Читать книгу: «Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях», страница 3

Остров корабль

Меня постоянно тянет на эту тему, и мысль, что я про что-то не рассказал, или рассказал, но непонятно, заставляет опять пройти по этой, так волнующей меня, теме пройтись босиком, чтоб опять почувствовать каждый камешек, каждую песчинку на берегу того коротенького отрезка времени из моей жизни. Возможно, это ностальгия и не по острову, а по давно ушедшей молодости, но это и не столь важно, потому что я пишу о прошлом, которое было гораздо интересней настоящего, а если я пытаюсь заглянуть вперёд, мне станет не по себе, такого бедлама на земле ещё не было.

На остров мы приехали в марте и почти сразу угодили в последние зимние, или может в первые весенние шторма. В море ветру нет преград, и он хулиганит и буйствует, отрывая громадные ледяные поля, гонит водяные валы, сталкивая льдины, и играючи громоздя их друг на друга, создавая уже ледяные валы, торосы. Все эти хаотические нагромождения смерзаются, и вот он – готовый айсберг, угроза судоводителям не только обычных судов, но и ледоколов. Картина разгула стихии страшная, и не позавидуешь никому, попавшему в эту экстремальную круговерть.

У берегов картина не лучше, высота прилива порядка шести метров, но если ещё и ветер гонит к берегу волну, то это уже становится похожим на цунами, которое как бульдозер толкает всё это ледяное месиво всё выше на скалы и всё дальше по пологому берегу. Я первый раз в жизни наблюдаю такую картину, находясь почти на самой макушке острова, словно на ходовом мостике гигантского корабля, принимающего на себя всю мощь ударов стихии, и мне плевать на то, что творится впереди по курсу и вокруг моего корабля, хотя при мысли о тревоге «человек за бортом», у меня волосы встают дыбом.

Наш корабль-остров по-прежнему идёт вперёд, а я спускаюсь вниз к людям, матросам нашего экипажа, держась за скалы не только руками, но и всем телом впечатываясь в каждую ямку, цепляясь за каждый камень, трещину, кустик. Я чувствую, что ветер может оторвать меня от спасительной тверди, и как подушку забросить куда угодно.

Весь мокрый, исцарапанный, с бесчувственными от холода пальцами и обломанными до мяса ногтями, я наконец оказываюсь на островной палубе, где обстановка не намного лучше, чем вверху. Ветер бесчинствует, пытаясь снять с домов крыши и унести в море всё, что, на его взгляд, плохо лежит, или слишком мало весит. В такую погоду лучше всего сидеть дома, и слушать бессильное завывание шквального ветра с зарядами снега, с треском отдирающего доски с какого-то дома, или с чьей-то крыши.

 
Весна в Охотском море
 

Как правило, после такого приступа климатического бешенства наступает космическая тишина, на берегах громоздятся ледяные хрустальные высотки, с которых не выдержав собственного веса, с грохотом отваливаются то балконы, а то и целые лоджии. А немного погодя съезжает, в полном смысле этого слова, и ледяная крыша, рассыпаясь при этом тысячами хрустальных, сверкающих на солнце иголок. При солнечном свете вчерашнее уже не кажется таким страшным, зима выдала последний в этом году «концерт» и успокоилась, а весна окончательно вступила в свои права.

Через сутки прилив смоет звенящий ледяной хрусталь опять в море, а из того, самого крупного, что ещё осталось на берегу, солнышко наделает сначала ледяных сот, а потом и совсем растворит и вернёт в море всё до капельки. Это и будет конец ледяного кружева, кольцом окружающего остров и белой ледяной бахромы материкового берега.

Хотя я в своё время и служил в ВМФ на Балтике, бывал и штормах и на островах в Балтийском море, но такого сильного впечатления, как здесь, я почему-то в то время не получил. В Охотском море и на этом острове всё было для меня настолько ново и интересно, что я просто не успевал постичь умом эти новые для меня загадки и неожиданные откровения северной природы. Весна взорвалась весенним шумом: то со штормовым завыванием ветра, рёвом волн и грохотом прибрежных валунов, перекатывающихся как песчинки под ударами гигантских валов взбесившегося моря, то тишиной и полным штилем с запахами рыбы, крабов, йода, соли и морской капусты, тоннами устилавшей берег зелёной лентой. Это был невообразимый букет запахов, который я пил своими лёгкими и не мог надышаться.

Весна давно чувствовалась и в скудной природе острова, и я, хоть и ждал прихода лета, но внезапно обнаружил, что этот момент упустил. Всё произошло как в немом кино, просто кадры передернулись, и всё серое стало вдруг зелёным, с проплешинами белого снега, затаившегося на северных склонах. Уродливо кривые каменные берёзки выбросили молодые клейкие ярко-зелёные листочки, на фоне которых даже не блещущий стройностью ствол их матери казался изящным станом молодой берёзки средней полосы России. Залёгший на зиму кедровый стланик, проспав под снежным одеялом холода, поднялся, выпрямился и тоже выбросил почки, зачатки кедровых шишек, продолжателей рода.

Вечнозелёная пихта тоже выплеснула на свои мелкие иголки все запасы яркой зелени, красуясь перед кустарником, у которого ещё не было листочков, а лишь мелкие бутончики будущих листьев. Но это вопрос лишь нескольких дней или даже часов, ведь вся северная природа спешит взять у короткого лета каждую минуту тепла, каждый лучик солнца, и это основное правило в борьбе за выживание. Молодая травка да всё остальное росло прямо на камнях, на скалах, пуская свои корни в трещины, закрепляясь каким-то чудом и добывая себе необходимое питание.

Море стало совершенно чистым ото льда и поражало своей прозрачностью и чистотой. Блесну было видно и на глубине двадцати метров, а если она исчезла, значит её кто-то уже проглотил. Рыба иногда сверкала серебряным бочком, но сверху она вся была под цвет дна, ведь маскировка – это тоже одно из правил выживания. Бродишь иногда вдоль берега с острогой, смотришь на дно, как сквозь чистое увеличительное стекло, а лучи солнца, преломляясь в воде, искажают истинное расстояние до желаемой цели и саму цель, а камень, на который я хотел наступить оказался громадной камбалой-«каменушкой», которая исчезла в мгновение ока, другая камбала, которую я пытался поразить метким ударом остроги, оказался валуном, в который я очень удачно попал, после чего мне сразу пришлось прекратить это развлечение.

В засольные цеха рыбозавода стала поступать свежая селёдка. Её завозили плавбазы, принимая с сейнеров, которые вели только добычу, промысел, сами ничего не перерабатывая. Часть рыбы база перерабатывала сама, замораживая в брикетах и делая всевозможные консервы, пресервы, остальное сдавала нам и на береговые заводы. Каждая промысловая посудина, набив трюмы, спешила поскорей избавиться от улова и опять уйти в море.

Это была не просто спешка и желание побольше заработать, а иногда бывало, что простояв на якоре в очереди на выгрузку сутки, двое и потеряв кондицию, и сортность рыбы, сейнер выкачивал селёдку в море и опять спешил на место промысла, а когда он в очередной раз подходил к рыбозаводу опять с полными трюмами, подходила и его очередь. Завод попросту не успевал перерабатывать весь улов тралового флота и своих рыболовецких бригад.

На посоле рыбы и на конвейере работали в основном немногочисленное местное население и «вербота», как здесь называли сезонников, приехавших в надежде на длинный рубль, или сосланные из мегаполисов Советского времени тунеядцы, пьяницы и проститутки. Это были те, кому было предложено исчезнуть с поля зрения органов, в течение двадцати четырёх часов.

Нас шабашников, согласно договору, тоже привлекали к работе на рыбе, но только в качестве грубой рабочей силы, то есть катать, таскать, штабелевать бочки с селёдкой, пока кран – наша беда и выручка стоит на пирсе, широко расставив ноги и печально опустив голову, как жираф у ручья, в котором нет воды, только у нашего крана от обильной смазки заклинило шею и нам предстоят «танталовы муки» по прибытии плавбазы с рыбой. Бочек тысячи, в глазах уже рябит от их мелькания перед глазами, колени дрожат, спина уже не гнётся, а пот разъедает глаза, ведь каждую бочку по трапам, по покатам нужно выкатить из трюма плашкоута на пирс, где уже другие чуваки-бедолаги подхватят их и закинут в кузов «Газона», чтоб отвести в засольный цех.

В засольном цехе, брезентовых чанах, распятых на деревянных стойках, и произойдёт согласно технологии посол этой нежной, вкусной, но такой тяжёлой селёдочки. Её слоями переложат морским льдом, заготовленным ещё зимой, потом зальют тузлуком определённой плотности, потом время от времени будут продувать свежим морским воздухом, а когда она дойдёт до кондиции, отправят на конвейер, где рыбообработчицы отсортируют и уложат в бочки плотными рядами. После конвейера бондари на бочки поставят крышки, набьют потуже обручи и через пробочное отверстие опять зальют тузлуком, но уже свежим и другой плотности. И последняя стадия процесса – это когда бочки, не закрывая маленьких пробок, автокар увезёт в громадный капитальный холодильник для дозревания и окончательной доводки до кондиции. И только такая селёдка может считаться селёдкой, приготовленная на месте лова, а не оренбургских степях или татарском Альметьевске.

Я, кажется, повторяюсь, описывая процесс посола селёдки, но это лишь для того, чтобы люди знали и смотрели, что они покупают, иначе не ждите от этого нежного деликатесного продукта мало-мальского качества и вкуса.

 
Иван Филипыч
 

На острове проживали и не менее интересные колоритные люди, помимо бабы Даши, например, Иван Филипыч. Если увидишь свору здоровенных ездовых псов, порядка двадцати хвостов, а среди их спин мелькает грязная кожаная шапка с одним ухом вверх, как семафор, когда проезд открыт, значит – это и есть свинячий и собачий «король» острова со своей свитой собственной персоной. Возможно, «они» изволят посетить «Торговый центр» или просто пообщаться с островитянами, с народом. Если в это время идёт путина и уже прибыли вербованные женщины, то у «короля» свиноты возникает живейший интерес к слабому полу и происходит небольшой набор в гарем дам, не желающих работать ничем, кроме «органа», данного им природой и богом. Не важно, что это безногий старик, пропахший псиной и свинячим дерьмом, важно, что он будет худо-бедно их кормить, поить, а если повезет, то иногда и «любить».

В избенке, стоявшей на отшибе, всегда было навоза по колено. Под деревянным топчаном возились щенята, поросята, тоже щенячьего возраста. Если это было зимой, то там же, в тепле довольно похрюкивала и мама, которую сосали и те, и другие, и все были сыты и абсолютно счастливы. Я немного забежал вперед и забыл сказать, что Филипыч, помимо собачьей своры, держал свиней. Впрочем, слово держал, думаю, неправильное, потому что свинота, как кошки, жила сама по себе. Они просто были! Были, как были бы, скажем, олени, косули или козлы, они были составляющей частью фауны.

Эти хрюкающие плодились, как хотели, кормились, как могли, потому что Филипыч кормил их сухим кормом только зимой, когда море сковано льдом. А в обычное время эти дальние родственники слонов (наукой доказано) ели траву, ковыряли землю своими пятаками в поисках каких-то корешков, жрали какие-то лишайники и голубой олений мох. Думаю, что это меню было у них в разгрузочные дни, а в обычные дни они пожирали на берегу морские деликатесы, всё то, что оставалось после отлива или тем более после шторма. Это были целые горы морской капусты, рыба, крабы и остальная живность. Если выбросит на берег мертвую нерпу, «схарчат» и её.

Но любимое место, можно сказать, свинский ресторан, было на краю острова, куда вываливали тоннами селедочные головы и прочую рыбью тухлятину. В общем, это был громадный суши-бар, да еще и со шведским столом. Вот так-то! Мясо этих существ воняло рыбой хуже нерпы или тюленя. Он были обросшие шерстью не хуже диких собратьев средней полосы, лазили по горам, как горные бараны, и иногда можно было видеть на каком-нибудь утесе неподвижный, «гордый» свинячий силуэт хряка, смотревшего в просторы Охотского моря.

Раз в год Филипыч завозил по зимнику, по ледовой дороге пару машин комбикорма, а это пять-шесть тонн, благо в то время он стоил сущие копейки. Чтобы свиньи совсем не передохли или не ушли в бега, он иногда вываливал им ведра три-четыре вперемешку с тухлой селедкой, это для них, особенно зимой, деликатес. Иногда какой-нибудь «Хрюша» или «Пятачок», едва оторвавшийся от маминой титьки, попадал к нам на вертел, где жарился, истекая молоденьким жирком, капающим в костер, мгновенно вспыхивающим и сгорающим в огне. И это было что-то! Это было нечто! Маленький Хрюша еще не успевший пропитаться морем и всякими «ихтиандрами», обитающими в той среде, и под водочку уходил на ура.

Зимой, почти перед самым Новым годом Филиппыч решил сделать бизнес, заколов с мужиками с десяток свиней наивысшей упитанности. Собакам досталась вся требуха, а заодно головы и ноги. Такого счастья они не испытывали ни разу в своей беспросветной собачьей жизни.

Договорившись с шофером, приехавшим на остров с продуктами для магазина, Филипыч загрузил свинные туши в кузов и отбыл в столицу Колымского края в надежде на хорошую прибыль. Но вернулся доморощенный бизнесмен без свинины и без денег, а вечером, уже обойдя всех, кто мог выслушать все его жалобы и стенания, он зарулил и к нам с Серегой. Выставив на стол штоф водки, он посчитал что вправе излить свое горе и желчь, и конечно рассчитывал на наше сочувствие. Но поскольку для наших молодых морд одного пузыря было явно маловато, и на наше глубокое сочувствие он, ну никак, не мог рассчитывать, ему пришлось послать еще гонца, уже за двумя литрами водяры, после чего мы с Серым сразу прониклись важностью момента и засочувствовали ему изо всех сил. А вот и его мытарства. Помотавшись по Магадану в поисках вет-лабаратории, он на конец-то нашёл искомое, но вердикт анализа мяса, был неутешителен, мясо оказалось совершенно не пригодно к употреблению человеками и, вообще, ты мол врёшь дед, ведь судя по рыбной вони, это не свинина, а какой-то морской зверь. Возможно, это лахтак или тюлень, но никак не свинья. «Признайся дедушка, что ты вывел совершенно новый вид, новую породу морских свиней, – подтрунивая, расспрашивали его свинячьи паталогоанатомы.

В другом месте, на центральном рынке, как и положено, тоже взяли пробы мяса на анализ. Вердикт опять был с тем же результатом, и опять со злыми насмешками, ты «Нептун» бородатый, своих подданных угробил, а теперь ещё и продать на мясо хочешь? Чешую, конечно, соскреб, ласты обрезал и заявляешь, что это обычные хрюши?! Нет дед, мы думаем, что если тебя не посадят, то за такую селекцию тебе и Нобелевскую премию могут дать. Они бы ещё долго несли всякую чушь, но когда до Филипыча наконец-то дошло, что из короля его пытаются превратить в шута, он посылает этих свинячьих патологоанатомов ко всем чертям и еще куда-то далее. Поросячьи рыботуши опять закинули в кузов, с чем и отбыли, как говорится, не солоно хлебавши.

Можно, конечно, было их сдать в любой зверосовхоз для норок, песцов, лисиц, их бы там взяли с большим удовольствием, но за бесценок. Овчинка выделки не стоит, поэтому, когда уже на морском льду Филипыч увидал широкую трещину, велел шоферу остановиться и скинуть туда все туши, устроив таким образом на дне морском пир. Ушли туда «гибридные» свиньи на радость крабам и другим обитателям глубин.

Все это нам он рассказал, сидя у нас в комнате за столом и обливаясь горючей пьяной слезой. Потом немного успокоившись, он велел принести окорок, который оставил для себя, тот висел в уличном сортире, подвешенный прямо над толчком, спрятанный от псов. Мы отдали это «свино-рыбу-мясо» бабе Даше, и она сварганила нам пельмени размером с кулак и котлеты, как галоша 44 размера. На острове все готовят из рыбы, и громадных размеров, а тут настоящая свинина, правда, особой разницы мы не ощутили, рыба да и рыба, только жирновата, правда. Главное, съедобное, вкусное, и много!

Было уже довольно поздно, когда мы вынесли Филипыча на порог, в ночь морозную. Его волкодавы лежали в снегу, закрыв носы хвостами, ожидая хозяина. Дед велел двум псам стать рядом с ним – ухватился крепко за ошейники, крикнул им: «Домой!», и те рванули к его дому, таща деда без ног, как пустой куль. Еще минута и дед уже был дома, лай затих.

 
Договорники «вербота»
 

В Советское время существовало выражение «Дали 24 часа». Это проходила чистка в наших городах и весях. Удаляли за пределы городов и республик всех, неугодных властям забулдыг, бомжей, проституток, неформалов, дабы они не портили благость и лепоту наших городов. Вся эта публика была как чирей, нарыв на теле общества на фоне всеобщего благоденствия и умиротворения. Их отправляли куда-нибудь подальше, но там они тоже были не нужны. Это был людской мусор, который некуда было выбросить. Им стали предлагать работу на больших стройках, на северах, на путине, лесоповале, обещали большие деньги. Главное, нужно было сплавить этот сброд куда-нибудь подальше в надежде, что многие из них не вернутся никогда в родные пенаты, что довольно часто и происходило, по разным причинам. Их никто и не искал, сгинул ну и бог с ним. Воздух чище будет.

Рыбные промыслы требовали на каждую путину тысячи женщин, их вербовали и везли на Дальний Восток, на острова и побережье Охотского моря. Они работали и на крупных траулерах, и на плавучих консервных заводах, и на береговых заводах, где солили селёдку, лосося и другие морепродукты. А имя им всем было «вербота». Их обижали, их презирали, наказывали рублем, а то и физически. Кто-то из этих женщин пытался как-то вырваться из этого «замкнутого круга», только мало кому это удавалось.

Привезли веселых девушек и на наш остров. Работать на рыбозаводе, на конвейере по двенадцать часов им было западло, а найти на островке «спонсора» невозможно. Многие из них были очень красивы и с хорошими фигурами и трудно было представить, что эта женская красота, так щедро отпущенная им природой и богом, не более чем приманка для «клиентов». Эта толпа охреневших без мужиков баб представляла серьезную угрозу для всех семей, живущих в этом «эдэме». Для всех, но не для Филипыча.

Отобрав трёх, а то и четырех красоток, этот безногий, ещё не очень старый пень устраивал в своей хижине танцы в навозе под балалайку. Водка лилась рекой, и вскоре старый развратник казался дамам Дон Жуаном, Казановой и вообще красивым парнем, своим в доску, а значит, и танцы можно устроить голышом, потрясти своими прелестями, соблазняя своего благодетеля. Под утро, устав от водки, пляски в навозе и стриптиза, обнажённые «махи» и танцующие «эвридики» валились на нары, на старую, облезлую медвежью шкуру. Кто-то под боком у деда, а кто-то в дерьме на полу. Утром, продрав глаза, дед выгоняет всех прочь, оставив себе самую «работящую». Вот она-то и будет жить с ним до конца путины, хоть в говне, но зато пьяна, сыта и нос в табаке.

Как-то раз, уже зимой забрел дед к нам с Серегой в гости. Пришел с бутылочкой и, как всегда, с надеждой на свободные уши, на которые можно навешать лапшу. А мы были и не против: идти некуда, заняться нечем, о телевизорах здесь и не мечтали, так что дед со своими байками в тот зимний вечер был кстати. В тот вечер поведал он нам, как потерял свои ноги.

 
«Басня» от Филипыча
 

«Вез я как-то контрабанду по льду вдоль берега. Нарты загружены пушниной: песцами и выделанными нерпичьими шкурами, ну и золотишко у меня водилось, намыл в устьях горных ручьев, с «кило» всего-то и было, но срок за это дают вполне реальный, лет пятнадцать-двадцать, а то и вышку. (Тут он прав, только по торосам вдоль берега он не мог гнать при всем желании).

Собачки у меня были хороши, но и они от вертолета погранцов не смогли меня унести. Я успел только пару раз шмальнуть из карабина по вертушке, но раздалась очередь из пулемета и я видел, как отлетели мои ноги в новых «бокарях» из нерпы. Боли не было, я просто провалился куда-то, в небытие. Боль, ужасная боль пришла потом, уже в больнице, и на зоне страшно болели ноги, которых уже не было, только культи.

Самое интересное, что о золоте на суде никто и не вспомнил, судили за пушнину и за то, что «шмалял» в вертолет. Однако «червонец» схлопотал, вот, пацаны, и вся моя история. Только того, кто на меня «стукнул», я «убрал» давно».

Ну а на самом деле, как мы узнали от старожилов, все было проще и прозаичнее. От острова до Магадана Филипыч уехал на своей упряжке, где и забухал со «шмарами», где-то на «малине» в Марчекане. Верные собачки ждали его голодные дня четыре, и когда он, нагулявшись, упал на нарты, крикнув им, домой, они рванули и понеслись по шероховатому, как наждак, льду Охотского моря. Они твердо знали, что дома их ждет кормёжка, а то, что сейчас летят голодные, то это в порядке вещей, сытая собака не будет «работать в упряжке». Еду нужно заработать.

Двадцать два километра – это для них не расстояние, и вскоре они остановились у избушки хозяина, запутавшись в постромках, скуля и лая. Каюра в нартах не было! Поутру, хотя зимой всегда ночь, соседи обратили внимание на визг и лай около избушки Филиппыча. Там шла битва голодных псов не на жизнь, а на смерть. Слабую собаку могут сожрать свои же из упряжки. Соседи, мужики, тертые Севером, ушлые, сразу же всё поняли и уже на своих упряжках рванули, погнали по слабому, еле видному нартовому следу, в сторону Магадана. Нашли его на полдороге, подобрали и опять в город, но уже в больницу, где Филипычу и укоротили ноги. Хороший вожак в упряжке оглядывается, но на этот раз собак гнал голод, и трудно судить вожака, за что он не заметил потери каюра. Он ведь просто собака, голодная собака, которая всегда хочет жрать. Филипыч забыл по пьянке об этом, за что и поплатился!

 
Живём, как можем
 

Жизнь, даже на каком-то островке, когда ты при хороших деньгах, прекрасна. Ты молод, здоров, не обременен семьей, сам себе хозяин и иногда, чтобы не лететь в Магадан, заказывали себе бочку пива (в те времена пиво было еще пивом), закатывали бочонок в комнату и кайфовали. Как правило, пить сей божественный напиток, наслаждаясь в одиночку у нас не получалось, и жаждущих набивалось в комнату больше, чем нам хотелось бы. Мы никому не отказывали, пейте люди нектар божий, его нам не жалко пока много, пусть будет и у вас праздник. Но когда пивко кончалось, а аппетиты пропорцианально увеличивались, особо «борзые» могли запросто схлопотать и в «пятак».

Когда к концу пиршества нам надоедал шум, гам, пьяный базар и сигаретный дым, мы молча открывали широко двери, делали красноречивый жест и горе тому, кто по пьянке забывал, где он и у кого находится. А главное, что эта бочка не его, а наша!

Спасибо, ребята, что зашли к нам, осчастливили нас своим визитом, но, угостились, а теперь валите отсель подобру, ибо пора и честь знать.

Мало кто знал, что у меня под койкой стояла пара ящиков вина «Старый замок». Утром, сделав себе бутерброды из свежего, вкуснейшего хлеба (пекарня через дорогу), толстого слоя желтого сливочного масла, и красной икры, которая уже падает с горки на хлебе. Выпив для тонуса стакан «Старого замка», зажевав хорошее вино царской закусью, мы создавали себе прекрасное, бодрое настроение на весь день. Спасибо тебе, боженька, за хлеб насущный.

Работали весело, работа нас не тяготила, но все равно ждали вечера, конца рабочего дня, ведь работали для того, чтобы жить, а не жили для того, чтобы работать. Так что, работе время – потехе час! Развлечений особых на острове не было, в основном это были, походы на скалы птичьего базара, рыбалка, и заплывы в ледяной воде на интерес, утонем, или выплывем. У Серого была еще одна спортивная дисциплина – это женщины, но об этом чуть позже. Это слишком обширная тема и в двух словах не расскажешь.

Поскольку я был доверенным лицом Сереги, ему не было нужды искать свободные уши, чтоб похвалиться очередной победой на любовном фронте или, наоборот, «поскулить» о своем поражении, ведь он считал себя неотразимым мачо. Чтоб как-то скрасить один из выходных дней, а Серому залечить душевную рану, нанесенную какой-то неуступчивой рыбачкой, мы решили не бухать, как плебеи в общаге, а «нажраться» благородно на собственной яхте.

С этой целью мы «увели» с причала четырехвесельный баркас, загрузили в него снасти, еду, выпивку, транзистор, гитару, Серегу и меня как бывшего речного капитана, смутно разумеющего, что такое норд, вест, зюйд, ост. Отчалили мы от причала (береговых валунов) под звуки марша «Прощание Славянки» в исполнении оркестра, то есть Серегиной гитары и моих губ, ведущих партию трубы. Руки были заняты, потому что я выгребал в открытое море, самым малым ходом, это для того, чтобы волной не смыло кого-нибудь из толпы провожающих, хотя на берегу кроме громадных валунов никого и не наблюдалось.

Наконец берег исчез в морской дали, и мы решили, что пора промочить горло старым, добрым «ромом». Открыли «Старый замок», «причастились», как положено, и Серый с пеной на губах стал доказывать мне, что среди зевак на берегу была и его «рыбачка Соня». Это она бросала в воздух лифчик и орала: «Вернись, Сережка, я вся твоя!» Я ему ответил, что, конечно, это видел, вот только в небо она кидала не лифчик, а трусы в горошек, которые я ей давеча подарил, поскольку на ней трусов не было в нашу последнюю ночь. Да и орала она: «Вова, вернись, я все прощу».

Что тут началось, словами не сказать. Отелло не бледнел так от ревности, как мой друган Серега. Наш круиз чуть не прервался, едва начавшись. А рыбачку Соню мы решили удавить вдвоем, как Дездемону, как только вернемся из морей. В общем, «спектакль» удался, хотя аплодисментов и всяких там «бисов» мы не услышали. Только сами «артисты», два великовозрастных балбеса, моряк и хулиган хохотали сами над собой. Идиоты!

Море было, как зеркало, полный штиль, солнышко в зените. Лепота! Течение вокруг острова уносило нас куда-то к горизонту, земля постепенно исчезала. Вот пронесло нас мимо «мальчиков» – это две громадные скалы, торчащие из моря, как клыки, высотой метров по 30. Жутковато, но до обалдения красиво! Представляю, как во время шторма здесь все кипит и грохочет.

После выпитого вина нам стало совсем хорошо, Серый «рвет» струны на гитаре и с подвыванием, со «слезой» в голосе стонет что-то о любви, зоне, вертухаях: о «…прости, мама, меня, сына непутевого…», ну и так далее. Меня это лагерная лирика мало трогает, и я наблюдаю за нерпами, их крутится вокруг нашей «яхты» штук шесть, выныривают рядом, в метре от нас, можно рукой достать (можно, но не нужно, у неё зубы, как ножи), глаза большие, круглые, любопытные. Мы с интересом наблюдали за ними, а они за нами, им тоже интересно, что это за придурки в деревянном корыте. Нерпы приплыли послушать музыку, они это любят, идут и просто на свист. Морды у них симпатичные, усатые, а их грациозности в воде и скорости можно позавидовать.

Все было так хорошо, спокойно, но нерпы вдруг исчезли, растаяли в глубине, как будто их и не было. Тут Серый кричит: «Смотри, смотри!» Спокойную как зеркало воду моря резал загнутый плавник какой-то рыбины или животного. Размеров было не определить, и единственное, что мы сразу поняли, это то, что нужно делать ноги, то есть весла! Если эта рыбка заденет нас хвостом или решит просто почесаться о наш славный кораблик, то нам труба. Не очень далеко от нас в воздух взлетела туша нерпы, а приземлилась, вернее, приводнилась, уже, кажется, в чью-то пасть.

В этот момент у нас глаза стали, как у тех нерп, и через мгновение мы в четыре весла гнали в сторону острова. Не знаю, за сколько мы «добежали» до острова, но, думаю, что в любой регате мы были бы чемпионами. Позднее аборигены объяснили нам, что это была касатка, кит-убийца, и наше счастье, что она не захотела с нами поиграть. Сказали, что там была не одна касатка, просто мы больше не увидели от страха. А касаткам спасибо, что шуганули нас, потому что почти сразу сорвался такой шквал, что навряд ли мы смогли бы выбраться из той передряги. Есть у нас ангел-хранитель, есть!

 
Нерест лосося на речке «Окса»
 

Я не ошибусь, если скажу, что главные события в жизни острова, это день рыбака и нерест лосося, который начинает идти на нерест в начале июня. Сначала он приходит мелкими косяками – это гонцы, разведчики. Так на острове называют самых первых, торопящихся на нерест лососей. Они подходят к нашему острову в поисках того ручья, где появились на свет, ещё не зная, что он совсем рядом. Это речка Окса, впадающая в море как раз напротив острова и устья, до которого всего около трёх километров.

С высоты селёдочного причала, в чистой, как слеза, воде видны скользящие по песку, как тени, силуэты гонцов, они трутся брюшками о песок, как бы нюхают воду стекающих с горы ручейков, пытаясь определить, найти ту единственную, родную, которая им нужна, и природный инстинкт их не обманет и приведёт только туда, куда они и стремятся.

Соскучившись за зиму по этой, ещё пока немного жирной рыбе, по первах местные ловят её сколь могут поймать, маловато, конечно, но для первого раза достаточно, хватит и на жарёху, и на уху, можно и малосол сделать, засолить и подвялить балыки, приготовить икру и нажарить свежих, вкуснейших молок. Всё уйдёт в дело, ничего не пропадёт, была бы рыба да побольше, всё равно островитяне лишку никогда не возьмут, а всё в меру

Лосось уже в цветном брачном наряде, из серебристого с мелкими крапинками как у форели он превратился в жениха-красавца, окрашенного, кажется, во все цвета радуги, с преобладанием чёрно-малинового и лилово-красного цветов. Но это пока всё ещё стройная рыба, без горба и с ровным носом, это случится потом, когда он пройдёт через все круги ада: подымаясь вверх по реке, он будет биться на камнях мелководья и в перекатах, как солдат в атаку будет бросаться на водопады, пролетая по воздуху и едва касаясь хвостом встречного бешеного потока.

В своём стремлении к продолжению рода он проходит сквозь тяжкие испытания: у него вырастет горб, а нос загнётся крючком, но он до последнего будет стоять над ямкой с оплодотворённой икрой, отгоняя этим страшным носом любых хищников, пожирателей икры, спешащих на пир. Совсем скоро он потеряет свой брачный наряд, превратившись в серую, блёклую рыбину, доживающую свою такую короткую, но похожую на подвиг жизнь.

Речка Окса течёт в распадке между двумя каменистыми сопками, и до её устья от острова порядка трёх километров. И в один из не очень погожих дней мы отправляемся за горбушей, которая пошла валом, хоть бери и просто черпай, а заготовка рыбы, то есть путина, это для островитян как для крестьянина уборка урожая, страда, сенокос.