Отзывы на книгу «Манарага», страница 3

Свою первую рецензию на Сорокина я написал уютным январским вечером 2013 года в Петербурге. Дома никого не было, я тихо-мирно попивал кофе со сгущёнкой и слушал великолепный альбом «Глубина» некогда русско-армянской, а ныне венгерской группы Дети Picasso. Днём прошёл снегопад, и деревья во дворе стояли покрытые теми хрупкими кристаллическими снежными налётами, которые часто встречаются далеко за городом и в сказочных фильмах Александра Роу. Это постарался ветер с Финского залива. Я вспоминал, как впервые познакомился с творчеством автора: давным-давно, ещё по телевизору, далеко за полночь, с замирающим от восторга сердцем смотрел фильмы «Москва» и «Копейка». Чуть позже приобрёл на DVD знаменитый «4» Хржановского – такое по телевизору уже боялись показывать. Я даже не особо догадывался, что все эти фильмы сняты по сценариям Сорокина, меня увлекала их непохожесть на основной кинопоток того времени, их, извините за выражение, элитарность и возникающее желание, чёрт возьми, пересматривать их снова и снова. Только потом увидел где-то, в Доме книги, наверное, книжку «Москва» с эссе «Эрос Москвы», романом «Тридцатая любовь Марины» и текстом сценария к фильму. Дальше в журнале «Афиша» опубликовали первую главу только выходящего тогда «Льда», в интернетах начались какие-то дилетантские дискуссионные прения о скандальном «Дне опричника». О, как наивно-чисты выглядят сейчас те времена! А тогда, в 2013, к покупке его трёхтомного собрания сочинений меня сподвиг очередной гостевой приезд Волгова, которому ленинградская подруга Марта как раз трёхтомник и преподнесла в подарок. А я подумал: пора бы уже тоже заиметь такое академическое издание. Мало кто знает, но в 1998 году в «Ad Marginem» выходил и двухтомник автора, оформленный в схожем стиле – сейчас это совсем уже библиографическая редкость. А трёхтомник, даже новый, нечитанный, в целлофане, до сих пор вполне ещё в ходу – недавно перед метро ВДНХ видел в книжном ларьке за пятьсот рублей. Кстати, сейчас наблюдается какой-то ренессанс на фильмы по сорокинским сценариям: кажется, близок к завершению окончательный монтаж монструозного проекта «Дау», к съёмкам в 2016 заявлены картины «Ленин», «Матрёшка» (экранизация «Нормы») и «Тридцатая любовь», а в 2017 грядёт «Настя».

Вторую рецензию, на сборник рассказов «Пир», я написал на финском горнолыжном курорте Тахко близ г. Куопио. Представьте себе: дикий двадцатипятиградусный мороз, лес, огромная гора над озером, раскиданные по берегу озера маленькие деревянные домики-коттеджи. В первую ночь в наш коттедж ломились соседи – горячие эстонские парни, которые, казалось, знали только одно выражение: «Хей, руски, открыфай, вотка есть?». Утром мы перезнакомились, достали из маленькой «холодильной» кладовки на крыльце привезённый с собой ящик баночной «Балтики №7» (я, естественно, был против такого очевидного и такого русского выбора, но и поездка, и общак у нас была коллективные, так что пришлось смириться). Простояв ночь на тридцатиградусном морозе, напиток «Балтика» приобрёл удивительные свойства: все, так сказать, лёгкие фракции – водичка с солодовым вкусом - в нём ушли вверх, а тяжёлые фракции – собственно, спиртяга – осели вниз, посредством чего у напитка оказался новый, неожиданный и интригующий, слегка крепчающий с каждым глотком вкус. Эстонцы мигом оценили все преимущества такой новинки и предложили честный бартер: по банке божественного, на кристально чистой, как слеза ребёнка, родниковой воде, шведского сидра за банку усовершенствованной нано-балтики. Натуральный обмен состоялся, добрососедские отношения были укреплены. Ближе к концу отпуска мы всё-таки решили хоть раз прокатиться с горы, покрасоваться на горных лыжах. Признаюсь, в этом деле я потерпел крах, сошёл где-то на середине дистанции и долго лежал, смеясь, не в силах подняться, а перегар, исходивший от меня, разорил пару совиных гнёзд неподалёку.

Третью рецензию, на «Теллурию», я написал в Японии, где преподавал в университете русскую литературу японским студентам. Надо сказать, японцы русскую литературу любят давно, и не только студенты. А в современной русской литературе порой разбираются даже лучше самих русских. Я лишь старался, чтобы наши занятия не стали для них рутиной, и воплощал в жизнь свой принцип «русская литература – не храм, а мастерская». Размеры России связаны с её языком, поэтому каждый, кто изучает русский, вольно или невольно отождествляет себя с гигантскими просторами нашей страны, с её расстояниями. Студентов эти просторы пугают и притягивают одновременно. И можно долго рассуждать, кто кого в итоге учил там, в Японии. Довольно часто мы с особо активным студентами заваливались в маленькие закусочные, ели темпуру и омлет с креветками, запивали тёплым саке со вкусом молока и бесконечно долго разговаривали про Достоевского, про экранизацию «Идиота» Куросавой. Именно в Японии я почему-то ощутил острую ностальгию по современным русским авторам, даже по тем, которых не любил и не читал. Уж не знаю, как за рубежом, в такие тонкости литературного процесса простым людям, думаю, не проникнуть, но у нас все литераторы как бы варятся в одном большом котле, постоянно, даже нехотя, чем-то да задевая друг друга. Один вдруг может весьма нелицеприятно вывести в романе другого – своего коллегу и современника. Другой не замедлит изящно ответить ему уже в своём романе. Или один переводчик или критик берёт и всенародно, на, прости господи, фейсбуке обсуждает и осуждает неверные, по его мнению, аспекты перевода или критического разбора того или иного произведения другого коллеги. И это не единичные случаи, это в порядке вещей, это даже не стремление в чём-то уязвить коллегу, а, скорее, повод создать очередной информационный хайп, показать читателям тот самый котёл, где все они так замечательно и комплексно вертятся.

Четвёртую рецензию, на «Настю», я писал уже в рождественском Берлине. Мы с друзьями снимали большую просторную квартиру на верхнем этаже, в которой каждый день происходили всякие интересные встречи и знаменательные события. Но чаще всего я любил уходить один и просто шляться по Рингштрассе под мягко падающим снегом. На Рингштрассе никогда не бывает толп. Здесь всегда просто прохожие, они спешат по своим делам или просто прогуливаются. Эта широкая и длинная улица дарит людям пространство, не позволяет сбиться в кучу. Вечерние кафе всегда заполнены лишь наполовину. Я любил совершать маленькое предательство по отношению к Берлину: забежать на двадцать минут в тихий бар и, созерцая через стёкла медленно бредущих граждан, заказать австрийского пива Gösser. Почему-то вкус идеального пива у меня ассоциируется только с ним, простите, Spaten и Krušovice! Один раз на Рингштрассе я встретил сумасшедшего. Он стоял, обняв ствол каштана, и бормотал с сильнейшим немецким акцентом: «Ja tziba lublu i zjitz bies tziba nie magu». Вообще, Берлин богат сумасшедшими, и на Рингштрассе их достаточно.

Пятая рецензия, на «Сердца четырёх», создавалась на Капри, острове, уже более двух тысяч лет как магнит притягивающем к себе людей, творящих историю и культуру нашей цивилизации. Именно на Капри пришли ко мне первые озорные мысли о пока что чисто воображаемом литературном клубе «Найди лесоруба», позднее вылившиеся в нечто совсем не воображаемое и весьма серьёзное. Именно на Капри, отдыхая в часы полуденной сиесты, попивая свежий грейпфрутовый сок, ожидая пока палящее солнце смилостивится и хоть немного уймёт свой жар, я решил обратить своё внимание на незаслуженно мной обойдённую женскую русскую прозу. Каждый абзац рецензии на «Сердца четырёх» - это немного переделанные в угоду моему сюжету первые абзацы знаменитых современных русских романов, написанных женщинами. Думаю, настоящим знатокам не составит труда распознать их. В такой игривой форме отвесил я поклон нашим дамам, не снижающим планку серьёзной женской прозы в России.

Шестую рецензию, на сборник Ерофеева, Пригова и Сорокина под названием «ёпс», я написал в летней дождливой Москве на кухне у дорогого моего товарища Быкова за бутылкой водки. Пили мы водку традиционно на кухне. Пили основательно, с некоторой долей позёрства: с жареной быковской женой курицей, с виноградным соком с соблазнительным названием и неискоренимым чувством того, что всё идет как надо, и ничего для изменения положения дел уже не сделаешь. Читали наперебой приговские стихи, хохотали, выдумывая всякие выражения типа «обмазываться симулякрами». А когда напились, стали играть в «правда или действие». Я заставил Быкова с выражением читать отрывок про гусеницу опричную из финала «Дня опричника», а тот в отместку заставил меня ходить кругами под музыку Sabaton и в процессе этого кидать зиги. Уже поздним вечером, вдрызг пьяные, вывалились мы на Бульварное, доплелись до «Последней капли» - чудо, что пустили туда! Заказали себе по оздоравливающе-укрепляющему коктейлю «Бетон», и Быков, уже не стесняясь, заявил мне, что Сорокина дико не любит, но поскольку основные кремлесосы обратили внимание вскользь, что у него так чудно речь стелется… В общем, дальше он что-то неразборчивое понёс, начал мычать что-то нечленораздельное, после каждой «фразы» вздыхать с такой грустью, что мне захотелось бросить его тут и пойти шататься по бульварам в одиночестве. Потом он упёрся в кулак и заснул. Я выхожу на улицу проветриться. В ночных московских дворах слышны скрипы подъездных дверей, лай каких-то собак за три квартала отсюда. И звук сорвавшейся бадьи.

Так сложилось в этом странном мире, что тут не просто живут люди, а некоторые ещё зачем-то пишут книги. Вот живёт такой странный человек и пишет книги, пока другие смотрят сериалы, пьют пиво и ковыряются в своём бездонном носу. Впрочем, это не самое странное, что он их пишет, а гораздо более удивительным мне кажется то, что есть люди, которые их покупают, скачивают, воруют или как-то ещё к этому относятся и участвуют в сём мероприятии. Иногда такие люди не один год к этому относятся и со временем становятся гуру вопроса и раздают мнения по поводу и без, к которым некоторые даже прислушиваются и зачем-то ими интересуются. К некоторым никто не прислушивается, но они есть и имеют место быть, тиражируются, повторяются и тем самым всё равно как-то пассивно оказывают влияние на ситуацию.

Не столь уж редко можно услышать небрежно брошенное "этот товарищ уже не тот" в адрес какого-либо бедолаги, десятки лет маравшего чистые страницы своими закорючками слов, и масса начинает колыхать волнами "не тот! не тот!", вторя эхом голосу авторитета; или ещё так, что кто-то скажет, что вот тот товарищ не тот, но всем дела до этого нет, но они однако повторят при случае, что вот слышали, что тот — уже не тот, но вроде бы как и не совсем это так и с этим ничуть не согласны, но мнение таким образом укрепляется и живёт. Вот, да. Писал, пишет, будет писать такой писатель, но уже не совсем то, что он писал — другой продукт дескать. По сути, если бы это произошло с моим любимым Чивас Ригал, и, внезапно, купив очередной литр я бы обнаружил внутри нечто похожее на Баллантайнс, то я бы сильно расстроился и возможно бы даже громко ругался, разбив бутылку о голову кассира. Это плохо. И даже если бы я там обнаружил не двенадцатилетнее добро, а более старый продукт той же марки, то явно обрадовался бы, но всё равно — не то же уже, что хотел изначально! Человек — ему свойственно меняться. Жизненный опыт и всякие прочие штуки оставляют на нас шрамы, морщины, татуировки, лишний вес и мы меняемся, меняется и наше отношение ко многим вещам. Меняются и писатели, они же ведь тоже люди, да. И это нормально. Просто, мы (простые смертные) обычно не пишем книг и эту тенденцию вряд ли кто заметит, как мы меняемся... да и мы сами обычно так плавно становимся хуже, что этого не обнаруживаем в столь явной форме сами. Но если бы мы писали и нас читали, то непременно были бы те, кто сказал бы "ты, чувак, уже не тот". Я даже не знаю... я, наверное, обрадовался бы. А теперь, внезапно, — Сорокин Владимир Георгиевич.

Дальше — виски...

Сорокин, он как мой любимый Чивас Ригал, но только буковками. Он не меняется под обложкой. Каждый раз с первых строк я узнаю его. Он не меняется, но каждый раз в нём открываются новые грани. Он продолжает быть тем же, каждый раз раскрываясь новыми вкусами. Каждый раз, когда я беру в руки книгу, которых в мире гуляет ещё тысячи копий, я словно по почерку узнаю его. Сорокина нельзя ни с чем перепутать, потому что если ты хотя бы раз прочитали хотя бы одну книгу Сорокина, то ты ни с кем его не перепутаешь, а если перепутаешь, то ты нехристь, язычник и "гореть тебе в аде". С первых строк чувствуется едва уловимый аромат предстоящего безумия и предвкушение сатиры, гротеска, стёба, иронии. При этом всё это не дешёвенький, но мастерски выполненный трюк, не стилизация от техничного дельца, а мы имеем дело с настоящей магией подмены реальности, с настоящим вплетением фантастичного в реализм нашего быта, настолько тонким и мастерским, что оно никак не выпирает и заходит гладко и без помех.

Сорокин может говорить как угодно. Язык в его руках очень податливый материал. Он делает из него то, что хочет и выходит это не так, как получается, а именно так, как он задумал. При этом в задумках он не стесняется, сложность сюжета его никак не останавливает. Любая стилизация выходит ровно столько стилизацией, как он это сам решает. Если нужен грубый язык — пожалуйста. Если вам нужен журчащий язык русской классики — не вопрос. Хотите навороченного футуристичного сленга и запредельной мифологии — держите. Особенной фишкой становится аккуратное вплетение и адаптация имеющегося жаргона к новым обстоятельствам. Язык — универсальный инструмент, и Сорокин это каждый раз доказывает, делая с ним именно то, что он задумал.

Современная русская литература не была бы современной русской литературой, если бы не отражала действительности. Кто-то её копирует прямо, другие её выводят на уровень символов и аллегорий. Сорокин продолжает некогда начатую деструкцию реальности на кусочки и преподносит нам каждый из них. Сатира и стёб — вот основа каждого его сюжета. Деструкция русской литературы — наивысшее признание ей в любви. Я люблю русскую классику, Сорокин любит русскую классику, а вы любите русскую классику? Не в первый раз он играет с темой русской классики. Писатели, произведения, жанры-стили, эпохи. Всё это очень благодатная почва для продолжения традиции русской литературы и в то же время создания новой вехи её развития. Сорокин упарывал своих героев русской классикой в "Dostoevsky-trip", вкусно кормил криминальными блюдами в "Щах", подавал на жаркое "Настеньку", крутил нити, ведущие от разных русских снегопадов, в своей "Метели", ну а теперь он подаёт нам блюда из русской классики в "Манараге". Сюжет? О, не скажу! Это будет самым большим свинством. Сорокина, как и любого автора, нужно хвалить или ругать за что угодно, но сюжет... Сюжет? Какой сюжет? Что за глупый вопрос, вы что, Сорокина ни разу не читали?

Так и всё же: о чём книга? Ну, пусть будет о роли книги в современном технологичном мире. Зачем читать, зачем писать, что ждёт книгу, аллюзии на другие произведения и многое другое на тему текста и его роли, его будущего. Тут можно долго извлекать смыслы и даже мамонты тут есть. Впрочем, — я отрекаюсь от этих слов. Сорокин — чистое вещество, чистый кайф. Его творениями надо просто наслаждаться, жить этим моментом в них и получать удовольствие. Сорокин это всегда трип. Это как Чивас Ригал. Когда держишь его в руке, пьёшь, чувствуешь его аромат, то даже не задумываешься кто и как его делал, ты не думаешь о логистике его доставки, о химическом составе и прочем с ним связанным. Ты просто ловишь этот момент и кайфуешь, каждый раз всё так же, но каждый раз как-то по-новому.

Сорокин спекулирует на тему будущего. У него свой мир, своя тема. В этом мире правят вещества и технологии, такое переплетение божественного и механического. Многие говорят, что со временем, когда от события сколько-то уже прошло, то его можно лучше увидеть и понять. Сорокин действует от обратного. Он показывает нам современность через призму будущего. Фантазии, естественно, но сколь же тонко они развивают тенденции современности, гипертрофируют их, от чего они становятся видны лучше и становится более ясно, что и к чему может привести. Значимость невзрачного события становится понятна лишь по прошествии лет. Он сплетает архаику и высокие технологии, которые так упорно продолжают жить бок о бок в мире. Хай-тек, плазменные телевизоры в полтора метра и избушки с удобствами во дворе. Тесла с иконками на арматуре. Хрущёвки и стеклянные небоскрёбы. Современность и архаика, прошлое и будущее. Беспроводной интернет и страх рассыпанной соли.

История книги, писателя, читателя и литературы представляется в виде такой вот гротескной басни. Всё меняется, всё развивается и если ты хочешь быть и дальше, то ты тоже должен меняться, оставаясь таким же. Раньше книги писали и печатали так, теперь — по-другому, завтра — третий вариант, и так до бесконечности. Всё меняется. Нельзя требовать от литпрома того, что он давал двадцать-тридцать-сто лет назад, книги должны быть другими, потому что книги такие уже были и теперь такие уже не нужны, потому что они уже есть. Нужно другое. Прошли те времена, умерли те люди. Новая эпоха диктует свои условия и книга под них меняется.

Современность! Мы живём в мире очков виртуальной реальности, смотрим 3D телевизоры, качаем фильмы в 4К формате, на съёмки которых бессовестно тратятся сотни миллионов долларов. Виртуальный мир, цифровой. Всё больше и больше симуляции. И только у каждого есть какие-то маленькие рудиментарные традиции, своя маленькая архаика. Вот мы все тут книги читаем. Архаика? Конечно. И более того кто-то их читает даже в бумажном виде, непременно прикупив за кровно заработанные гроши. Я от бумаги отказался, но и у меня тоже есть своя архаика. Как у Мити из "Жизни насекомых", есть свой "мистический долг перед автором" — в эпоху халявы на торрент-трекерах я честно пару раз в год покупаю хорошие книги живых авторов, а в их дни рождения, налив немного Чиваса, выпиваю за их здоровье, долголетие и продуктивный писательский труд. Вот, собственно, и сейчас — долг выполнил. Долг... очень архаичное понятие в наше время кстати. Вымирающая штука... как когда-то мамонты.

Геза Ясногорский - опытный шеф-повар в ассоциации Кухня, специализирующейся на бук-энд-гриле - приготовлении пищи на книгах. Причем не на абы каких - для бук-энд-гриля отбираются редкие издания классики, прижизненные, первые, дорогие. Всякая макулатура постсоветского периода для сего благородного занятия не годится - и Сорокин троллит Прилепина, устами героя говоря, что Ванькя из зассанного подъезда ему и даром не сдался, и самого себя в искрометной пародии на собственное "Голубое сало" - "и все застыло в вечности бесценной в недвижности распахнутых зеркал чтобы наш кал благословенный во тьме как черный бриллиант сверкал".

Ведь в современном герою мире, в недалеком будущем после Второй исламской революции, книги стали никому не нужны - умный чип, вживленный в мозг, за минуту вкачает тебе в голову любой текст из базы всемирного культурного наследия, а когда оно все доступно, то вроде как и не очень нужно. Однако официально бук-энд-гриль под запретом, и общество человеческое все же хранит подлинники книг в музеях и библиотеках, откуда их с риском для жизни выкрадывают предприимчивые дельцы и за большие деньги продают "поленья" поварам. В этом романе автор размышляет о судьбе печатной книги в цифровую эпоху, показывает, что, по его мнению, ее ждет и также поднимает проблему копии и оригинала.

Композиционно роман представляет собой хронику нескольких недель из жизни Гезы - как он летает от одного клиента к другому и готовит для них всякое разное - осетрину на "Идиоте", фаршированную куриную шейку на "Одесских рассказах", глазированные фрукты на "Романе с кокаином" и судачки на "Мастере и Маргарите". Каждая готовка происходит в антураже атмосферы произведения, которое сгорает. А потом внезапно Кухня созывает конгресс, на котором объявляется, что будущее профессии в опасности.

Честно говоря, не очень понял, почему Кухня так испугалась таинственной молекулярной машины, способной штамповать тысячами копии одного и того же экземпляра - с теми же карандашными пометками на 142 странице, подпалиной на 209-й и загнутым уголком 356-й. Люди же не перестают покупать Шанель и Гуччи при наличии Алиэкспресса, и картины Ван Гога при наличии того же Алиэкспресса, и оригиналы не обесцениваются. Бук-энд-гриллеры ведь на то и профи, чтобы уметь отличать оригинал от жалкой подделки. Имхо, вследствие затеянной Анри революции все сведется к тому, что профессионалы бук-энд-гриля так и продолжат жарить на оригинальных старых манускриптах стейки и осетрину для богатой взыскательной публики, а широкие народные массы будут топить дешевыми копиями печи и готовить на них все подряд.

А вот недоверие автора к современным технологиям, которые вроде как облегчают жизнь, делают все проще и удобнее, а на самом деле исподволь нас закабаляют и делают так, что если внезапно этот смартфон отбери или электричество отключи - и все, человек ничего не может и ничего не знает, я понимаю и разделяю.

Нарисованного В.Г. будущего (совсем скоро, в 2037 году) категорически не хочу.

Вы знаете, бывают такие идеи в обществе, которые порождают массовую истерию и паранойю, и некоторые авторы, как будто желая спровоцировать еще большую панику, используют эти идеи в своих фантастических и, в тоже время, кошмарно-реалистичных произведениях. Вот и сейчас, когда цифровые источники информации постепенно отхватывают все больше пирога у обонятельно-осязательных (книга физическая, род: печатные издания), родилась «Манарага», способная вызвать агонию и иступленные вопли, наподобие: «КНИГА УМИРАЕТ!!!!», как в последнее время любят восклицать любители подержать в руках и понюхать страницы.

Сложно не провести аналогию с «451 градус по Фаренгейту» — и там, и здесь жгут книги, но огонь огню рознь. Брэдбери свое произведение писал в 50-х, во времена тоталитарных режимов, когда основным страхом людей был контроль и ограничение свободы. Так что же страшнее? Когда люди хотят читать книги, но им этого не позволяют, или когда книги жгут как рудимент прошлой жизни?

Зачем человеку мира «Манараги» читать что-либо, если найдется какая-нибудь умная блоха, или серьга, или подушка, которая тебе все расскажет, а потом еще и хорошо сделает? Окруженные этими волшебными предметами «первой необходимости» люди стали всесильны, но кто они без своих блох? Стирается понятие личности. У людей появилась возможность быть кем захочется, и уже никто не хочет быть просто собой. Зачем? Если можно быть Толстым, или Воландом, или Уорхолом, или звероподобным сверхчеловеком, нео-Ницше, поглощающим собственную плоть, приготовленную на собственных трудах. Интеллектуальный онанизм, возведенный в абсолют.

Второй актуальной темой, которая не вынесена на первый план, но идет тонкой пунктирной линией сквозь все произведение, является исламская война/революция. Тема, так животрепещуще волнующая русскоязычное сообщество — как же там живут бедные жители Европы, тонущие в волнах эмигрантов. Но что самое удивительное, Европа вроде как и не особо пострадала, а вот Россия перестала существовать как таковая.

Вообще, мне нравится, что Сорокин не вдается в излишние подробности относительно «нового мира», слово там, слово здесь, и вроде как общая картина вырисовывается. В целом, все происходящее — эхо войны. После каждой войны общество меняется, а особенно ценности, отношение к жизни и т.д. Многие вещи в послевоенном мире просто-напросто теряют смысл, вот это и произошло с книгами. 
Их глотали первые клиенты Кухни – европейцы, вернувшиеся с войны. Отстоявшие Европу. Они были в восторге. Их девочки зачарованно пялились на пылающие страницы. А потом отдавались им в полуразрушенных отелях. Book’n’grill! Новая мода. Гротеск, позволяющий забыть войну.

Читала я, читала об этой череде разъездов рефлектирующего повара и неоднократно задумывалась: «К чему же это все приведет?» А в конце нас встречает очередная параноидальная мысль о том, что те вещи, которые делают нашу жизнь удобнее и оказывают на нас такое сильное влияние, могут окончательно взять над нами контроль. А мы этого и не заметим. Мы можем себя успокаивать словами наподобие «с нами этот номер не пройдет, мы держим все под контролем», но и Геза вроде тоже был не дурак, а попался.

Техническая революция же вполне ожидаема: логически оправданная массовая культура (безопасная, безвредная, экономически выгодная и доступная) замещает культуру элитарную, которая держится на одной идее и устаревших традициях. Только сохранит ли еда, без проломленных черепов, без сырых подвалов и таинств с перелистыванием страниц, свою привлекательность? Хотя, покупает же кто-то турпутевки…

Я знаю, я извращенка. И товарищ Сорокин тоже извращенец. Поэтому, наверное, не могу с собой ничего поделать и безумно его люблю! Это, конечно, нечто! Очень классная идея книги (в принципе, можно про это почитать в описании к ней, но я лично спойлерить не буду). Совершенно чумовой сюжет. Сумасшедшие герои книги. Обалденный текст. Вот за это, наверное, Сорокина я и люблю больше всего. У него, кстати, как ни странно, меня совершенно не коробит мат (наверное, потому что тут есть более шокирующие вещи ))) Правда, в этой книге его практически и нет. Но сам авторский стиль - это потрясающе... А еще стоит сказать слова благодарности чудесному актеру Михаилу Горевому, который озвучил книгу. Это отдельная тема. Он привнес такой сумасшедший вклад в эту книгу, настолько мастерски влил её в мои уши, что WOW!!! Актёрище!!! Ну и я просто оставлю это здесь:

Сейте добро, кропите добро, растите добро, жните добро, сушите добро, молотите добро, ссыпайте добро, храните добро, мелите добро, месите добро, пеките добро, преломите добро, делите добро, вкушайте добро. И будет вам всем хорошо. Добро – не зверь, не птица, не спящая девица, не свечка на ветру, не елка во бору, не облако в небе, не плесень на хлебе, не камень при дороге, не опухшие ноги, не умная машина, не рваная пашина, не темная ночь, не слепая дочь, не пьяная пляска, не стекольная замазка, не белый бурульбан, не рваный барабан, не старая рига, не бабушкина книга, не битый вор, не гнилой забор, не теплая постель, не красный коростель. Добро нам дается, чтобы со злом бороться, сила добра не имеет дна, как река полноводная, как волюшка свободная, как солнце на небе, как опара в хлебе, как почки весною, оно всегда с тобою.

Как-то раз забирала заказанные в Лабиринте книги, среди прочих сборник Сорокина «Пир», на обложке нарисован стол, ломящийся от яств. Диалог между мной и продавщицей:

П.: - Оооо, это что-то вкусное? *радостно хлопает глазами* Я: - Не, это кое-что мерзкое! *угрюмо кладёт книгу в сумку*

Мда, Сорокин вам не хрен моржовый, рецептики писать. Хотя... в этой книге можно найти и рецепт. И ещё много чего. Есть солянка сборная, есть поварская, а есть сорокинская. Это когда много всего, жуёшь, вроде бы вкусно, но не все ингредиенты чуешь, а если будешь слишком быстро хавать, то можно и зуб сломать. А лучше его не ломать, мы ж пока не в сорокинском будущем, где много всего прекрасного и ужасного: - люди могут апгрейднуть свою оболочку, а именно: омолодить внутренние органы и рожу, перекроить себя под известную личность (вот он, прогресс науки для дебилов, делающих по 100 пластических операций, чтобы «хочу нос как у Депардье»); - мало того, можно стать зооморфом, например, с телом Шварценеггера, а попой и головой лисички; - голограммы всякие и умницы вытеснят плоское кино и фантастику, потому что люди соскучатся по простым душевным фильмам про любовь, но только чтобы можно было рукой объёмное потрогать; - в будущем не надо будет трехаться и учить всяко-разное, ибо умная блоха, посаженная тебе прямо в мозг, будет не хуже википедии знать за тебя всё на свете, а вкупе с блохой-парктроником и блохой-интуитом можно стать суперчеловеком и жить припеваючи. И вот в последнем пункте как раз и соль книги. Клод Фролло говорил, что «книга убьёт здание», а у Сорокина создание убивает книгу. Мы сами создаём такое будущее, в котором книга — не более чем материал для растопки, элитный, дорогой материал. Иногда пророчества писателей сбываются, тьфу, такое будущее иметь... Сорокин не постеснялся и присыпал книгу специями из личной-публичной жизни, например, ГГ родился в Будапеште, а был зачат на музыкальном фестивале Sziget, где сам писатель в прошлом году выступил с лекцией. Хммм, не в 2016 ли был зачат Геза? Ему примерно лет сорок, так что действие романа, возможно, конец 2050-х. Но что же такое «Манарага»? До сих пор названия романов были понятны и дураку, ну что там, роман «Роман», роман «Норма» и т.д. и т.п. Читателя просвещают: «Манарага — это по-ненецки "медвежья лапа"». Ага! Медвежья лапа — символ Велеса, любящего золото и торгашей. Конечно может такое быть, что сильно глубоко копать не надо, и покрытая снегом гора Манарага — это символ нашей холодной Россеюшки, наш скрытый до поры до времени потанцевал потенциал, который дремлет и ждёт, когда его обнаружат и раскроют полностью. А ещё Сорокин сам говорил, что зимой ему пишется лучше, чем летом.

P. S. Великан Толстой с мамонтёнком — это просто замечательно! Пока Елизаров борется с демоном по имени Pasternak, а у Пелевина герои повторяют мантры про Пушкина, Сорокин вместе с мамонтом откапывает Льва Николаевича, который так велик, что земля русская до сих пор сотрясается, а вместе с ней и эфиопки, татары, грузины и прочий русский народ. P. P. S. Не обошлось и без дискриминаций: где бабы на кухне? Им трудно лопаткой-эскалибуром книги ворочать? (фак еее, неужели в будущем мы станем говорить «эскалибур» и «экспрессо»...)

Стыдно признаться, но с творчеством Владимира Сорокина я познакомился только в 2021 году. Я много о нем слышал и слушал, регулярно читал рецензии «официальных» критиков и отзывы «рядовых» читателей. Казалось, Сорокина прочитали все вокруг: мои однокурсники, соседи по общежитию, преподаватели в вузе, а после уже мои студенты и даже некоторые ученики выпускных классов. С полки на полку годами кочевало несколько печальных от невостребованности томиков в стильных Corpus'овских обложках. И вот я решился.

И влип: пять книг за шесть дней. Я наслаждался, я радовался, я смеялся от души, я чувствовал себя Акакием Акакиевичем: некоторым предложениям я подмигивал, над некоторыми я подсмеивался, с некоторыми я не мог расстаться, перечитывая их раз за разом, иногда делясь новыми открытиями с близкимии коллегами. На шестой книге, которой оказался «Доктор Гарин» (рецензия) я понял, что пора сделать перерыв. Но — ближе к теме.

Роман «Манарага» стал третьей книгой Сорокина в этой цепочке, хотя прописался на моих полках первым: еще бы, речь-то должна идти о книгах. Многие критики, которых я читал, отмечали, что Сорокин в новом романе подписывает приговор бумажной книге как явлению, которое будет вытеснено передовыми технологиями. Что ж, возможно, это и так. Я же углядел немного другой смысл.

Не затрагивая собственно сюжета, напомню основные моменты. Итак, недалекое будущее в сорокинском варианте, в мире распространился новый вид извращенного (на мой взгляд) развлечения для богатых: теперь бумажные книги не читают, их используют в качестве «топлива» при приготовлении пищи. Понятное дело, в ход идут только раритетные книги, первые издания и прочие антикварные редкости. Занимается этим особое сообщество поваров — book'n'grillеры — мастера своего дела, которые должны в совершенстве знать особенности каждого издания, как оно будет гореть, что можно приготовить на этих дровах, кроме того, каждый такой повар должен быть еще и шоуменом, ведь чтение происходит в присутствии клиента (как и сейчас в некоторых ресторанах для гурманов).

Итак, дамы и господа, книга — огонь — еда. Повторяю: книга —огонь. Как тут не вспомнить знаменитый роман Брэдбери (а заодно и знаменитую фразу Фамусова)? Но нет, тут есть принципиальная разница. У Брэдбери уничтожались все книги. Любые. Причем довольно топорно: облить керосином и поджечь, спалив при этом все вокруг, а зачастую и владельца. У Сорокина же сжигают только раритеты в ходе действия, во многом близкого искусству: чтение — не столько процесс приготовления пищи, сколько шоу.

Далее мы, конечно же, вспомним цитату, приписываемую некоему господину Б. (Бродский это или все тот же Брэдбери, мнения расходятся. Возможно, оба говорили нечто подобное), о том, что существует более серьезное преступление, чем сжигать книги, — не читать их. И это уже ближе.

Помните? Книга — огонь — еда. Таким образом, процесс чтения в нашем понимании (то есть потребление духовное, интеллектуальное, со-творчество, если хотите) заменяется потреблением материальным, притом чаще всего показательным, клиенту хочется выглядеть не только сверхсостоятельным, но и тонким человеком (так, малообразованный нувориш обвешивает свою квартиру картинами модных художников, а полки кабинета наполняет дорогими изданиями «интеллектуальных» авторов, причем зачастую за это отвечают специально нанятые люди. Невольно вспоминается совковое — не советское! — «Разве не видно по коттону и по лейблу?» Но на эту тему я тоже долго могу разглагольствовать). В общем, иметь побеждаетбыть. И финальное поражение главного героя, воспринимающего свою профессию как вид искусства, только подтверждает мою уверенность в своих выводах. На этом, пожалуй, и закончим.

Владимир Сорокин, «Манарага»

Очень, знаете ли, глянулась Олдям эта книга. Сатирическая антиутопия, поклон из дня сегодняшнего великому Рэю Брэдбери, его повести «451 по Фаренгейту». Игра с разной, неизменно точной стилистикой эпизодов, как фактическая часть сюжета. Идея, заставляющая сильно задуматься и почесать в затылке. И финал. Есть финал, все в порядке. :-)

Хотите знать один секрет - постмодернизма больше нет. Сдулся. Время постмодернистских игр вышло из моды. А как же "Манарага"? "Манарага" - отпевальная молитва. "Плач седой и усатой Ярославны".

В 2006 году британский профессор Алан Кирби закопал постмодернизм в землю. Закопал и надпись написал: "The death of postmodernism and beyond".

А что же Сорокин? Сорокин приготовил постный поминальный ужин в традициях своей весьма специфической кухни. Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста! Ну что ж, давайте отведаем. Помянем, так сказать.

В "Манараге" Сорокин от имени некоего Гезы рассказывает историю расцвета и падения необычного поварского сообщества, именующего себя Book’n’grill. Что такое бук-эн-грилл? Что-то, типа, барбекю, только вместо традиционного топлива – древесного угля или угольных брикетов, book'n'grill chef используют бумажные книги, превращая процесс жарки в настоящее театральное действо. Гори, гори ясно, чтобы не погасло. Жадная до зрелищ публика желает потешиться. Вполне себе типичная постмодернистская забава. Но всему своё время! Время Book’n’grill подошло к концу. И на вершине горы Манарага некто по имени Анри (живое воплощение "постпостмодернизма", он же "псевдомодернизм", он же "цифромодернизм", он же "метамодернизм") "вбивает осиновый кол" в сердце несчастного бук-эн-грилля. Всё кончено. Пациент скорее мёртв, чем жив.

Цитата из "обвинительной" речи Анри:

Война давно кончилась. Руины восстановлены. Те, в которых мы делали первые стейки на “Стальных грозах”. Их глотали первые клиенты Кухни – европейцы, вернувшиеся с войны. Отстоявшие Европу. Они были в восторге. Их девочки зачарованно пялились на пылающие страницы. А потом отдавались им в полуразрушенных отелях. Book’n’grill! Новая мода. Гротеск, позволяющий забыть войну.

Как же это похоже на историю постмодернизма, не правда ли?

Это было, Геза. Но прошло. Первые клиенты стали респектабельными людьми. И у них гастрит от гриля. Оглянись на современную клиентуру... Нормальные клиенты ушли.

Да, постмодернизм всем надоел.

Но мир меняется. Мода меняется.

Идеология постмодернизма ещё не до конца изжила себя, но у неё нет будущего. Железный конь идёт на смену крестьянской лошадке. Шутка.

Что ж, настало время прощаться. Спасибо тебе, дорогой постмодернизм, за наше счастливое детство. Выпьем, закусим сорокинской стряпнёй, и будем жить дальше. Спокойно жить.

В чем ему не откажешь – так это в умении молниеносно и с неотвратимостью судьбы брать своего читателя. Ты всего только открыла очередную книгу, не успела, еще и страницы перелистнуть, а уже во власти этого гамаюна. Или кто из птиц лучше всего сказки сказывал? Просится сирин, как мужская персонификация сирены, но одного русской литературе более, чем достаточно. В этот поход за Сорокиным четыре романа подряд не оттого, что ставила себе какую-то высокую цель и уж точно не по причине фанатичной читательской любви, но именно потому, что глотается. Оглянуться не успеваешь, а книга уж прочитана. И вторая, и третья, отчего за четвертую не взяться?

Потому «Манарага» и я в восторге. Помните этот ужас умозрительной ситуации, нарисованный Ведой Винтер перед малышкой Маргарет в «Тринадцатой сказке» Саттерфилд? «Представь, что ты стоишь перед транспортной лентой огромного конвейера, по которой медленно движутся в сторону разверстого жерла топки твои любимые книги. И единственный способ остановить движение – это убить мерзавца, который нажимает на кнопку. Что ты сделаешь?» Девушка содрогается, мысленным взором увидев картину, а безжалостная писательница продолжает: «Еще немного и в печь рухнет «Джейн Эйр» и в мире больше не останется ни одного экземпляра, решайся!» «Я убью» - побелевшими губами шепчет дочь букиниста.

А еще раньше, в «451» Бредбери, женщина, о которой все время вспоминает Гай Монтэг? Та, что чиркает спичкой о перила облитого бензином дома, не желая оставлять свои драгоценные книги умирать в одиночестве? Сквозь детскую потрясенность этой сценой проступало: «Во дает!» И, примеряя к себе: а ты так смогла бы? Точно нет. Ни убить себя, ни убить другого. И дело не в том, что недостаточно люблю книги. Скорее в глубокой убежденности, что бумага – не единственный способ их существования. В убежденности, более давней, чем вошедшие в повсеместный обиход электронные книги. Что написанного пером не вырубишь топором, а рукописи не горят.

Буквально. Что существует некий мир (миры?), в котором герои по-настоящему хороших книг материализуются и живут своей жизнью, влияя оттуда на нас. И что все хорошие тексты наполняют этот мир животворной энергией, независимо от состояния физического носителя, от его наличия или отсутствия. Рукопись уже сыграла свою пренатальную роль, а дальше может быть, может перестать быть. В точности, как все издания: от первого раритетного, ценимого букинистами до самого позднего, включая полулегальные допечатки сверх оговоренного в копирайте тиража. Идеализм? Махровый, но что поделать, таков фундамент моей системы мира.

А потому Геза, жарящий шашлык из осетрины на первом издании «Подростка» не вызывает у меня негодования, заложенного автором в эти первые страницы, как водится у Сорокина, взявшие за сердце? (душу? ум? нутро!) Он просто безумно нравится мне, циник-грамотей, со своим эскалибуром для переворачивания страниц сжигаемой книги и переносным грилем, и умными блошками (ах, умницы из «Теллурии», хочу-хочу-хочу). И мне нравятся его гастрономические рассуждения о литературе. И все происходящее с ним во время гастролей.

Внезапно ловлю себя на мысли, что страстно хотела бы увидеть, как это происходит: высверк сизо-стального лезвия, страницы, гриль. Должно быть невероятно притягательный ритуал. Что до «Ады (шепотом) – туда ей и дорога, не обессудьте, Владимир Георгиевич, но ведь муторное же чтиво, со всеми ее антитеррами и ванвинами. А Прилепин, за что вы его так сурово? Это ведь вы его имели в виду с Ванкьей? Или там солянка сборная из нескольких младых-незнакомых Положа руку на сердце – это чудесно. А напишите еще про Варю и Колобка. Страсть, как люблю у вас такие истории.