Читать книгу: «Не щадя себя и своих врагов», страница 4

ПРЕДАННЫЕ ДО КОНЦА

Незадолго до своего последнего вылета стрелок-радист комсомолец Баточка подал заявление о приеме в партию. «Хочу идти в бой коммунистом!» – писал он в своем заявлении.

Так он ответил на призыв партии к фронтовикам встать в ее ряды, храбро и самоотверженно сражаться с врагом. Как-то во время беседы политрук нашей эскадрильи Пронькин сказал, что этот призыв обращен ко всем воинам, находящимся в действующей армии.

Иван Иванович имел в виду и нас – старших механиков и мотористов. Он пояснил, что фронтовикам, отличившимся в сражениях Великой Отечественной, предоставляются льготы при вступлении в партию: сокращается кандидатский стаж. Заканчивая беседу, Пронькин сказал, что в жестокой борьбе с фашизмом все специалисты нужны Родине – и механики, и радисты, и саперы, и врачи.

После беседы политрука мы как-то по-новому стали смотреть на свою военную профессию. Раньше нам казалось, что призыв партии «Идти в бой коммунистом!» нас не касается. Ведь в бой мы не ходили, пулеметных амбразур телами не закрывали, даже не имели возможность встретиться лицом к лицу с ненавистным врагом. Проза всегда трудных, порой очень тяжелых, физически изнурительных военных дней – вот наш удел. Выходит, мы ошибались. Своей добротной и безотказной службой, как говорил политрук, мы заслуживаем право стать коммунистами.

Об этом я думал, когда вернулся с беседы политрука. Сосредоточиться мешали разговоры товарищей и раздававшиеся время от времени взрывы смеха после чьей-то удачной шутки. Я невольно прислушался к разговору.

– Видели, ребята, на аэродром села девятка английских «харрикейнов»? – говорил мой механик Григорьев. – Горбатые, как старухи! Я сам видел, как механики садились на хвост «харрикейнам» и сидели там, пока они рулили…

– Зачем? Захотели прокатиться на лошадях?

– Да нет, говорят, что эти машины с растопыренными ногами легко капотируют. Вот механики и сидят на хвосте, чтобы истребитель не перевернулся…

– Не может быть! А еще в песне поется: «Англичанин-мудрец изобрел за машиной машину…»

– То песня, – продолжал Григорьев. – Рассказывают, что один летчик вырулил на старт, забыл, что у него на хвосте сидит механик, дал газ и взлетел…

– Ну и ну! Механику – крышка?

– Нет, летчик уже при взлете почувствовал тяжесть на ручке руля высоты, догадался и быстро приземлился. Механик отделался испугом да обморозил руки…

– Шарлатан тот летчик! – начались комментарии. – Англичане тоже хороши – поставляют нам такой самолет!

После критики «харрикейнов» разговор сам собой перебросился на американскую авиационную технику. Наш полк получил на опробование двухмоторный бомбардировщик «бостон». Для дальней разведки он годился, поскольку имел солидный радиус действия. Механикам нравилось, как ровно работают его моторы. Однако шасси у самолета оказалось слабым. Дважды во время посадки на грунтовых аэродромах оно ломалось. Кто-то из механиков заметил:

– А союзники, видно, сдержат слово, откроют скоро второй фронт. Иначе они не прислали бы нам свою технику.

– Держи карман шире! Уверен, союзники будут тянуть со вторым фронтом и ждать, пока мы и немцы обескровим друг друга… – возразил другой.

Звучавшие по радио сводки Совинформбюро о «планомерном» отступлении не содержали чего-либо утешительного. Острый на язык старший механик Владимир Соколов ехидничал.

– Мы кто? – спрашивал он ребят. – Мы драповцы. Боюсь, придет срок, и нам придется драпать на Восток.

– А чему нас учили? – продолжал Владимир. – Будем бить врага на его территории. Что в песнях пели? Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. А отдали уже Прибалтику, Белоруссию, уже немец под Москвой.

– Тут кто-то просчитался, – вмешался в разговор веснушчатый рыжеволосый Володька Майстров. – Я думаю, наш Генеральный штаб. Надо было не ждать, когда немец ударит первым, а опередить его. Долбануть его хорошенько, когда он стянул войска к нашим границам.

– Ты скажешь, долбануть первыми! – прервал его механик-ленинградец Щербаков. – Нас тогда на весь мир объявили бы агрессорами. Ведь за границей все годы советской власти кричали, что большевики – варвары, агрессоры, хотят завоевать весь мир. А поскольку Гитлер напал первым, никуда не денешься – он агрессор. Англии, Франции теперь не увернуться от союза с нами. Они должны стать либо на сторону агрессора, то есть Гитлера, либо на сторону жертвы – иначе говоря, на нашу сторону.

Так и получилось. Как они не хотели союза с нами! А Сталин их перехитрил, выждал момент, и создалась Антигитлеровская коалиция.

– А по мне, так надо было раньше объявить мобилизацию, – заметил Майстров. – Мы собрали бы всю мощь Красной Армии на границе, и фашисты разбили бы об нее свой лоб.

– Вот это глупость! – воскликнул Соколов. – Вся наша армия могла оказаться в окружении, разгромлена. Чем тогда мы защищали бы Москву? А впрочем, не знаю, как все случилось. Могу только гадать, что и почему.

Этот разговор, я знал, будет продолжаться до полуночи, пока кто-нибудь из любителей поспать не крикнет: «Кончай травить, братцы. Дайте сон доглядеть!» После этого спорщики перейдут на шепот и проговорят еще час до прихода дневального, который выключит свет.

Я не стал ждать, чем кончится этот разговор, вышел перед сном подышать воздухом. Мысли продолжали крутиться вокруг беседы политрука, размышлений товарищей о ходе войны, о смысле жизни, о судьбе нашего поколения.

Конечно же, мы мечтали о мирных профессиях, интересовались кто техникой, кто искусством. Про свои увлечения я исчерпывающе узнал из школьной характеристики, которую мне выдали для поступления в военное училище. Все в ней было верно: не отдавал себя целиком учебе, увлекался волейболом, школьным джаз-оркестром, фотоделом, стихами, выпускал стенгазету. Словом, разбрасывался. Меня поразило, что учитель истории – он же директор школы Кожевников – знал про меня все.

Одного, однако, не учел учитель истории. Меня сильно увлекал кинематограф. Новые фильмы я смотрел в первый день их выхода на экран, занимая, как король, всегда одно и то же кресло в бывшем московском кинотеатре ЦПКО имени Горького, что находился у Крымского моста. При кинотеатре работала служба заказа билетов по телефону. Причем заказ принимался и на определенное кресло. Кинотеатр славился также отличным джаз-оркестром, который начинал играть в фойе за полчаса до начала вечерних сеансов. Перед премьерой музыкального фильма оркестр исполнял его мелодии.

Я играл на баяне по самоучителю, усвоил азы нотной грамоты. Впрочем, ноты легко прочитать, если уже слышал мелодию. И так же легко спеть:

Тучи над городом встали,

В воздухе пахнет грозой…

На следующий день я насвистывал и напевал в школе новый мотив. Друзья-мальчишки завидовали. Девчонки убеждали, будто у меня отличный слух и мне следует учиться в консерватории. Я снисходительно слушал девчонок, в душе радовался похвалам, но… В детстве я переболел корью с осложнением на среднее ухо. Пенициллина тогда не существовало, и врачи проткнули мне барабанную перепонку. Мой брат, тоже переболевший корью, подвергся более сложной операции. Теперь есть антибиотики, и такие болезни считаются пустяковыми. Но тогда я ошибочно считал, что лишен идеального слуха, необходимого музыканту, и решил поступать в Институт кинематографии. Война перечеркнула мои мечты и мечты моих товарищей.

Все мы были призваны в армию. Все мы пошли на фронт воевать с нацистами. Из ровесников Октября и из тех, кто был лет на пять помоложе, состоял преимущественно наш полк.

Мы не знали старой жизни, при которой родились и жили наши родители, но, по их рассказам, она была жестокой, бесправной и беспросветной. Мы читали щемящие душу стихи об «убогой и обильной» Руси, мысленно боролись вместе с Дубровским против помещичьего произвола, возмущались «салтыковщиной» и «Человеком в футляре», после недолгих размышлений целиком отдавали свое сердце «Оводу» и Павке Корчагину, самым справедливым и смелым из наших литературных героев.

Нас не надо было убеждать в правом деле Советской власти речами и философскими трактатами. Наши родители вышли из рабочих и крестьян. Иные, полуграмотные, как, например, мой отец, командовали производством и, случалось, умирали, надорвавшись на стройке, завещая, чтобы мы доучились, стали инженерами и учеными, образованными людьми.

Наша школа четко давала нам понять, что хорошо, а что плохо. Причем все – и жизнь с ее прошлым и настоящим, и человеческие помыслы, и черты характера – рисовалось двумя красками: белой и черной. Никаких полутонов и компромиссов. Мы знали наизусть и полностью разделяли проникновенные и глубоко выстраданные мысли Николая Островского о том, что «жизнь человеку дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…». Но как прожить? Отдать жизнь «самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества».

…Сначала я хотел написать эту фразу почти без изменения в своем заявлении о приеме в партию и отнести его политруку. Но потом подумал: при чем тут освобождение человечества, когда сейчас на карту поставлена судьба Родины? Не годится…

Мне вспомнились размышления А. П. Чехова о смысле жизни. Он призывал прожить ее «бодро, осмысленно, красиво». «Сейчас, когда враг у стен Москвы?» – думал я… и отверг Чехова. В то время я увлекался Горьким, и его рассуждения о том, что человек испытывает истинное счастье, когда «живет и работает для других», казались мне прекрасными, полностью отвечавшими моим убеждениям.

…Когда политрук Пронькин прочитал эти слова в моем заявлении (разумеется, без ссылки на источник), он снял фуражку, почесал затылок и сказал:

– Красиво! Ребята написали о том же, только попроще. А в общем- то, правильно…

Спустя три месяца нас приняли в партию.

За двадцать с лишним лет Советской власти выросло совершенно новое поколение молодых людей, до конца преданных делу социализма. Святая святых этого поколения был девиз: без колебания, если нужно, пожертвовать жизнью ради счастья и свободы своего народа. А если кто-то и чувствовал минутную слабость, то умел ее подавить, собрать в кулак свою волю, и мы не замечали этой слабости. Мужество и отвага опытных разведчиков вдохновляли «новичков», вселяли в них уверенность, и смелыми разведчиками становились даже те, кто побаивался неба и не доверял грозному оружию – сложному по тем временам двухмоторному скоростному бомбардировщику.

Из безусых молоденьких сержантов и лейтенантов вырастали бесстрашные авиаторы. Так в нашем полку «закалялась сталь». В авиации, как всюду в армии, действовали воинские уставы, жизнь определялась строгой дисциплиной. Однако воспитание молодых авиаторов строилось чаще на доверии и уважении и гораздо реже на неизбежных выговорах за допущенные проступки.

Я перебираю сейчас в памяти все нашумевшие полковые ЧП и вспомнил лишь один случай, который закончился самым суровым наказанием – штрафной ротой. Впрочем, и это чрезвычайное происшествие с человеком случилось не в воздухе, во время разведки, а на земле и в очень обыденной обстановке.

Стрелок-радист нашей эскадрильи здорово повздорил с начпродом авиагарнизона, решил доказать ему «правду-матку» кулаками. Короче, стрелок-сержант ударил офицера. ЧП случилось на полевом аэродроме, отрезанном от баз снабжения в суровую зиму 42-го года, когда были перебои с доставкой продовольствия. Трудно приходилось летчикам, которые и в нормальной обстановке, при хорошем питании жаловались на отсутствие аппетита – так изматывались во время высотного полета с кислородной маской. Дело дошло до того, что даже летному составу стали давать в столовой только манную кашу, приготовленную на воде. Отвечал за это не кто иной, как начпрод. Рачительностью он не отличался, зато был нечист на руку. Это стало известно в гарнизоне.

Но самосуд есть самосуд. Стрелка-радиста за это сурово наказали. Его отправили на передовую в штрафной батальон. Через месяц он вернулся и браво мне рассказывал:

– Выпустили из меня фашисты дурную кровь! И вот я снова среди вас.

В первой же атаке Николая ранило, но, к счастью, не сильно. Через неделю он вышел из санбата бодрым и здоровым. Он смыл кровью свой проступок и мог продолжать служить в полку воздушных разведчиков.

– Хочу бить гадов лицом к лицу! – говорил Николай. – Подал начальству рапорт с просьбой перевести меня в пехоту. Как думаешь, отпустят?

Стрелка-радиста отпустили, как и фотоспециалиста Петра Волошина. Тот тоже подал рапорт о переводе его в авиадесантные войска. За Волошиным, однако, не числилось никаких провинностей. Он слыл скромным и тихим парнем. Мы и не подозревали, что он навещал десантников и встретил там друзей.

А с Володей Майстровым я крепко подружился. Часто вспоминали нелегкую технарскую службу в полку разведчиков и первое знакомство в Ленинградском авиаучилище. Там мы жили в казарме, уставленной двухъярусными койками. Майстров устроился внизу, я на наверху.

– Честно скажу, – говорил Владимир, – трудно было. Самое трудное – команда «Подъем!». Ноги еще немели от усталости вчерашнего дня. Потянуться бы с полчасика. Ан, нет! В бешеном темпе спешили вдеть ноги в бриджи, натянуть гимнастерку, одеть сапоги. Подпоясывались ремнем уже на бегу.

– Опоздал в строй – наряд вне очереди, – добавил я.

– И все-таки мы привыкли, наловчились. Даже поверили: все можно преодолеть. Я рад, что в училище прошел школу жизни и стал авиационным специалистом. Нас приучили к аккуратности, к настоящей дисциплине, к трудолюбию.

2 ЧАСТЬ
ДОЗОРНЫЕ СЕВЕРО-ЗАПАДА

СРЕДИ ХОЛМОВ ВАЛДАЯ

И вот наступил долгожданный момент нашего наступления. Фашисты отброшены от Москвы. Красная Армия продолжает освобождать русские города и деревни. Настало время и для воздушных разведчиков расположиться поближе к отодвинутой на запад линии фронта. Одна из эскадрилий должна перебазироваться на аэродром Калинина, а нашей третьей надлежит занять самый передовой форпост на Северо-Западном фронте, на аэродроме, расположенном среди лесов и холмов Валдая. Первыми туда отправились механики для встречи самолетов— разведчиков.

Утром мы выехали в двух фургонах, приспособленных под фотолаборатории. Настроение у всех приподнятое, боевое. Авиагарнизон Выползово, куда мы добрались через сутки, подвергался очень сильным бомбардировкам. Бомбы разрушили четырехэтажные каменные жилые дома офицеров и их семей. В квартирах, что уцелели, гулял ветер, были выбиты все стекла, разрушены водопровод и отопление. Мы поселились в деревянных двухэтажных домиках, обитых почерневшими от времени досками. В домиках давно никто не жил, и нам пришлось первым делом добывать дрова и топить печи. Устав после дальней дороги, очень неохотно принялись пилить и колоть вязкие сосновые бревна.

Мы не знали, что тут придется провоевать долгие два года войны. Решающие события развернутся под Сталинградом и Курском, а Северо-Западный и Ленинградский фронты будут ждать своего победного часа. Он тоже придет!

Первый год был тяжелым. Многого нам не хватало – мастерства, исправных самолетов, боевых экипажей. В эскадрилье воевали разные летчики. Щеголеватый и многоречивый Александр Барабанов очень хотел сбить «мессера». Были летчики – полная ему противоположность, как, например, Иван Ширяев, неразговорчивый и задумчивый. Улетал небритый – у летчиков было такое поверье: побреешься перед полетом – попадешь в переплет. Иван надевал гимнастерку поскромнее, как приказывало начальство, без знаков отличия, на случай, если собьют и придется спуститься на парашюте в тыл врага.

Встречались и совсем неопытные летчики. Некоторые возвращались, не долетев до линии фронта, и утверждали, что барахлят моторы. Однажды комэск одному из таких не поверил и решил сам опробовать самолет. Вылетел и тут же вернулся. Извинился перед молодым разведчиком и разразился гневной тирадой в адрес Фисака:

– Неисправный самолет выпускаешь в полет! Кто старший механик самолета? Разберись и накажи!

И ушел. Фисак даже не успел сказать комэску обычную свою фразу: «Подожди, майор, не кипятись».

«Пешку» закатили на стоянку. Прежде чем раскапотить моторы, отошли в сторонку и закурили. Стали думать-гадать, в чем дело. Вдруг малоразговорчивый Пал Карпыч, принявшийся за свою работу – мойку замасленных мотогондол, – воскликнул:

– Товарищ инженер, глядите-ка! Винт погнут! – Мы вскочили с бугорочка, на котором обдумывали план действий, и подошли к правому мотору. Одна из лопастей винта была чуть погнута. Видно, молодой летчик при взлете слишком высоко поднял хвост бомбардировщика и один из винтов чиркнул по земле.

– Неси кувалду, – приказал инженер. Через десять минут Фисак вошел в командирскую землянку и доложил, что самолет готов к вылету.

По инструкции винт надо было снимать, заменить лопасть, отрегулировать балансировку на специальном стенде – это бы заняло целый день. В полевых условиях поступили проще – выправили лопасть на глазок с помощью кувалды. Вместо наковальни использовали пустой стальной баллон: моторы на «пешке» запускались сжатым воздухом. А заменить лопасть и отрегулировать винт решили после боевого полета. Однако обошлись без замены, поскольку самолет летал отменно.

О происшествии с винтом напоминала лишь облупившаяся от ударов кувалды краска на конце лопасти. Черного лака в тон старой краске на складе не нашлось, была лишь ядовито-желтая эмаль. Я покрасил ею кончики всех лопастей и нарисовал круги на коках винтов. Побывавшая в переплетах моя первая и ставшая любимой «пешка» выглядела нарядной, непохожей на другие машины. На ее килях я вывел цифру 1.

А вот на новой «пешке» Бельского моторы начали барахлить. Все винтики перебрали, а причины не нашли. Хотели было поменять двигатели, но вдруг пришла весна, резко потеплело, и «движки» вдруг перестали шалить. Что за чертовщина? Оказалось, в бомболюках самолета были установлены дополнительные бензофильтры. В инструкции о них не говорилось ни слова. Вскрыли фильтры и обнаружили в них лед. Вот где собака зарыта! Лед закупоривал бензосистему, а когда по весне подтаял, моторы полностью стали получать свою порцию горючего. Так мы – летчики и механики – набирались опыта, так выполняли приказ Верховного, который гласил: нельзя научиться воевать, не овладев в совершенстве военной техникой.

Однажды на «пешке», которую закрепили за Иваном Маровым, вылетел на разведку Яков Власов. Мы едва успели с ним познакомиться, так как всего неделю назад он прибыл в эскадрилью. На нашем «тихом» Северо-Западном фронте на различных участках шли время от времени «бои местного значения». Приближалась весна 42-го. Приближалась по календарю, но снежные сугробы, завалившие дороги, еще не осели. Солнце в ясный день припекало спины, и в вечных бегах, в толстых ватных куртках и шапках-ушанках становилось жарко.

Маров готовил свой самолет тщательно и не спеша. Я завидовал его ловкости и силе. В широких карманах у него всегда под рукой были плоскогубцы и отвертка. Этим простым инструментом он ухитрялся улаживать почти все мелкие неисправности. Всякий малознакомый летчик вызывал у Марова чувство беспокойства. Вот почему он встретил Власова без особой радости. Что поделаешь – такой характер. А зря!

Власов проявил себя смелым летчиком. Он хорошо выполнил сложный полет на разведку вражеских аэродромов. В ясную погоду Яков пролетел на виду у фашистских зенитчиков сквозь отчаянный огонь и избежал смерти. Экипаж уже сообщил по радио об удачных результатах разведки. Вместе с Маровым мы вглядывались в сторону небольшого пригорка, поросшего высокими соснами. Оттуда обычно приходили из разведки наши «пешки». Вот-вот Власов должен был приземлиться.

Но недалеко от аэродрома молодого разведчика поджидал фашистский ас, вылетевший на «свободную охоту». Фашисты любили нападать на уставшие экипажи, которые к тому же расслабляли внимание, думая, находятся уже дома, вне опасности. Разведчики не ожидали внезапной атаки. Они не успели ударить по врагу из пулеметов. А фашист, выпустивший длинную очередь, сразу попал и в летчика, и в штурмана. Власов, истекая кровью, просил штурмана Алексея Дроздова помочь ему удержать штурвал, но тот не отвечал. Он был мертв. Молодой разведчик, стиснув зубы и превозмогая страшную боль в ноге и животе, вел самолет на свой аэродром. Власов помнил наказ комэска: «Во что бы то ни стало благополучно доставить разведфильм».

Летчику следовало сесть с ходу, так как силы у него были на исходе. Но пока смертельно раненный пилот старался выровнять подбитый самолет, он потерял высоту. Высокие сосны на пригорке аэродрома закрывали от Власова взлетно-посадочную полосу. Он не знал, свободна ли она для приземления, боялся столкнуться с взлетающим самолетом. И летчик стал заходить на посадку, делая полагающийся в таких случаях маневр по кругу.

Наблюдая за самолетом, я подумал про себя: «Молодец, как аккуратно разворачивается». И в этот миг произошло невероятное. «Пешка» будто остановилась, затем медленно перевалилась на нос и понеслась к земле. Самолет глубоко врезался в снег и промерзшее болото. Истекающему кровью Власову не хватило минуты, чтобы завершить полет и сохранить машину.

«Прощай, боевой друг и товарищ! Мы отомстим фашистам за твою смерть!» – вывел я крупными буквами в эскадрильском боевом листке. Хотел сочинить стихи, но мысли путались, и ничего стоящего не получалось. И тогда я написал знаменитые строки:

Безумству храбрых поем мы песню!

Безумство храбрых – вот мудрость жизни!

Надо же так случиться; не успел я поставить восклицательный знак, как в землянку заглянул Пронькин. Он позже всех вернулся с кладбища, замерз и устал.

– Зачеркни это! – тоном приказа сказал он.

– Но это же слова Максима Горького! —

– Знаю, и я за партой сиживал… К Власову это не относится. – Немного помолчал и добавил:

– Ценны лишь те подвиги, которые совершены с полной сознательностью. Это сказал Ромен Роллан.

Я не стал спорить. У политрука, я знал, свое мнение о разведчиках. На первое место он ставил такие их качества, как хладнокровие и честность, а храбрость и удаль без трезвого расчета осуждал. Пока я переделывал боевой листок, Пронькин курил и бросил лишь короткую фразу: «Похоронили Власова… Считай, что крепкие корни пустили мы тут, среди холмов Валдая…»