Читать книгу: «Бульвар Ностальгия», страница 6

актриса – пианист»

Вот такое объявление дал я в эмигрантскую газету и стал ждать.

Первой позвонила дама.

– Сколько я буду иметь в час? – спросила она и, чуть помявшись,

поинтересовалась, – а интересные мужчины в вашей труппе есть?

– Нет, – ответил я, – в основном, дамы преклонного возраста.

Дама, не дождавшись ответа на вопрос о почасовой оплате, бросила трубку.

Вторым позвонил мужчина. Манера его речи навела меня на мысль предложить

ему роль бандитского авторитета, но поскольку таковой в пьесе не было, я

прервал разговор.

Время шло. Нужный тапер не находился. Я уж было решил заменить тапера

фонограммой и закадровым голосом, но в этот момент, по законам

литературного жанра, у меня в квартире зазвонил телефон.

– Меня зовут Алекс, я хотел бы поговорить о вашем объявлении.

У невидимого Алекса был такой приятный, располагающий к себе голос, что я

тут же сказал ему:

– Дорогой Алекс, вы не можете принять, а вы уже принимаете участие в

проекте.

– Но вы даже меня не видели и не слышали моей игры.

– Мне не нужно вас видеть. Перво: е у вас изумительный голос, второе: у вас

даже одно с героем пьесы имя – Алекс и третье: я уверен, что и ваша

фортепьянная игра меня вполне удовлетворит. Не может, ну убей меня гром, не

может человек с таким голосом плохо играть на фортепьяно!

– Благодарю вас за добрые слова. Когда мы сможем увидеться?

– Да, когда вам будет угодно. Хоть и сию минуту!

Через час на театральной сцене я лицезрел приятного во всех смыслах

человека.

Прекрасным в нем было все: и лицо, и одежда, но самым удивительным у него

были красивые длинные тонкие аристократические пальцы. Прямо не пальцы,

а музейный экспонат!

А уж когда он тронул ими клавиши, то мне тут же стало ясно, что я имею дело

с большим талантом. От его меццо форте старенькое пианино подпрыгивало и

пританцовывало, точно это и не пианино, а молодой пижон на танцевальном

вечере. От его прочувствованного пьянисимо замирали даже театральные

мухи…

Не буду описывать вам репетиционный процесс.

Поверьте, в нем нет ничего интересного. Шум, сквернословие и, что греха

таить – рукоприкладство. И потом важен не процесс, а цель.

Цель, в общем и целом, была достигнута. Спектакль прошел неплохо, его

несомненным украшением, я бы даже сказал– звездой, стал тапер Алекс.

После спектакля мы сидели с Алексом у меня на кухне. Я строил планы.

хотел! Мало того хотел – меня даже брали в школу одаренных детей при

столичной консерватории, но это было невозможно, поскольку моей отец

считал это несерьезным занятием.

Вы знаете, я боготворил бабушку, чудную пианистку, которая и была моей

учительниц– Вообще меня зовут не Алекс, а Алексей Петрович и потом, увы и

ах, – сказал по окончанию моей программной речи тапер, – принять участие в

ваших проектах я не смогу. Переезжаю в другой город.

Я выпил рюмку и закусил ее тяжким вздохом и репликой:

– Жаль! Очень жаль!

Сейчас читатель подумает, что я притягиваю за уши следующую реплику. Я бы

тоже так подумал, но уверяю вас, я и раньше это спрашивал у Алекса, но не в

лоб, а вскользь, так сказать. Вот мой вопрос:

– Скажите, Алекс, то есть простите, Алексей Петрович, я все хотел у вас

спросить, где вы учились музыке? Заканчивали какую– то консерваторию? Ведь

вы, не побоюсь этого слова, – блестящий пианист.

– Нет, я ничего не заканчивал, – тяжко вздохнув, ответил Алексей Петрович, – но

ужасно ей музыки, любил маму, тепло относился к дедушке и страшно боялся

отца. Представляете, отца уже давно нет на этом свете, но если он мне снится,

то я целый день хожу сам не свой и весь дрожу от страха. Хотя ничего

особенного во внешности и манере поведения отца не было. Интеллигентный,

воспитанный человек, но у него был такой голос. Такой голос, что мне даже

страшно о нем вспоминать, а уж представьте, каково было его слушать!?

А ведь в детстве у моего отца был голос Робертино Лоретти, и ему пророчили

мировую славу, но в переходном возрасте голос, увы, пропал и стал низким

сиплым. Может быть, я не утверждаю, что это так, только предполагаю, может

быть от обиды, что он не стал знаменитым певцом, из ревности – отец не хотел,

чтобы я стал известным пианистом?

Алексей Петрович закурил и задумался. Как будто бы пытаясь ответить на

поставленный самим собой вопрос. Наконец, он потушил сигарету и

продолжил.

– Но вернемся к его голосу. Даже в обычном разговоре его голос пугал

собеседника, а уж если он злился, то того сковывал просто-таки животный

страх!

– Я хочу поехать в эту школу, папа. – Сказал я отцу.

– Нет. – Ответил он, и если у меня даже было какое– то желание поспорить с

отцом, то после этого холодного как могила «НЕТ» оно исчезло.

Музыкантом я не стал, а по настоянию отца и рекомендации ведомства, в

котором служил мой дедушка, я отправился в академию департамента

внутренних дел. После окончания работал следователем, а в свободные от

работы время тайком, используя черный ход, поднимался в квартиру к бабушке

(отцу я сказал, что использую ее как конспиративную для встречи со своими

стукачами) и играл там на рояле.

– Почему тайком?

– Но согласитесь, ведь это смешно: следователь, да еще с таким прозвищем как

у меня «Душитель» и вдруг играет на рояле?! Дойди эти разговоры и смешки

до моего отца. О, это было бы нечто!!!

Больше десяти лет я проработал следователем. Боже как я ненавидел эту

профессию. О! как я ее ненавидел! Тут нужен Шекспир, чтобы описать мою

страстную, жаркую, лютую ненависть к этому жуткому ремеслу!

И вот эту самую ненависть я вкладывал в пальцы, которыми сжимал горло

несговорчивым подследственным!

Алексей Петрович выпил рюмку. Закурил и стал молча пропускать тонкую

струйку сквозь дымные кольца. Делал он это также блестяще, как играл на

рояле.

– Уйти из ведомства?. – Вопросом, раздавив сигарету в пепельнице, продолжил

он свой рассказ. – Бросить все к свиньям собачьим!? Но чтобы я стал делать.

Играть в ресторане? И потом голос отца! О, этот голос не то, что не давал мне

не то, что уйти, но даже подумать об этом! Но жизнь не вечна, к счастью -

несчастью? В моем случае я полагаю к счастью! Отец мой, упокой Господи

душу его, ушел в мир иной, а с ним ко мне явилась мысль уйти из ненавистного

мне ведомства. Перейти из мрачного мира «дел» в сферу «гармоний» Мысль об

уходе стала расти во мне как???? Как эпидемия гриппа! Через год после смерти

отца она, наконец, сформировалось в окончательное решение и, бросив все, я

оказался здесь. Теперь даю здесь концерты, участвую в вечерах и спектаклях, а

заработанные не Бог весть какие деньги перевожу в фонды для детей,

пострадавших от родительского насилия и лицам, потерпевшим от

следственного произвола.

Алексей Петрович закурил новую сигарету. Наступила долгая пауза.

– Все это безумно интересно, Алекс, – нарушил я паузу, меняя, таким образом,

мизансцену, – пардон, Алексей Петрович, но сжать пальцами горло так, чтобы

человек раскололся – в это мне как-то не верится?

Дурацкий, надуманный вопрос, решит читатель, и автор согласится с ним, но

только с той оговоркой, что сочинители– люди экстремального склада

характера, и им не просто расскажи, но и продемонстрируй, а еще лучше– дай

самому попробовать. Вкусить, так сказать, живых эмоций. Поэтому они

(сочинители) способны и на насилие, и на разврат, и даже, упаси Господи, на

убийство.

Алексей Петрович ничего не ответил, а сделал резко движение рукой и пальцы,

изумительные, достойные поэмы пальцы его, сомкнулись на моем горле. Все

поплыло перед глазами, и я вступил в черную (с яркой светящейся точкой в её

конце) трубу.

Интенсивно пульсирующая точка стремительно приближалась. В тот самый

момент, когда я вот-вот должен был шагнуть из темной трубы в ослепительный

свет, Алексей Петрович отпустил свою хватку. Минут пять я кашлял. Тяжело

дышал и безумно вращал зрачками.

Когда же окончательно пришел в себя, то никакого Алексея Петровича в

квартире уже не было. Кроме того, исчезла его рюмка, тарелка, папка с нотами

и пепельница с его окурками.

Только за стенкой, в давно уже необитаемой квартире, невидимый пианист

играл ноктюрн соль минор (соч. 15 N 3) Фредерика Шопена.

Моцарта, 29

Борису Струнову на шестнадцатилетие родители подарили гитару.

День и ночь, ночь и день просиживал Боря с родительским презентом. Через

месяц-другой он уже довольно недурственно перебирал аккорды любимых

композиций, а спустя полгода написал собственную песню.

Почти все, кто слышал Борину композицию, охарактеризовали ее емким

определением «класс», но нашлись и такие, кто обозвал «лажей».

Тогда Борис решил написать совершенную песню, в которой идеальная

поэтическая строфа ложилась бы на безупречную музыкальную гармонию. Но,

как ни пытался юный сочинитель одолеть эту проблему, в итоге всегда выходил

стандартный: тон, полутон, тоника, субдоминанта, домината, а в стихотворной

форме: ямб, хорей и допотопный амфибрахий.

Испробовав все привычные формы сочинительства, Боря бросился к

нетрадиционным, то есть решил прибегнуть к галлюциногенным препаратам. И

тут ему приснился сон.

Лето. Утро. Солнце. Каникулы. Из кухни аппетитно пахнет клубничным

вареньем.

– Боря, будь добр, сходи за почтой, – просит его бабушка. – Уже два дня никто в

ящик не заглядывал.

Борис хотел было отказаться, но это грозило потерей его любимой клубничной

пенки. Начинающий композитор спустился вниз. Открыл ящик. Вытащил

газету «Социалистическая индустрия», журнал «Здоровье», почтовое

уведомление и обклеенный красивыми иностранными марками желтый

конверт. На нем замысловатым шрифтом, было выведено «Boris Strunov».

Острым ногтем, отращенным специально для гитарных переборов, Боря

вспорол желтый бок и достал из конвертных внутренностей белоснежный лист.

«Дорогой Борис…

Общество покровителей музыки…

путем тайного голосования…

…среди многочисленных претендентов, выбрало вас и желает вручить вам

тайну совершенной гармонии.

По этому поводу вам надлежит явиться сегодня в 19 00 по адресу ул.

Моцарта дом 29. Аудитория 777. Просьба не опаздывать».

Весь день Боря провел с гитарой.

– Вдруг, – размышлял он, – меня попросят спеть что-нибудь из моего

сочинительства. Выбрать-то выбрали, а послушают и переменят решение.

В 18:00 Борис вышел из дому. В 18:05 пришел на остановку. Неожиданно

быстро появился нужный ему трамвай. Борис вошел в полупустой вагон и

занял место у окна.

– Следующая остановка– Воровского, – объявил водитель.

– Уф-фу-уф-фу-фу? – тяжело простонали, закрываясь, дверные створки.

Трамвай дернулся и потащил, весело грохоча на стыках, юного сочинителя к

нужному адресу…

– Депо, – объявил хриплый мужской голос – У выхода предъявим билетики

водителю.

– Как депо? – возмутился Боря. – Мне на улице Моцарта надо было выходить.

Почему вы не объявили, что трамвай идет по другому маршруту.

– Не надо спать, пацан, – заявил водитель. – Я объявлял! Попрошу предъявить!

– Вот, пожалуйста, – Борис протянул билет.

– Не прокомпостированный, – констатировал водитель. – Штраф три рубля!

– Но у меня нет с собой таких денег, а не прокомпостировал, потому что

проспал. Ведь вы же сами сказали, что я спал. Вот билет…

– Не прокомпостированный! Платим, штраф или следуем в диспетчерскую!?

Пока составляли протокол. Пока Борис ждал нужный трамвай.

Одним словом, вбежал он в дом номер 29 по улице Моцарта, когда

вестибюльные часы пробили ровно семь. Вихрем взлетел на седьмой этаж.

Тайфуном пролетел по гулкому коридору и сильно рванул дверную ручку

аудитории 777. В ней кроме пустых столов, аудиторных стульев, поднятых на

попа и равнодушно глядящих своими тонкими ножками на лепной потолок да

грузной уборщицы никого не было.

– А где все?

Боря протянул тетке желтый конверт.

– Насрали и разошлись, – сердито выкрикнула уборщица. – А ты махай теперь!

Иди! Иди! Неча тут…

Борис устало вздохнул. Закрыл дверь и побрел по темному коридору к

светящемуся жидким голубоватым светом выходу…

– Боря вставай, – трясла его за плечо мама.

– Что, а как же все? Где…

– Не знаю как все, а ты точно в школу опоздаешь. Вставай! Вставай…

Мать ушла на кухню готовить завтрак…

В тот же день после школьных занятий Борис Струнов пошел не домой, а

отправился на улицу Моцарта 29. Однако в здании N 29 располагалось не

музыкальное общество, а городская психиатрическая клиника! Боря вошел во

двор и обратился к первому попавшемуся ему на пути человеку в белом халате.

– Скажите, а где я могу найти аудиторию 777?

– Вон в том здании, – медработник указал Боре на приземистое зарешеченное,

толстыми прутьями строение. – Это отделение психической патологии детского

и подросткового возраста.

– Спасибо, – поблагодарил его Боря и отправился домой…

Сон этот частенько снился Боре Струнову и даже тогда, когда он был уже

не Боря, а Борис Аркадьевич – признанный мастер бардовской песни.

В какие бы города и селения не заносила Бориса Аркадьевича его гастрольная

жизнь, он непременно искал улицу Моцарта дом 29. Но повсюду в доме номер

29 по улице Моцарта, будь то многомиллионный город или ПГТ всегда

располагалась (прямо с какой– то мистической настойчивостью)

психиатрическая клиника, а аудитория 777 оказывалась то отделением клинико-

патологической исследований нарушений психического развития, то

лабораторией патологии мозга.

В юбилейный год (20-й год Бориной концертной деятельности) одна

предприимчивая музфирма организовала Б.А. Струнову концерты в ряде

крупных заокеанских мегаполисов…

Концерты прошли, что называется, на одном дыхании. Особенно удачным был

последний из них.

– Бис! Браво! Браво! Бис… Зрители долго не отпускали Бориса Аркадьевича со

сцены…

– Ну, Борис, вы просто гений, – антрепренер долго тряс струновскую руку.

Такой концерт! Так держать зал…

Я вам… даже сверх договорной суммы отстегну. Премиальные, так сказать, за

зрительскую симпатию.

Вот держите, – и он протянул барду пухлую стопку заморской «зелени».

Борис Аркадьевич обвел грустным прощальным взглядом зал, сцену. Она

почему– то напомнила ему свежую могилу, только что похороненного кумира,

так густо была она засыпана читательскими записками, цветами, свечными

огарками, плюшевыми игрушками и фотографиями Бориса Аркадьевича…

Наутро Б. А. Струнов не отправился, как планировал, домой, а решил потратить

денек– другой на осмотр «столицы Мира».

Он спустился в бар, выпил рюмку водки и вышел на улицу. Сильный порыв

ветра подхватил его и понес, что называется, куда глаза глядят.

Ближе к сумеркам Борис Аркадьевич, среди ультрасовременных небоскребов,

увидел приземистую старую церковь.

– Симпатичная церквушка, – восхитился композитор. – Интересно чьей -

конфессии?

Композитор подошел поближе. На церковных дверях он увидел иконку

неизвестного ему напоминающего самого Бориса Аркадьевича в

шестнадцатиетнем возрасте великомученика, а рядом с ней давно вышедший из

обихода адрес: готическая латиница, такая же, как на конверте во сне, сообщала

«av. Mozart 29».

Борис Аркадьевич невольно взглянул на часовой циферблат, пульсировавших

на небоскребе электронных часов. Они показывали 18:55.

– Не может быть!? – изумился композитор – песенник. – Ведь я же не сплю!

Конечно, нет!

Б.А. Струнов ущипнул себя за руку. Щипок отозвался болезненным

покраснением. Композитор хотел было для верности чувств ткнуть церковную

стену кулаком, но таким опрометчивым образом можно было надолго вывести

себя из концертной деятельности. Борис Аркадьевич воровато осмотрелся по

сторонам, осенил себя крестным знамением, осторожно толкнул дверь и вошел

в сумрачный, пахнущий свечами, елеем и еще чем-то грустно печальным зал. В

это время старинные церковные часы принялись хрипло отбивать семь часов.

Как только затих их последний удар, Борис Аркадьевич тотчас же услышал

металлический скрежет и недовольное бормотание. Он обернулся и увидел

человека в «домино» – свободном черном плаще с капюшоном.

– Садовая голова. Вновь не тот ключ взял, – бормотал «домино», пытаясь

открыть дверь, над которой золотом сияли цифры «777».

– Насколько я понимаю, вы не можете справиться с замком, – дрожащим от

волнения голосом, поинтересовался Струнов – Позвольте, я вам помогу?

Человек вздрогнул, обернулся, быстрым рентгеновским взглядом скользнул по

Борису Аркадьевичу и удивленно спросил:

– А как же вы откроете без ключа?

– Но если вы позволите вашу булавку, – Б. А. Струнов указал на галстучную

заколку с перламутровой головкой в виде изображения Мефистофеля, – То я

попытаюсь.

– Пожалуйста, – домино вытащил булавку. – Только вряд ли у вас что– то

получится. Старинная швейцарская система. Теперь только что динамитом

взрывать.

– Попытаемся обойтись без разрушений, – улыбнулся Борис Аркадьевич и

всунул булавку в замочные внутренности. – Так, так, так… швейцарская,

говорите, а вот мы ее сейчас… мы отечественным способом…

В замке что-то щелкнуло. Дверь отворилась.

– О Боже! – Восхитился «домино». Вы, милейший, как я погляжу, не только на

дуде игрец, но и повелитель замочных сердец!

– Тут все просто. Я ведь происхожу из семьи потомственных слесарей-

инструментальщиков, – объяснил умение справляться со сложными замочными

системами Борис Аркадьевич.

– Понятно, – дружески улыбнулся «домино».

– Только мне не понятно. Откуда вы, собственно, знаете, что я, как вы

выразились, дудец? Ведь вы же меня первый раз видите!

– Да помилуйте, кто ж вас не знает. Все иммигрантские магазины и культурные

центры вашими афишами обклеены. Даже у нас в коридоре висит. Разве не

видели, когда входили? И к тому же я истинный поклонник вашего творчества.

Вот эта ваша песня «Мне снится сон» особенно мне нравится, – незнакомец

пропел мотив песни.

– Простите, не имею чести…

– Можете называть Амадеем Вольфгановичем, – протягивая руку для

знакомства, представился «домино».

«Странное имя, – мелькнуло в голове у Бориса Аркадьевича», – какое-то даже

надуманное.

– Признаться, Амадей Вольфганович, это песня мне тоже нравится. И не только

своей музыкально-поэтической формой, но и историей. Дело в том, что всю

жизнь…

Струнов принялся рассказывать свой сон.

Незнакомец, по-птичьи склонив голову, внимательно слушал Бориса

Аркадьевича.

– Не менее интересно и то обстоятельство, что ваша церковь расположена как

раз на улице Моцарта в доме 29. Хотя во всех городах, где я бывал прежде, по

этому адресу всегда находились психиатрические клиники.

– Да, в этом здании не психиатрическая клиника, точно, – улыбнулся Амадей

Вольфганович. – Но и не церковь. Здесь в некотором роде, как бы это яснее

выразиться? В общем, что-то вроде транзитного зала.

– Не понимаю, – пожал плечами Борис Аркадьевич. – На крыше крест. Опять же

иконка на входе… никаких железнодорожных путей, билетных касс и вдруг

транзитный зал!?

– А я вам сейчас все объясню, если вы конечно желаете?

– Ну, я собственно за этим и пришел! Точнее даже сказать, что сама судьба меня

сюда привела!

– Насчет судьбы вы абсолютно правы! – восхитился Амадей Вольфганович. -

Весьма точно подмечено. Весьма! Ну, так следуйте за мной избранник судьбы.

Тем более что вы и двери сами отворили! Прошу! «Домино» легким движением

распахнул перед Борисом Аркадьевичем дверь, и они вошли в огромный

освещенный лучами заходящего солнца зал. Какое– то время стояла

абсолютная, какая-то даже доисторическая тишина. Вскоре в ней послышались

звуки, точно кто-то стучал дирижерской палочкой по пюпитру. Как только

постукивание стихло, весь зал наполнился, расширяя до немыслимых размеров

церковный зал, невыразимо прекрасной музыкой.

Тренированное, чуткое ухо Бориса Аркадьевича поразила даже не музыка, а

отсутствие в ней привычной тоники, доминанты, субдоминанты – эта музыка

жила по каким-то своим, по-видимому, совершенным законам гармонии.

Вскоре в музыку влился и царственный многоголосый хор. Как ни вслушивался

в стихи Б. А. Струнов, но так и не встретил в них ни ямба, ни хорея, ни

амфибрахия.

Борис Аркадьевич побледнел, окаменел и стал походить на статую, коих

изображают уличные мимы.

– Нравится? – вернул его в чувство «домино». – В ответ с окаменевшей гортани,

бетонного языка и бледных губ Бориса Аркадьевича слетали невнятные звуки

Фан… Пре…Ая… Му…

– Уверяю вас, что это мелочь! Предтеча, так сказать! – заверил его Амадей

Вольфганович. – Давайте-ка, проследуем с вами в следующий зал… вот там,

уверяю вас, там вы услышите и увидите истинное совершенство. Вперед!

«Домино» легонько подтолкнул Бориса Аркадьевича к светящемуся

фосфорическим голубоватым светом туннелю…

В кабинет заведующего отделением психической патологии городской

психиатрической клиники К. Р. Икунова негромко, но требовательно постучали.

– Да, да, входите, – отозвался на стук заведующий.

– Кирилл Романович у нас в седьмой палате летальник, – дрожащим голосом

сообщил заведующему, дежурный врач Юрий Михайлович Павловский.

Доктор Павловский работал в клинике только вторую неделю, и это был

первый летальный исход в его врачебной биографии.

– И кто? – деловым тоном поинтересовался К.Р. Икунов.

– Под-о-о-льский… Сергее-е-е-й … Ива-а-а-нович…

– А что это вы, голубчик, так дрожите? Доктору не пристало так волноваться.

– Но… у меня … это первый случай в моей…

– Вот оно, что… ну тогда другое дело… тогда нужно, – Кирилл Романович

достал из стола две рюмки и медицинскую мензурку с играющей в лучах

заходящего солнца всеми цветами радуги жидкостью.

– Нет, нет, нет, – заартачился Юрий Михайлович.

– Никаких нет! – погрозил ему пальцем зав. отделением. – И вам легче станет, и

помянем душу раба Божьего. Как его?

– Подольский.

– Ага, Серега Музыка, стало быть, – делая ударение на «А» в слове «музыка»,

тяжко вздохнул зав отделением. – Значит, нашел– таки свою гармонию.

– Почему Музыка? – недоуменно поинтересовался Ю.М. Павловский.

– Ну, Музыкой – это мы его так в шутку называли. По паспорту он, как сказали -

Сергей Иванович Подольский. Из потомственной семьи слесарей-

инструментальщиков. В своих видениях для себя он был Борис Аркадьевич

Струнов: композитор, поэт, искатель совершенной гармонии. Одним словом,

параноидальная шизофрения на почве маниакально-депрессивного психоза с

ярко выраженным раздвоением личности. Все эти процессы стали развиваться

после перенесенной в шестнадцатилетнем возрасте черепно-мозговой травмы,

которая произошла вследствие удара тяжелым предметом по пьяной лавочке, а

предмет тот был акустическая гитара. Вот такая история. Так что оформляйте,

Юрий Михайлович, свидетельство о смерти, а тело, если родственников не

отыщется, свезете в городской крематорий. Знаете, где он находится?

– Нет, – покачал головой начинающий доктор.

– Ну, да вы же у нас новенький. Вот.

Зав. отделением бросил на стол визитку. На ней четким каллиграфическим

шрифтом сообщалось: «Городской крематорий. Моцарта – 29»