Читать книгу: «Вор», страница 2

Очень скоро пожилой господин завладел уважением Босоножки, а с ним – безграничным доверием, что само по себе приравнивалось в этом доме к подвигу, и мог без опаски для ушей заявиться посреди ночи, встретив гарантированное радушие хозяев.

Виктор. Слава о его мастерстве гремела по всей стране, когда Фомки, а тем более Ляльки, еще и в помине не было. Непревзойденный карманник²⁰, щипач-одиночка²¹, Вор²² по духу и образу жизни²³ доживал долгий век в поисках того, кому бы смог передать секреты древнего мастерства. Навыки тонкого искусства требовали исключительно талантливого ученика, потому за свою многолетнюю жизнь пришлось поменять добрую сотню претендентов, но счастье встретить человека, способного в будущем творить чудеса, так и не улыбнулось. Беспардонное молодое поколение раздражало старого урку²⁴ и убивало надежды, однако вера в нетленность высокого ремесла и яркий пример Диогена, днём с огнем искавшего, делали вдохновенным даже отчаяние.

– «…просите и дано будет вам, ищите и найдете…», – грустно цитировал дед слова из Евангелия и поднимал на Ляльку огненный взор. – Так разве ж я не ищу?!

Фома в такие разговоры не лез и помалкивал, хотя мог сказать многое – ведь он тоже был учеником Виктора, правда, самым неудачным. После первых же занятий Аквинский, тогда еще зарившийся на журавлей в небе юноша, осознал свою никчемность в карманном искусстве и получил от прямодушного учителя старую добрую фомку с рядом полезных наставлений. Это и определило имя и дальнейшую судьбу домушника, ставшего виртуозным мастером проникновений в чужие жилища. Впрочем, Виктор зла на бесталанного воспитанника не держал.

– Фома, – часто повторял он, – уникал. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Одним словом, наш человек.

Обычно компания усаживалась за кухонным столом и, основательно подкрепившись, вспоминала былые времена. Пожалуй, старик был единственным посетителем, кто на дух не переносил спиртного и посторонних лиц, но при этом никогда не заглядывал с пустыми руками. Потому кухню вскоре окутывал терпкий дым шалы²⁵, и, смеясь до упаду, обкурившаяся троица проводила незабываемые часы. И вообще, вечера с Вором кардинально отличались от других. Они затягивались до утра и радовали спокойной домашней атмосферой. Босоножка, пристроившись рядышком, грациозно орудовала кухонными приборами, и Виктор, не в силах отвести взгляд от её длинных белых пальцев, часто восхищенно охал:

– О-хо-хо! Надо же какой набор у дитя! Боже мой, почему ты не послал таку диточку мне?

Лялю не смущали слова друга. Где-то в глубине души ей нравились отеческие нотки в устах притягательного деда, тайком от Фомы показывающего хитрые штучки из криминального репертуара.

– Деточка, подай салфеточку, – ласково просил Виктор, когда ситуация требовала уединения с хозяином.

Городские проблемы, новости из тюрем и лагерей обсуждались в её присутствии, но резюме выносилось в сугубо конфиденциальной обстановке.

Не обижаясь на причуды старика, Босоножка чмокала его в лоб, и понимающе пропадала в комнате. Исполнение просьбы растягивалось до притворного возмущения Виктора:

– А где же наша салфеточка? – после чего Ляля возвращалась к заскучавшим друзьям…

Уроки не проходили даром. По воскресеньям, во время закупочных мероприятий, она грузила Аквинского провизией, а сама, пользуясь временной слепотой взмыленного, как мул, спутника, оттачивала в базарной толчее освоенные приемы Виктора. Ловкость, с которой кошельки прилипали к рукам, дарила ей удовлетворение, какого не давал Фома, и наслаждение, какого не мог дать ни один мужчина. То, ради чего женщины кидали на панель бренные тела, она брала легко и без самоосквернения, а, учитывая и вовсе не материальную заинтересованность игры в чужие кошельки, Босоножка по праву считала себя высоконравственной леди.

Одна милиция знает, к чему приводят психологические шалости, если объектом их приложения служат платежные средства законопослушных граждан.

Побег

Как гениальна в педагогике природа,

Что не ввергает в душу дидактическую муть,

Талант её учительства – привить понятие свободы,

А дальше ученик сам избирает путь.

Знакомое возбуждение стряхнуло годовую спячку и вновь, как когда-то, прокатилось по телу. С наслаждением Юрка потянул носки стареньких башмаков на себя, размял затекшие стопы и покорно выпрыгнул под полуденное солнце. Подошвы хлюпнули о землю, зачерпнули грязевой жижи и, шлепнув пару шагов, весело чавкнули, подтрунивая над хозяином. За редким сосновым перелеском он засёк оживленную автостраду, и тут же опытная рука лейтенанта, предупреждая шальные мысли, упала на плечо.

– Чего головой вертишь, бесенок?! Давай топай. Воспитатель остается ждать подмогу, а ты поступаешь в распоряжение конвоя. Чем быстрее дойдем, тем для тебя же и лучше. И не балуй!

Серый китель отдаленно напомнил ночного полковника. Доверчиво уцепившись за краешек лейтенантского кармана, пацан поплелся за сопровождающим в глубь леса, напрямик к новому дому. Однако ворон не ловил. Пальцы нечаянно коснулись документов, переданных матерью. Какое-то время Юрка колебался, но трезво расценив нарочитое стремление бумажек выползти провокацией – соблазнился и ювелирным толчком кисти помог им преодолеть узкий разрез. Стараясь незаметно втиснуть пакет за просторную пазуху, Юрка драматически теребил переносицу и шмыгал носом с самым отсутствующим видом. Лейтенант, занятый своими мыслями, и не думал подмечать хитрые манипуляции, поэтому, когда Юрка дернул его за рукав, спустился на грешную с усталым вопросом:

– Чего еще? Шевели поршнями, без фокусов.

– Ну дядя… – протянул мальчишка, – мне в кустики надо.

Взрослый кинул недоверчивый взгляд на излучающего кротость мальчугана и, не рассмотрев в глазенках причин для беспокойства, сдался.

– Шустро, пока в штаны не наложил.

Высокие побеги бурьяна сомкнулись за Юркиной спиной. Над головой, качаясь, шелестели колючие цветки. Пахло свободой. Живая природа подарила ощущение радости. Решение выработалось инстинктивно и мгновенно. Ноги потянули вперед. С каждым шагом робость сменялась уверенностью.

– Эй! Ты где? – отголоском пронеслось по верхушкам деревьев.

Встревоженный крик вонзился в мозг и придал скорости. Так быстро Юрка еще не бегал. Он мчался, не чувствуя кустов и хлеставших по лицу веток деревьев, коварных сплетений травы, цепляющих ступни. Бежал, падал, вставал и, не отдышавшись, устремлялся всё дальше напролом, к неведомой цели. Когда голос конвоира исчез за многокилометровой толщей леса, пацан рухнул на мягкий зеленый ковер и, позволив себе короткую передышку, счастливо рассмеялся. До наступления темноты Юрка сделал, для острастки совести и закрепления успеха, хитрый крюк.

Возвращаться домой беглец не собирался. Нет, он не самоутверждался симптомами подросткового максимализма, да и вообще, мать – не лучшее средство для проявления характера. Просто в мальчике отсутствовали качества, дарующие людям напасть прощать, а на приобретение их требовались годы. Блуждая в холодной мгле дремучего леса, он на слух пытался уловить шум шоссе, и тогда же неоднократно клялся уехать далеко, туда, где не охотились бы за ним интернатовские приставы, туда, где можно свободно жить, не боясь встречи с отрекшейся от него матерью. Впереди лежала долгая дорога. Она притягивала загадочностью, интригуя воображение, и таила бескомпромиссный авантюризм. Никогда ещё Юрка не горел так идеей приключений как в ночь странствий по чащобе. Этот огонь выплавил в его характере новую черту – самостоятельность. И теперь, мечтая о будущем, мальчишка уже не зацикливался на родителях, сытой жизни и глупых игрушках.

Вот и знакомая просека. Оставались считанные метры, прежде, чем нога шагнет на долгожданный асфальт, как вдруг поступил сигнал тревоги. Синий огонек вспыхивал впереди с постоянной периодичностью. Дикая злость вылилась немудреной руганью:

– Ищите, суки?! Не на того напали!

Юрка перевел дыхание и побрел к Москве надежным лесным укрытием вдоль шоссе. Дорога не оправдала надежд на кажущуюся вначале легкость. Хотелось кушать, покидали силы, и как только рассвет размыл мрак в легкую дымку, а лесные обитатели затянули сладкоголосые арии, Юрка повалился на мягкий мох под ароматной пушистой пихтой и, прислонившись к стволу, испаряющему тепло, забылся крепким сладким сном.

Снились богатые шумные застолья, добродушные толстые гости и радостный голос виртуального отца, обещавший сыну любовь и понимание.

Солнце находилось в зените, когда Юрка проснулся. Незатихающий шум близкого шоссе приглушал лесные звуки, подсказывая верный ход. Мальчишке повезло: почти сразу возле крошечной фигурки, отчаянно голосовавшей на обочине, притормозила «Скания», и добряк дальнобойщик, толкнув пассажирскую дверь, пригласил Юрку внутрь.

– Ну и, шкет? Куда путь держим?

Каков вопрос – таков и ответ.

– К Киевскому вокзалу, – сдержанно буркнул пацан и, видимо, испытав угрызения совести, смягчился. – Здравствуйте.

Озабоченно взглянув на серьезного во всех отношениях пассажира, водитель понимающе кивнул и надавил на газ. На Юркины колени упал завернутый в салфетку бутерброд.

– Жуй, путешественник. Далеко собрался?

Юрка, кривя губы, держал марку до упора. Наконец, медленно развернув незатейливый сэндвич, перевел взгляд на дальнобойщика и поделился соображением:

– Думаю, на Украину.

– А деньги? Как доберешься? Кто тебя, головастика, с грязным пузом и зелеными коленками в поезд пустит?

– Украду, – не задумываясь прошамкал мальчик, роняя изо рта крошки.

Ответ доставил удовольствие не только водителю. Он понравился самому Юрке, ибо придал веры в собственные силы. Не зная, как и где украдет, он совершенно точно уяснил и свято поверил, что так будет, так должно быть и произойдет очень скоро. Пока зубы беспощадно расправлялись с хлебом, пальчики нервно барабанили по стеклу, выдавая легкое беспокойство. Эхо дроби проникло в сознание, грохотнуло и, внезапно оборвавшись, уступило созревшему решению. Стоит отметить, прагматичные опасения мимолетного друга послужили хорошей подсказкой.

– А что, мальчишек в поезд одних не пускают? – как бы между прочим спросил Юрка.

– Ну это как сказать. Ежели тебя родители усадят и сдадут проводнику, то нет проблем, а так ты – беспризорщина, хоть и на билет надыбаешь. Тебя же на первой станции пограничники хохлы снимут, а если не они, так мусора²⁶.

Скорее догадавшись по смыслу о ком идет речь, пацан тут же взял жаргонное словечко на вооружение.

– Что же делать? – карие глаза поражали безобидной наивностью и придавали лицу обезоруживающую вежливость.

– Не знаю. Раскинь мозгами, Сапрыкин²⁷.

– Кто? Я не Сапрыкин. Я – Юрка.

– А я – Григорий. Только не бродяжье это имя – Юрка.

– Дядь… – просяще протянул мальчик, но тут же был поправлен.

– Григорий.

– Григорий…

– Ну?

– Посади на поезд, будь другом.

– Может тебе и денег дать?

– Нет, у меня есть, – жажда странствий перевесила разумные опасения быть раскрытым за что Юрка немедленно поплатился репутацией.

Григорий, вопросительно хлопнув себя по карману, вынужденно признал пропажу и необыкновенные способности ушлого мальчугана.

– М-да… а ты в натуре Сапрыкин. Всем Сапрыкинам Сапрыкин.

Анкетно-финансовый роман

Итог антиматриархальных революций

Марксистско-ленинскую обрывает нить:

Излив на стороне причины предполлюций,

Низы по-старому согласны жить.

Редкое утро понедельника на Фому, как на злополучного аборигена Острова Невезения, не нападала хандра. Раздираемый внутренними и внешними противоречиями, сначала стихийно, в порыве похмельного отчаяния, затем упорядоченно, не благодаря растущему мужеству, а в силу укоренившейся привычки, и наконец, вполне осмысленно, с тщательно обдуманными контраргументами в свою защиту, он провозглашал ноту протеста злым пунктам «брачного контракта», насажденного феминистской беспардонностью, и объявлял смену власти. Тогда, смело разлепляя веки, Аквинский с ухмылочкой Пиночета отыскивал у изголовья кровати болтающийся на отрывке скотча листок, на котором матриархальное правительство с вечера старательно выводило жирным фломастером список поручений. Сыпя едкими комментариями, рецидивист небрежно пробегал текст, а чаще и вовсе не читал, остервенело комкал «Вестник диктатуры» и, с техничным жеманством легионера НБА, выстреливал бумажный шарик в раскрытую форточку. Острый угол атаки снижал коэффициент удачных попаданий. Три среднестатистических броска из десяти тютелька в тютельку ложились в цель, примерно столько же, нарушая спортивную этику, насмешливо отскакивали от стены и заставляли произвести штрафной бросок. Бывало и хуже: импровизированный мяч, пометавшись в фрамуге, падал между стекол, и Фоме приходилось освистанным убегать со спортивной арены, чтоб из баскетбольной суперстар превратиться в заурядного разнорабочего. Монтировка из гаража помогала расковырять крепко забитые на зиму под неусыпным надзором Босоножки окна, которые с наступлением тепла теряли то пристальное внимание, какое уделялось им в холодный сезон.

Сегодняшнее начало недели выдалось особенным. Аквинский с кашлем дохнул в кулак устойчивым перегаром и злобно скрипнул зубами, вспомнив заключительную фазу вчерашней попойки, свернувшейся по банальной причине: супружница, не считаясь с его, страждущего, авторитетным мнением, забрала недопитую бутылку и под конвоем раскаленного утюга отправила спать. С мясом содранное предписание прыгало в непослушной руке. Черным по белому ему сообщалось, что «мы», то бишь она – Её Высочество – единственная и неповторимая – в супермаркете.

– Всё, бля, мало! Никак не натаскается…

Дальше, выплясывая, большие печатные буквы (к другим уголовник был в оппозиции) рекомендовали во избежание неприятностей программу-минимум: в двухчасовый срок отремонтировать в ванной комнате прохудившийся кран, привести себя в подобающий вид и в связи с проводимой по стране переписью населения приготовиться к достойной встрече с агентом. Огородом предлагалось заняться после обеда. Выход на работу милостиво разрешалось перенести на завтра.

– Щас… Выкуси! – Фома прочистил горло мощным «Кхе!» и хрипло затянул с пафосом «Марсельезы»:

Что же ты, зараза, бровь себе побрила,

Для чего надела, падла, синий свой берет!

И куда ты, стерва, лыжи навострила…

Настроение выравнивалось. Перепись субъективно относилась к разряду общегосударственных праздников, и уголовник, как никто прогорбатившийся на стройках народного хозяйства, не мог, чтоб не отщипнуть причитающийся ему кусочек социальных благ. Мотивы для бунта имели все основания.

– Что, не заслужил? Не заслужил, спрашиваю? – горько завыл он, репетируя сцену объяснения. Получалось впечатляюще.

Второпях скомканный снарядик полетел к голубому просвету.

– Опа-а-а-а-о-ох! – заохал Фома, лицезря как наглая бумажка захватила низину в межоконном плацдарме и мстительно выпятила бок с обрывками психологического шантажа: «починить… встретить… скоро буду…» – Та-а-к-с.

Резолюция о провозглашении Дня Независимости была составлена на лету и тут же единодушно принята. Рецидивист запрыгнул в отглаженные приготовленные Босоножкой выходные брюки, скрыл фривольные татуировки на торсе под козьим мехом предпочитаемой всему безрукавки, прихваченной на память о последней ходке, и, закуривая, вырос перед холодильником, осовремененным Робинзоном Крузо.

Надежды не оправдались. Прозорливость Пятницы внушала трепетный ужас. Пустым предстал и бар. Рьяно, но безрезультатно, порывшись в батарее пустых бутылок, Фома признал себя содрогнувшимся, но не побежденным. Ужаленный сомнением, он ринулся в погреб и за ножкой деревянного стеллажа, в замазанном глиной углублении, выцарапал из священного тайника дорогой сердцу неприкосновенный запас в объеме литры водки «Сотка». Не забыв срезать с копченого окорока нежную розовую полоску, в комнату Аквинский вернулся с полным комплектом джентельменского набора, ибо для утоления жажды мщения прихватил с собой и последнюю банку любимого Лялькиного персикового компота.

Признаки поствыходной депрессии размылись со вторым стаканом. Окрепшая рука без промаха метала тяжелые косточки в хрустальную вазу. Пережившая стресс душа просилась в пляс. Пуская в потолок душистые кольца оставленного Босоножкой в суете сборов «Роялса», Фома небрежно щелкнул пультом «Самсунга», нашел канал МУЗ – TV и послал извивающейся Евгении Власовой воздушный поцелуй.

– М-м-му-а-а!

Под кожей буграми заходили волны вседозволенности. Первый же подвернувшийся на язык тост зазвучал сигналом к конкретным действиям, не откликнуться на который мог только глухой.

– За свободу! За независимость! За демократию!

Уровень «живой воды» неудержимо падал. Рецидивист, плывя в эйфории своей причастности к вопросам государственного масштаба, смотрел выпуск новостей. Ироничная улыбка налогоплательщика более удачливой нежели та, о которой шла речь, державы, прочно закрепилась на лоснящихся от жирной закуски губах.

– Ну народ, ё-ма-ё. Ни украсть, ни покараулить. И хоть бы один пришел, попросил: «Фома, подскажи, как быть…» а легко! Отчисляю Ляльке в бюджет – на водку идет трансфертом. НДС возвращаю магазинной сдачей. Чем больше даст, тем больше вернется…

Договорить до конца парадоксальную фискальную идею помешал звонок в дверь.

– Шухер…

Изощренный ум сработал быстро и гениально, но полегчавшая до дистрофического веса бутылка отказывалась тонуть в кастрюле с борщом. Придавив улику крышкой, Аквинский раскусил припасенный мускатный орех, смел со стола пепел и вылил остатки компота в туалет. Зазвенело вновь и уже требовательно.

– Да сейчас, чего трезвонишь, – осадил он чье-то нетерпение и, соорудив на голове подобие пробора, подался в прихожую.

Свои медлительность и нерасторопность уголовник мысленно проклял сразу, стоило узреть на пороге статную деловую даму с папочкой наперевес. Гостья смерила его толерантным взглядом и, нимало не смущенная способностью хозяина плющить красновато-мутные сферы неземного притяжения в пятикопеечные блины, снисходительно прыснула.

– Це що? Добродий трошечки того… шуткует?²⁸ – серьезные интонации грудного баритона слегка отрезвили Фому, и он, взяв себя в руки, впал в другую крайность.

– А як же, чаривныця²⁹? – залебезил он, лукаво щурясь.

– Працивнык³⁰, – строго поправила дама, – службы переписи, – и, считая, что такой визитки больше чем достаточно, без приглашения прошествовала в дом.

Внутри она, со знанием дела выпячивая на обозрение филейные части своего бройлерного тела, долго искала подходящую для важной миссии точку, недвусмысленно остановила выбор на кухонном гарнитуре, смахнула со стола крошки, разложила бумаги и безошибочно приземлилась самой внушительной, уже оцененной хозяином по высшему разряду, частью на еще теплую табуретку.

– Килька запытань, добродию. Не запэрэчуетэ?³¹ – механика произношения отдавала рапсодией режущей части фрезерного станка при соприкосновении с вязкой деталью.

– Я? – изумился обходительностью Аквинский.

– А хто ж щэ?³² Мы одни? – суровый блеск очей, которому могла позавидовать половина следственного аппарата ГУМВД, заставлял Фому ностальгически трепетать.

– Одни, – он подсел рядом и развил тему. – А чого мэни… Э-э… противиться? Вот только язык ваш…

Унизанная перстнями рука невольно взметнулась к накрашенным губам, и в глазах женщины застыл немой вопрос.

– Не-не-не, – виновато засуетился уголовник, отводя раззолоченную длань от манящих коралловых опухлостей. – Я про мову, шановна. Незручно мне по-вашему балакать. К российскому привыкши.

– Ну тогда так и говорите, чего людей путаете?! – интонации заметно смягчились, и, кокетливо освободив кисть из мужских клешней, «працивнык» трогательно приспустила ресницы. – Я по-русски с пеленок лепетала, но что поделать? Работа такая. Требуют и заставляют… знать нашу национальную гордость, любить и пользоваться. Но как скажете. Не будем терять времени.

Ручка с готовностью зависла над чистым бланком. Переводя взгляд с декольте на губы, сыпавшие интересами, Фома бдительно, словно перед ним был детектор лжи, контролировал логические переходы от фамилии к возрасту, от национальности к образованию и потому, когда наступил самый ответственный момент – вопрос о семейном положении – замялся и с неподражаемой застенчивостью заерзал на стуле.

– Ну что же вы? Наверное, женаты?

– Не угадали, – вздохнул он. – Позабыт, позаброшен. Холосты мы, одиноки и не с кем даже разделить восторг ни от долгих зимних ночей, ни от падающих летом звезд.

– Кем работаете? – раздалось взволнованное, и в этот раз Аквинскому показалось, что ему в уши капнули по горячей капельке миртового масла.

– Эх… Финансовый директор. Банк у меня.

– Водички бы… – сдавленно просипело в ответ.

Пока Фома вскрывал шоколадный ликер из Лялькиной коллекции, гостья наметанным ревизорским оком обвела нафаршированное знаменитыми брендами помещение. Зацепок, опровергающих холостое состояние объекта и его безупречное материальное положение, не обнаружилось.

– И что же вы, бедный, в таком особняке совсем один?!

– Не повезло, – печально вещал из соседней комнаты Аквинский, скручивая «Моцарту» фольгированную голову. – Автокатастрофа. Восьмой год мыкаюсь. А как насчет чего покрепче? Помянуть, так сказать.

Живее всех живых отклик последовал незамедлительно.

– Ну разве, символически. Мне еще работать…

Вскоре финансовый вдовец, совершенно игнорируя вопиющие факторы внешней угрозы, возложил скорбящую головушку на воздушную, вспученную бюстгальтером твердыню и лил, оплакивая горькую долю, крокодиловы слезы. Его воздыхательница с материнской нежностью гладила по остриженным тронутым сединой вихрам, всхлипывала в унисон и, будучи женщиной прагматичной, сомневалась: поместится ли в том углу возле пальмы бабушкин белоснежный беккеровский рояль – ее главное неразменное приданое, не потерявшее товарного вида после трех неудачных браков. Крамольные руки Фомы уже давно мяли податливые выпуклости обширных зон плотского табу и напористо подталкивали к пропасти. Гостья не сопротивлялась, и в греховную бездну они пали, взявшись за руки: она – гордо демонстрируя французское белье и смелые подтяжки, он – пряча спину, испещренную чем угодно, но только не схемами движения денежных потоков.

Под композицию Антонова «Только в полетах живут самолеты» Аквинский воспарил над высокими вершинами, окинул сверху голодным взором лакомую панораму и принялся исступленно избавляться от жгучего груза примерного семьянина. Партнерша, метаясь в экстазе, вгоняла в его подсознание исходную формулу:

– Одинока я, одна, одинокая…

Отзывчивый реципиент внушению не противился и заученно вторил:

– Одинок…

С этим словом и свершилось.

– О-о-о-о, – зависнув на первой букве Фома сбросил накопленный балласт и плавно пошел на снижение. Раскинув руки, он удовлетворенно зарылся в мягкие складки. Быстро убывающее впечатление от полета сменилось прозрением, и место блаженного приземления постепенно превращалось в муравейник.

«Ляля!» Вскочив как полоумный, Фома кинулся к штанам. Оперативность давала кое-какие шансы на спасение. Объяснять что-либо времени не было.

– Чего развалилась?!

Счастливая избранница витала в потерявших значение абстракциях. Постылая работа, неудовлетворенные безденежьем запросы, тоска по сильной половине – всё окрашивалось в мажорные тона романтической любви, разрешающей все проблемы.

– А? Что, любимый?..

– Вставай, говорю, корова! – в сердцах возопил Аквинский, реактивно просовывая ноги в брючину. – Под монастырь подведешь, дура…

Ежесекундно кидаемые в окно взгляды, в свою очередь, красноречиво подвели гостью к безошибочным выводам. Паника на лице любимого предельно доходчиво указала на степень надвигающейся опасности. Оскорбительное «корова», претензии к «дуре» и прочее автоматически отодвинулось на задний план.

Пышное тело оторвалось от постели как от батута. Попытки придать происходящему ауру униженного благочестия испарились после звука хлопнувшей калитки, и прятавшие грудь руки занялись куда более актуальным делом. Три секунды на платье, две – на макияж, одна – на перекрученный чулок и нисколько на прическу.

В прихожую они ворвались одновременно – она с папкой и недооформленной анкетой, Фома в боевой мазутной раскраске с разводным ключом в руках – и, источая порядочность, уставились на дверь.

Лялина улыбка таяла как пломбир на солнцепеке, убывая пропорционально величине растущего подозрения. О явлении неразрывной связи пролетариата с интеллигенцией Босоножка не знала ничего, но расстегнутая ширинка сожителя и съехавший вбок колтун на голове у явно растерянной бабы, заставляли сейчас заняться изучением коммунистического тезиса вплотную.

– Ну, я пошла, Фомочка? – пролепетала перепуганная особа, безжалостно бросая обманщика под танк, но Аквинский смело ринулся вперед.

– Лялечка пришла, – подхалимажно скалился он, пританцовывая вокруг суженой. – Чего так долго? А у нас перепись…

Босоножка метко уронила нагруженные сумки на босы ноги муженька, потянула чувствительным носиком шоколадный запашок, исходящий от застигнутой парочки и, сфокусировавшись на незнакомке, подбавила взгляду амперов.

– Перепись? – ярко выраженный в интонации антагонизм вызвал у слушателей обильное потовыделение. – Ах, перепись, – и она решительным шагом направилась в спальню.

Обратно Ляля мчалась со скоростью курьерского поезда, но драгоценные мгновения были потеряны. Мопассановской сучки и след простыл, а изменник наглухо забаррикадировался в ванной и скулил о презумпции невиновности.

– Я те, блядь, дам перепись, пес шелудивый. Сволочь. А ну, открой, – таранила она неприступный бастион с трусливым гарнизоном. – Открой, кобель! Открой, «Фомочка»!! Открой, мразь!!!

– Боюсь, – не скрывал ощущений рецидивист, забившись в угол под несущей стеной, как того требовали меры безопасности при сейсмическом предупреждении. Под сотрясающими ударами все и впрямь ходило ходуном.

– Перепись, дорогой? – не успокаивалось снаружи. – А может перепих?! Ты не ошибся? – Перепись, – зациклился Фома и, дрожа, отмечал шаткость своего логова… Переговоры длились трое суток и на четвертые зашли в тупик. На все конструктивные предложения из ванной доносилось что-то нечленораздельное и жалобное:

– …Реписьпереписьперепись… Тогда оборзевшую тварь было решено взять на измор. Босоножка заблокировала выход громоздким сундуком, подстраховала его упорами, проинспектировала все возможные лазейки, перекрыла воду и отправилась восстанавливать запущенное хозяйство. Следующие сорок восемь часов в ванной стояла абсолютная тишина. На шестой вечер осады проявились гаснущие признаки жизни.

– Погибаю… – застонало что-то отдаленно родное, и звякнула щеколда. Дверь начала медленно приоткрываться, но уперлась в препятствие. В щель с палец толщиной вылетел белый лоскуток с намалеванным на нем кровью крестом. Впрочем, ожидаемого эффекта это не произвело, и только наутро, вооружившись вытащенной из забора рогатиной, Ляля приняла безоговорочную капитуляцию. Разобрав препоны, она нашла горе-любовника свернувшимся калачиком у порога, основательно выбила из еще теплого тела прелюбодейскую дурь и, сжалившись, повела прихрамывающего ветерана Семидневной войны на кухню.

– Любимая моя, – тоненько пропел Фома после пятого стакана жидкости, – заинька моя, мой ласковый нежный зверек. Спасибо…

– Всевышнего благодари, что не сдох, – отрубила Ляля. – А со мной рассчитаешься натурой. Список найдешь на кровати…