплыл черепаший «чепчик» с бескрайними хлопковыми полями, волнующимися над башней, шагавшей рука об руку с пингвином – длинный, скошенный набок клюв и ковыряющие сцену крылья…
С полдороги ударили клавиши, заставив пингвина вздрогнуть и припустить к микрофонам под неодобрительным взглядом никуда не спешащей, крепко удерживающей спутника за крыло каланчи, увенчанной этой своей съедобной ватой… Проигрыш топтался на месте…
Докандыбав до цели, сказочный тандем снял микрофоны со стоек. Повернувшись друг к дружке, любовно запечатлев оппонента, каждый наконец приступил к делу: птица как-то вдруг, с полоборота, завелась, зашедшись в неотразимом фальцете (земноводное закачалось в такт):
– Феличита,
Конфетти магазино, «Ромашка» казино,
И феличита,
Итальяно музыко, жаргоно языко,
И феличита,
Бакенбардо бармено, баран супермено,
И феличита, феличита!..
Феличита… –
перестав качаться, прилипла к микрофону черепаха:
– …Чао, буанасьеро, эль мио кавалеро,
И феличита,
Одурмано нарядо, тумано на взглядо,
И феличита,
Декольте грандиозо, ля грацио позо,
И феличита, феличита!..
«Альбатрос», перехватив инициативу, развил сюжет:
– Феличита,
Ля коктейлё ин вино, пьяно бомбино,
И феличита,
На бокало шампано армяно коньяколо,
Феличита,
Помидоро рассоло на после спектаколо,
Феличита, феличита!..
Верхо и низо фирма, маньеро
И плечи, как у Челентано,
Мальчико из синема,
И феличита!
Черепашище:
– Верхо и низо фирма, синьорино,
И личико лучезано,
Девочико из Рима,
И феличита, а, а, а!..
…Зал тихо кис…
Высморкавшись в платочек под проигрыш, низким грудным голосом тортилла продолжила:
– Феличита,
Туалето «Планета» дымить сигарето,
И феличита,
«Адидас» ун «банано» плясать итальяно,
И феличита,
Супермено ребято чуть-чуть обнимато,
И феличита, феличита!..
– Феличита… –
открывая в себе новые, доселе невиданные возможности, зашелся в лирическом трансе пингвин-альбатрос:
– …Мон ами синьорина за два мандарина,
И феличита,
Прецизьон феномено, бомбино колено,
И феличита,
Ля финита дивано пиано, пиа-ано,
Феличита, феличита!..
Припев. Модуляция – припев. Финальный проигрыш.
Экстаз: вылетевший из полутьмы на свет, невесть откуда взявшийся тяжеленный букет, сбивший с ног кланяющегося пингвина!..
В город пришла феличита.
***
По продолжительности война Радошковичей с Олехновичами располагается где-то между тридцатилетней и столетней. Поэтому, последней электричкой возвращаясь в Минск, я нисколько не удивился перманентному звону-бою стекол перед отправлением из Олехновичей.
По проходу пронеслась ватага отъезжающих радошковичских парней с кольями.
Поехали… Свежий ночной ветерок загулял по вагону. Мое стекло, слава богу, осталось целым. Поднявшись с лавки, я занял нормальное на ней положение…
Возвратившись уже без кольев, трое пацанов присели ко мне:
– В Дубравах менты могут зайти – скажете, что мы ваши родственники? – спросил самый младший на вид, рыжий.
– Думаете, прокатит?
– Не-а… – приглядевшись ко мне, шмыгнул расквашенным носом тот, что постарше. – Не вариант.
– А вы откуда едете? – поинтересовался средний.
– С танцев.
– Что-то мы вас там не видели…
– Я – с молодеченских.
Все трое недоверчиво оглядели «танцора».
– Пошли… – дернул старший за рукав среднего… Зазевавшийся младший вскочил за ними вдогонку…
Возможно, приняли меня за подсадного. Окна, конечно, били не они, но заметут, если что, именно их…
Я действительно ехал с молодеченской танцверанды. Но занимался я там не обжиманцами, разумеется. Я искал партнера по одному из своих, возникших на жизненном перепутье, проектов, связанного, некоторым образом, с рок-н-роллом. Знающие люди посоветовали посмотреть солиста-гитариста с молодеченской веранды.
Посмотреть было на что… Качаясь вместе с вагоном, я вспоминал то, что этот солист-гитарист-текстовик умудрился вылепить из хита всех времен и народов:
Эй, а́лконавт друг Моня,
Ты налей «шалтай-болтай».
Но Фрэнку ты гуд монинг
Сказать и не мечтай.
Фрэнк запил, повымазывал
Этот бесполезный фрак,
Сам ступит и не сразу, но
Опять на землю – бряк!
Смог он, и вот он!
Эй, Фая, отпускай!
Смог он и вот он!..
И – знаменитый риф!.. Но исполняемый не только на гитарном грифе – заполонившая весеннюю веранду толпа в ползущем с эстрады дыму ходила вместе с аккордами: три шага вперед… три шага вперед… три шага назад… два шага назад…
Психоделическое зрелище.
***
Встреча на минской вокзальной платформе.
– Жить есть где?
– И когда.
Познакомились.
– Ты понимаешь, что со «Смог он» здесь не вылезти?
– Это ты таким образом спросил, есть ли что-то менее безобра́зное?
– Это я таким образом хочу донести мысль о рок-н-ролле в принципе, в перспективе.
– Насколько далекой? Жить хотя и есть где, но…
– Начинать надо с того, что катит. Само. Без напряга. С того, что сейчас – по всему городу. С итальянцев.
– Потом?
– Потом, сам понимаешь – из-за чего мы с тобой сейчас здесь. Только не «Смог он». То есть… – сбился я… – Можно и «Смог», но с другим текстом. Я сам, знаешь, над этой вещью корпел. И лучше того же самого «Фрэнк запил» ничего не выкорпел, а с «Фрэнком запил» Молодечно – Эверест… И то, рано или поздно… Ну, сам понимаешь…
– …из-за чего мы сейчас здесь.
– Нет! Не из-за этого! Не из-за кавер-коверканий! Конечная цель (она же и изначальная) – делать сугубо свое! Так. И только так.
– Итальянцы: «Феличита»?.. «Ты мне не чета, / я учусь в институте советской торговли»? Или «Перечитал / все книги Ленина, стихи Есенина»?..
– Свое напишем.
– На «Феличиту» девка нужна. Где брать будем?
– Тут… над кондитерским магазином «Ромашка», на втором этаже бар есть. Не забегаловка, а настоящий бар, представляешь? Девчата тусуются: первые не-молочные коктейли в городе!
– Ах, уедь.
***
– А-ха-ха!..
– Хе-хе-хе… хе…
– Это что-то!.. Особенно та, в декольте!..
– Меня больше бармен впечатлил.
Я внимательно на него посмотрел… Да нет! Не может быть!
Сидя у меня дома под коктейльным хмельком, мы вспоминали наш вечер в «Ромашке», как все называли первый в городе, безымянный бар.
Не выпуская из рук гитары, Олик (Ольгерд было бы между нами чрезмерно пафосным) постоянно что-то подзванивал, что-то мурлыкал… Наконец решился:
– Как тебе такая… смесь «Землян» и AC/DC?..
И я услышал целиком, со вступлением-рифом:
– Когда я в детстве отца спросил:
Что значит «woman»? – он мне открыл:
Похерить надо в твои года
Горчицу с перцем и хрен забыть навсегда-а-а!
Но, как заведенный, я твердил одно:
Что такое «woman»? – и сдался отец родной:
Не веришь, подлый, что «woman» – зло –
Сходи в «Ромашку», и чтобы не развезло,
Крепче держись, крепче держись,
Крепче держись в седле, сынок!
Крепче держись в седле, сынок!
Держись, сынок!
Держись, сынок!
Держись, сынок!..
– Ну, ты даешь! Сходу! Прямо по теме!
– А в общем смысле? Как?
– В общем смысле… В общем смысле вызов принимается… – я перехватил гитару.
Четырежды – по два аккорда… Поехали:
– Saturday night,
То есть в пятницу ночью
I am surprised,
Я весьма озабочен:
Снимаю, кручу, набираю, звоню и шепчу…
My little girl,
То есть попросту крошка,
Видно, вчера
Загуляла немножко.
Может, и я сделаю так, как хочу:
Иду на Easy, Easy street…
Иду на Easy, Easy street…
Огни гастронома, –
увлекшись, не пожелал я остановиться, –
Мне с детства знакомы,
«Ромашка»-кафе –
Здесь я тоже как дома:
Вхожу, отдаю, наливаю, глотаю, мечтаю…
Сижу на Easy, Easy street…
Сижу на Easy, Easy street…
– Примерно так… – оборвав свой полу-экспромт, я отложил гитару…
– Откуда это?
– Эдгар Винтер.
– Клёво… Сейчас бы добавить… – сказал Олик. – Накатить…
– Вот с «накатить»…
– Да зна-а-аю я!.. – с интонацией Кости Иночкина протянул мой новоиспеченный партнер… – Идея!.. С голосом у тебя порядок. Ростом Бог не обидел.
– На что намекаешь?
– На наш с тобой дуэт в «Феличите».
– То есть, не успокоишься, пока не увидишь меня в платье с оборочками?
– Главное – декольте. Как у той, сегодняшней!
***
С Яной мы столкнулись на следующий день в «Музыке»: молоденькая стройняшка с новенькой акустической гитарой в руках топала к выходу.
Я и оглянуться не успел, как их с Оликом дуэт закружил меня, заставляя крутить головой от одного к другому: молодежь сходу заспорила – в воздухе весело носились названия и имена: «Цепеллины» и «Сантана», «Дорз» и «Ху», Дженис Джоплин, Сид Баррет, три Джимми и Сьюзи…
– Значит, так, Сьюзи с Сидом… – оттеснил я их к окну с проплывавшим за стеклом трамваем. – Трындим зде́сь и не мешаем…
Мэтью просил присмотреть новый хэт («если не хочем греметь каструлями»), Ля давно канючил клавишный синтез. И то, и другое было в наличии, но не по безналу. «С июня начнется застой – думаю, разрешат…» – все, что удалось выдавить из продавца.
Ля (Илья) – клавишник, Мэтью (Матвей) – ударник. Я, Миха, – выходит теперь, что бас-гитарист с проблесками вокала. Образовавшийся пять минут назад дуэт – соло-гитара-вокал Олик и ритм-гитара-вокал Яна.
Полный состав.
С «Феличиты» у Яны началась новая жизнь. В плане не коллективно-творческом, а, как теперь принято говорить, гендерном. И правильно принято: пол – это то, что налицо, а гендер – то, как человек сам воспринимает свое налицо. Нашу корректировку ее «налица» Яна восприняла спокойно – ну, а что: выйти к залу «под Аль Бано» в дуэте с Михой «под Ромину Пауэр» – не преступление… А вот то, что за этим последовало…
Впрочем, по порядку.
Для чистоты эксперимента мы с Оликом решили изначально предъявить остальным членам коллектива не ритм-гитаристку Инь, а ритм-гитариста Янь.
Переход из Яны в Яна дался несложно: стрижка, не весьма выдающийся бюст и мальчиковые бедра присутствовали изначально, а усики мы приделали замечательные: был Аль Бано без усиков – станет с усиками. Лирическое меццо-сопрано безболезненно перешло в тенор.
Можно было предъявлять «Яна» коллегам.
В нашем деле без помощи хороших людей делать нечего. Через пару недель хорошие люди за умеренный процент предоставили нам для премьеры десяток минут сцены солидного зала в сборном концерте, где вслед за принятой «на ура» «Феличитой» (выступавшие перед нами одолжили нам бас-гитариста) вместо «Крепче держись в седле» мы в полубессознательном состоянии вдруг исполнили «Алконавта друга Моню» («мы пахали»… пел – Ольгерд)… Думаю, многократно повторенный и до предела усиленный к финалу риф в значительной мере отвлек от текста, а то бы нам несдобровать.
– А что… – оправдывался Олик на нашу предъяву, какого, значит, этого он вступил не с той темы… – Вы тут сидите, не знаете ни фига! Я как-то здесь у вас в Минске на «Форуме» был ленинградском: «Сто километров в час» и «А я хочу быть мясником» – вот это рок!..
Так началась наша музыкально-сценическая жизнь…
После «Феличиты» наше решение раскрыть клавишнику и ударнику инкогнито «Яна» все время откладывалось. Пока все мы трое понемногу не вошли во вкус. Яна – потому что могла теперь петь вместе с нами все наши мужские каверы. И мы с Оликом – не в последнюю очередь, по той же причине: гитарное трио и трехголосье выходило совершенно мужским и не нуждалось ни в дамской голосовой поддержке, ни в присутствии женского пола на сцене. Главным было – не забывать ей перед входом в наш подвальчик надевать эти свои усики…
Так оно и пошло́.
***
На первом же полном сборе в нашем подвальчике возникла идея как-то назваться. Сразу. До первых совместно взятых аккордов.
– АББА – по первым буквам имен, – вспомнил Мэтью…
Первыми буквами наших имен оказались М, Я, М, Л и О.
– Прочти, что получилось, – попросил меня Ля.
Я прочел.
– Бит-квартет «МЯМЛО́», – невозмутимо прокомментировал Олик.
– А почему бит-квартет? – не понял Мэтью.
– Потому что бьют четверо, – пояснил Олик.
– Кого бьют? – спросил Мэтью.
– Пятого, – ответил Олик.
– За что?
– За то, что мямло.
– Из тех же, – быстренько замял, кого бьют, Ля, – первых букв можно сложить ЛЯММО, тогда полностью будет «Ляммоны». А что? «Песняры» были «Лявонами», а мы будем «Ляммонами».
– Все это бесконечно весело, – повозившись на бумаге со всевозможной перестановкой букв, встрял я. – Но давайте как-то поближе к жизни… Вот если бы первые три буквы – по именам, а последние две – по фамилиям… и если бы твоя, Олик, фамилия была на «Р»… тогда из «Ляммо» можно было бы сделать «Лямур»: моя фамилия – Урицкий… Олик, как твоя фамилия?.. – внимательно посмотрел я на Ольгерда.
– Ракицкий, – не сморгнув, ответил Ольгерд.
– Итак, – никому не давая опомниться, заключил я, разрывая чистый листок на части. – Пишем записки, кладем в берет. Яна (чуть не сказал я)… Ян-н-н…, давай сюда берет. Значит, пишем: «Ляммоны» или «Лямур»… сворачиваем в трубочку, кладем сюда.
– Тайное… голосование… – с удовольствием произнес Мэтью…
На одной из вынутых из берета записок стояло «Лямур», на четырех значилось: «Бит-квартет МЯМЛО»…
– Захотелось поржать? – спросил я. – Поржали?.. Утверждаем!
Впоследствии не раз, подавая информацию для афиши, я вынужден был отвечать на вопрос: «Почему квартет, если вас пятеро?». Всякий раз я на полном серьезе объяснял, что бьют только четверо: один по барабанам, трое по струнам, а пятый, клавишник, не бьет, а только нажимает. После такого моего объяснения до вопроса «что такое МЯМЛО?» дело, как правило, не доходило. Впрочем, однажды дошло. И, объясняя, почему имя Илья представлено в аббревиатуре буквой «Л», я сказал, что для настройки клавишник дает всем остальным ноту «ля». Вопроса «ну, и что?» не последовало – прискрипавшийся решил, что лучше отскрипаться…
Творческий процесс…
Творческий процесс – в разгаре… Отточив «Easy street» и «Крепче держись в седле», мы отдыхаем…
– …Значит так, – объясняет Мэтью «Яну» сюжет недавно просмотренного фильма… – Одна звездюля влюбилась в хрюя, а он взял и выимел ее…
Если она немедленно не прекратит краснеть, ус отклеится, – помнится, подумал я, кляня себя на чем свет за эту нашу гендерную затею.
– По местам! – не давая шансов никаким больше сюжетам, скомандовал я. – Три вещи в нашем активе есть, уже неплохо. Нужен хит. Идеи?.. «Алконавта Моню» забываем раз навсегда… – прибавил я для ясности. – Нужен хит всех времен и народов! Чтоб до печенок забирало. Начинаем, естественно, с «Феличиты». Потом – сразу хит! Потом, на волне, – «Easy street» и «Крепче держись». В пятницу нам выделяют полчаса. В дискотеке «Время». На Тракторном.
– На полчаса нужно минимум пять вещей, – заметил Олик, понятно на что намекая.
– После «Алконавта Мони» наше «Время» накроется медным тазом, – пояснил я.
– Наше время… и… стекло… – задумчиво протянул Мэтью.
– Короче, думаем вместе над хитом.
– И думать нечего, – дал ноту «ля» клавишник. – Пинк Флойд «Мани».
– Мани… Где вы, мани?.. – пропел Олик.
– Тани, Кати, Вали, Гали, Ани… – подхватил Мэтью.
***
Дискотека «Время» – не концертный зал. Слегка возвышающаяся эстрада над прячущимся в тени компактным танц-полом. Подключаясь, настраиваясь, мандражируем: в этом камерном интерьере каждый наш промах будет отмечен, на акустике зала не выплывешь.
