Читать книгу: «Россия – мой тёплый дом», страница 6

Глава 3
Кизнер – районная столица

1. Голубой дом

22 июля 1941 года, ровно через месяц после начала войны, наш эшелон с московскими беженцами прибыл на станцию Кизнер – первый на транссибирской магистрали районный центр Удмуртской АССР.

Встретили нас очень тепло. По этому случаю для прибывших был устроен торжественный обед. Тут же вдоль пристанционной улицы, больше напоминающей сельскую проселочную дорогу, выставили столы и лавки на несколько сотен человек. После торжественного обеда состоялось распределение прибывших между двумя Кизнерами: Кизнером-станцией и расположенным от нее в двух километрах Кизнером-селом.

Кизнер-станция это транспортный и промышленный центр Кизнерского района, а Кизнер-село по своей функции подобен спальному району. Поэтому мы с сестрой, как потенциальная рабочая сила, оказались на станции, а тетя Дина с тремя малолетними детьми была размещена на селе.

Нас с сестрой поселили в добротном деревянном доме, расположенном на этой же привокзальной улице и принадлежащем Домниным – бездетной пожилой супружеской паре бывших железнодорожников. Всем здесь заправляла маленькая сухонькая старушка Александра Евполовна.

Это был единственный дом во всем Кизнере, окрашенный масляной краской и при том голубого цвета. Неофициально он служил частной пристанционной гостиницей. Мы с сестрой именовали его «Голубым домом».

Это был пятистенок, в первой половине которого находилась большая русская печь, жили старенькие хозяева, и я с сестрой – в коморке с окном, точной копии купе железнодорожного вагона, правда, без верхних полок.

Вторая часть дома предназначалась для гостей. Она состояла из двух комнат с окнами на внутренний двор и «залы», окна которой выходили на привокзальную улицу и в которой размещались концертный рояль, большой фикус в кадке, а также круглый обеденный стол, накрываемый по особо торжественным случаям.

В Кизнере на меня первоначально легла обязанность помогать по снабжению всего дома водой и дровами. Доставлять воду было совсем не трудно, т. к. колонка находилась недалеко от дома. Нужно было по мере надобности наполнять водой стоящий на кухне десятиведерный бак.

Несколько сложнее дело обстояло с дровами, которых у хозяев было, как говорится, выше крыши и при том – уже наколотых. Но эти крупно колотые дрова, предназначенные для огромной русской печи, были совершенно непригодны для голландской печи, отапливающей гостевую часть дома. Я должен был доводить их до требований «голландки».

Быстро убедился, что колоть дрова топором неудобно и опасно. Чурбан в процессе его колки, чтобы он не упал, приходилось придерживать левой рукой и колоть, согнувшись в три погибели. При этом много времени и усилий терялось понапрасну, да и без левой руки можно было остаться. Пришлось отказаться от топора с топорищем и использовать кувалду.

В результате технология колки дров полностью изменилась. Сначала лезвие топора, придерживаемое левой рукой, легкими ударами кувалды вгонялось в чурбан точно по его центру. Затем сильными ударами кувалды, бьющей по топору, чурбан раскалывался надвое. Но не до конца, чтобы его две половинки продолжали держать друг друга. Затем лезвие топора нужно было (опять-таки с помощью легких ударов кувалды) вонзить в тот же чурбан поперек проведенному расколу, чтобы полученные две половинки в свою очередь расколоть надвое. Но опять-таки раскалывать нужно было не до конца, чтобы и они держали друг друга. Полученные четыре полена можно было колоть дальше, если чурбан был толстый, или отсекать поленья друг от друга и складывать их в поленницу, если чурбан был достаточно тонким.

При таком способе колка дров становилась менее опасной, левую руку не было нужды совать под топор. Да и дело шло значительно быстрее. Знай, себе, маши кувалдой. Но с умом!

Опасность продолжала существовать лишь в виде лезвия топора, которое часто соскальзывало с чурбана и с силой впивалось глубоко в землю. При случае оно могло впиться и в ногу. Но я заметил, что лезвие топора вылетает не абы как, а только в плоскости раскола чурбана. Либо вправо, либо влево. Значит, стоять при работе с кувалдой следовало так, чтобы ноги не попадали в эту плоскость.

Проблема колки дров была успешно решена.

2. Учетчик в деревне Ныша

После размещения на жительство в пристанционном Голубом доме нас направили на работу в Кизнерскую МТС будущими трактористами. Вскоре под руководством директора МТС Вахрушева начались занятия по изучению тракторного дела. Лена довольно быстро убедилась, что работа тракториста ей не по силам и устроилась в кизнерскую лабораторию конторы Заготзерно. Ее обязанностью было определять качество зерна, сдаваемого государству колхозами, в том числе и его влажность. Но и я, как и все другие обучающиеся вместе со мной мальчишки, не дотянул до работы тракториста. Причина была проста: никто из нас самостоятельно не мог завести трактор. Тогда для этого требовалась недюжинная физическая сила. Нужно было рукояткой раскрутить холодный мотор. Только после этого он начинал работать в автоматическом режиме.

В итоге решено было направить несостоявшихся трактористов в тракторные бригады учетчиками. Каждый из нас получил шагомер – своего рода деревянный циркуль, отмерявший двухметровый шаг, которым мы должны были замерять объемы выполненных трактористами работ. Довольно быстро я научился различать по звуку работающего мотора марку трактора. У нас использовались гусеничные трактора Челябинского завода (ЧТЗ), колесные Харьковского завода (ХТЗ) и газогенераторные экспериментальные машины (HATH), работавшие на чурках, которые напиливались двумя мальчишками, полноправными членами тракторной бригады. Это было удивительно: трактору HATH не требовалось ни бензина, ни солярки, что в военное время было его огромным преимуществом. Только охапка чурок, напилить которые не составляло большого труда.

Так началась моя работа в тракторной бригаде в деревне Ныша под руководством председателя колхоза Кузнецова.

«На тебя в бригаде возлагается, несмотря на твои юные лета, огромная ответственность, – говорил он. – Твоя запись о результатах труда работников нашей тракторной бригады является основанием для выплаты им заработной платы. От твоего внимания и аккуратности зависит их заработок, а тем самым и их отношение к работе».

Лукаво улыбнувшись, он добавил: «Тут самое главное вот в чем: смотри внимательно, чтобы площадь земли, за обработку которой ты выписал нашим сотрудникам заработную плату, не оказалась больше общей площади всего колхоза. Бывало и такое».

К счастью, мне этого удалось избежать.

«Что у тебя было по математике?» – как-то спросил меня Кузнецов. Получив ответ – «отлично», он подвел меня к цистерне с бензином и сказал: «Цистерна не полная. Можешь ли определить, сколько здесь находится бензина, если тебе известен лишь его уровень в цистерне, который можно измерить щупом?»

Эта простенькая задача тогда мне оказалась не по зубам. Для ее решения требовались элементарные знания высшей математики. Так отличник-москвич оказался посрамленным. Между тем, и без этого случая мне было совершенно ясно, что необходимо не только закончить десятилетнее образование, но и учиться дальше, чтобы получить интересную и серьезную специальность.

Кузнецов же использовал любую возможность, чтобы пробудить во мне любознательность, умение видеть проблемы в реальных явлениях повседневной жизни.

– Посмотри, какая красавица! – воскликнул однажды Кузнецов, показывая на рябину, всю укрывшуюся красными гроздьями. – Она не только красавица, но и умница. Как ты считаешь, могут ли деревья думать?

– Деревья не могут думать. У них ведь нет головы! – ответил я, не ожидавший такого вопроса

– Не все так просто! У дураков головы есть, а думать у них не получается! А вот имеются ли у деревьев головы или что-то вместо них, об этом еще нужно поразмышлять. Ты видел у деревьев надкорневые утолщения ствола? Чем не голова? Только внизу!

– Вот ответь, – продолжал он, – каким образом эта красавица-рябина заранее узнала, что в этом году будет суровая зима? Она приготовилась к суровым морозам зимы 1941-42 гг. обильным урожаем ягод осенью 1941 г. Чтобы получить этот урожай, она должна была заложить почки осенью 1940 г. Значит, более чем за год до наступления нынешней зимы эта вот деревяшка откуда-то узнала, что будут сильные холода, и ей необходимо получить обильный урожай плодов-семян, чтобы спасти свой род от вымерзания. Получается, что безмозглая деревяшка умеет предвидеть суровые зимы и готовиться к ним. Разве это не удивительно! А вот человек с его знаниями и современной техникой эту задачку решить нередко не в состоянии!

Права оказалась кудрявая рябина: зима 1941-42 года действительно выдалась особенно суровой.

Похоже, эта мысль о «думающей деревяшке» всерьез захватила моего наставника. В другой раз он подвел меня к засыхающей яблоне, уже потерявшей почти все свои листья, но обильно осыпанной крупными плодами, и сказал: «Посмотри, как эта погибающая антоновка пытается спасти свой род. У нее уже нет сил кормить листья. Она их сбрасывает. Все силы умирающая яблоня отдает на то, чтобы созрели ее плоды, которые могут дать жизнь новым яблоням. Дерево погибает, но делает все возможное, чтобы спасти свой род! Погибает во имя жизни! Поразительно, правда ведь! Это настоящий героизм!».

Гхавный заработок учетчика тракторной бригады заключался не в тех немногих рублях, которые он получал, и не в бесплатной кормежке в бригаде, а в двух килограммах зерна, которые ему начислялись за каждый отработанный день. За свой труд, как учетчик, я заработал кроме стакана меда, воза сена и какое-то количество зерна, которое еще нужно было как-то превратить в муку. Чтобы мне – пятнадцатилетнему мальчишке – не мыкаться с мельницей и с перевозками, Кузнецов предложил возложить всю эту заботу на него: отдать ему заработанное мной зерно, а муку, полученную из него, он будет время от времени привозить в Кизнер. Так и порешили. Периодически он появлялся в Голубом доме с пятикилограммовым мешочком муки. Эта мука спасла нас от голода в суровую зиму 1941–1942 гг.

Старательно учил меня особенностям работы учетчика и бывший бригадмилец Николай – такой же учетчик тракторной бригады, как и я, только постарше лет на пять. Учил всему, что знал и в чем имел личный опыт. Он заметно прихрамывал и потому не был призван в армию. Но хромота ничуть не мешала его авантюрной натуре.

А проявить ее даже в глубоком тылу возможностей было предостаточно. Каждые десять дней мы должны были доставлять в контору МТС сводку о проделанной работе нашими тракторными бригадами. Для этого нам следовало преодолевать путь в двадцать пять километров: от Ныши до Кизнера. Я его проделывал пешком. Николай же использовал поезда и автомашины. Конечно, это было быстрее и удобнее. Вся загвоздка состояла в том, что поезда не останавливались на нужной нам станции и к тому же приходили на нее глубокой ночью. В Кизнере нужно было сесть на товарняк, а по прибытии на свою станцию – прыгать с поезда на ходу.

«Прыгать следует только в направлении движения поезда, когда он замедлит ход перед станцией, – поучал меня Николай. – Самое главное в таком прыжке, который придется делать в полной темноте, состоит в том, чтобы не врезаться в какой-нибудь пристанционный столб. Имей в виду, что с нижней ступеньки на фоне более светлого неба и в темноте можно разглядеть, стоит перед тобой столб или нет».

«Когда спрыгнешь, – продолжал он обучение, – ни в коем случае сразу не вставай. Иначе может шибануть по голове ступенькой следующего вагона. Полежи, дождись, когда весь состав пройдет, и только тогда поднимайся».

С некоторым смятением в душе я однажды проделал эту операцию. Все обошлось небольшими ссадинами и ушибами. Но думаю, не стал бы искушать судьбу ночными прыжками с товарных вагонов, если бы моя работа в тракторной бригаде по истечении сезона не закончилась. Двадцать пять километров не такой уж большой путь, чтобы из-за него лезть головой в петлю.

Другой вариант поездки отличался тем, что прыгать нужно было не с поезда, а с автомашины, когда она замедлит ход, поднимаясь в гору, примерно по тем же правилам. Несмотря на хромоту, приобретенную Николаем в одной из таких поездок, он виртуозно прыгал и с поезда, и с автомашины.

3. На Торфу в Ижевске

Весной 1942 года нас с Леной мобилизовали на работу на торфоразработках, которые находились в пригороде Ижевска – столицы Удмуртии. У вокзала мы нашли молодого человека, держащего листок бумаги с четкой надписью плакатным пером – «ТОРФ».

– Моисей Волынский, – представился он галантно Лене и, улыбнувшись, добавил уже нам двоим, – это по торжественным случаям, а в обычные дни я Мося Биба.

Мося на телеге доставил нас к маленькому домику, на котором большими буквами значилось: «ИжГорТоп». В воскресенье контора была пуста. Здесь мы и заночевали. Спали, не раздеваясь, кто в чем был. На стульях и столах конторы «Ижгортопа».

Наутро в конторе появилась учетчица, которая составила список всех вновь прибывших по пунктам: фамилия, имя-отчество, место постоянного проживания, откуда прибыли в настоящее время и т. п.

Это была очаровательная девочка лет шестнадцати, от которой я не мог оторвать глаз. Чувствовалось вместе с тем, что это очень интересный человек. Я решил с ней непременно познакомиться:

– Вот вы о нас только что все разузнали. А как же вас зовут, нам неизвестно.

– Аня, – ответила она без всякого жеманства.

Я принял это известие с восторгом, чуть было не сказав ей: «Я так и думал». У меня к этому имени особо трепетное отношение. Так звали мою маму. В моем понимании это имя носят только самые достойные женщины.

– А фамилия? – не отставал я.

– Фамилия у меня нехорошая, – замялась девочка, видимо не ожидавшая такого напора.

– Но все же она у вас имеется? И какая же?

– Я же сказала, что она нехорошая. Мне она не нравится…

– Но все же… – не отставал я.

– Аня Тройникова, – нехотя произнесла Аня.

– Ну, что вы, чудесная фамилия! От русской тройки: «Тройка мчится, тройка скачет. Вьется пыль из-под копыт».

Мы довольно быстро освоились с технологией добычи торфа. Но и здесь, как и во всякой работе, как оказалось, имеются свои тайны и подвохи. Чтобы добраться до торфа и начать его добычу, следовало в траншею, оставшуюся от прежних разработок, сбросить метровый верхний слой земли, а затем – разбить на куски и также сбросить вниз лежащий под этим слоем земли толстый пласт льда – свидетельство вечной мерзлоты в Предуралье. А уж потом, обнажив торфяной пласт и стоя по колено в ледяной воде и грязи в брезентовых бахилах, вырезать специальной узкой и длинной лопаткой и бросать наверх – для просушки – тяжелые кирпичи мокрого торфа. Через некоторое время следовало выбираться из траншеи, чтобы укладывать эти торфяные кирпичи для просушки в пирамиды.

В первый день работы много хлопот нам доставил толстый ледяной пласт, укрывавший торф. Он никак не поддавался нашим тяжелым колунам. Руки покрылись кровавыми мозолями, прежде чем мы поняли, что одной силой его не одолеть. Со временем научились угадывать структуру этого льда и всего несколькими сильными ударами раскалывали его на большие глыбы, которые сбрасывали вниз.

Торф добывали, главным образом, женщины и подростки.

В поселке торфяников стояло несколько женских общежитий и только одно мужское. Меня же поселили в мальчишечье общежитие, размещавшееся на чердаке мужского барака, куда снаружи вела длинная приставная лестница. Там стояли аккуратно застеленные кровати, одна из которых – у самой лестницы – досталась мне. Местные мальчишки, не понаслышке знакомые с суровым климатом Предуралья, выбрали себе кровати подальше от входной двери. Я же был очень рад тому, что расположился поближе к свежему воздуху и поближе к выходу.

Рано утром я спускался с чердака на работу, а поднимался туда поздно вечером, когда мальчишки уже спали. Фактически я с ними совсем не общался. Это, конечно, была большая ошибка. За такое невнимание они мне мстили, как только могли. Им доставляло искреннюю радость зажечь вату, поднести ее в темноте к моему носу и наблюдать, как я во сне задыхаюсь от едкого дыма. Или смотреть, как я «по-велосипедному» кручу во сне ногами, когда к их пальцам они подносят скрученный из газеты зажженный фитиль. Эта экзекуция так и называлась – «велосипед».

Чашу терпения переполнил кефир, который они однажды налили мне в постель. В темноте кефир на матрасе на ощупь вызывает довольно неприятные ассоциации. Обнаружив эту диверсию, я, не поднимая шума, которого дожидались мои сожители, перевернул матрас другой стороной и крепко заснул.

Но наутро перебрался к сестре в женское общежитие. Благо там только-что освободилась постель рядом с выходом, как бы отдельный закуток.

4. Милое солнышко – Аня Тройникова

Часа через два после начала рабочего дня на торфу обычно появлялась наша учетчица Аня Тройникова – милая девочка, смущавшая мой покой. В алой косыночке она долго мелькала по краю торфяного поля, записывая результаты работы наших соседей, а затем добиралась и до меня с Аеной. Ее появление было для меня настоящим праздником. Казалось, что над угрюмым краем наконец-то всходило теплое солнышко.

Это солнышко появлялось почти каждый день, и я не находил себе места, когда его не бывало на небосклоне.

Намаявшись от трудов праведных, я обычно устраивал себе перерыв минут на десять между горками высохшего торфа и, чтобы время не пропадало даром, читал книги, принесенные из Республиканской библиотеки Ижевска. В основном это были философские произведения английских авторов давних времен, в том числе Дж. Беркли. У меня нередко вызывали сомнения присущие этому ученому идеалистические позиции, но увлекало умение автора ставить проблемы, над которыми я никогда ранее не задумывался.

– Что ты там читаешь? – как-то поинтересовалась моя сестра, выбираясь из торфяной траншеи.

– «Философские заметки» Джорджа Беркли, – ответил я.

– И что же там философски заметил этот Буркли?

– Не Буркли, а Беркли. А заметил он много интересного. Например, он утверждает, что «все познаваемые нами вещи – это не что иное, как наши мысли».

– Ни фига себе!? Но ведь из его рассуждения как будто бы следует и обратное: «все наши мысли есть познаваемые нами вещи»? Намыслил себе сто рублей и стал богачом! Ха-ха!

– Ха-ха-ха! Мелко плаваешь! Намысливай сразу на тысячу! Со мной поделишься!

– Какая чудесная погода сегодня! И о чем это у вас спор? – неожиданно послышался голос нашей учетчицы Ани Тройниковой.

Она никогда не делала нам замечаний, если видела, что мы отдыхаем. Горки мокрого торфа вокруг нашей траншеи убедительно свидетельствовали о том, что мы тут не бездельничали.

А погода действительно установилась хорошая. Теплый тихий солнечный день, наконец-то, пришел на смену тяжелым дождевым зарядам и плотному северному ветру. И Аня была рядом. Сказка, а не жизнь!

– Да, вот Володя вычитал у одного англичанина-философа, что все вещи, с которыми мы имеем дело, – это всего-навсего наши мысли, – прояснила положение Лена.

– Как-как?! Вещи – это мысли? Очень странно! – удивилась Аня.

– А эти мысли совсем мокрые! – кивнула она на горки только что добытого торфа, окружавшие нашу траншею.

– Посмотрите, а какие там мысли едут! – вдруг воскликнула она, махнув рукой в сторону одноколейки, идущей от Воткинска до Ижевска, по которой двигался состав, до отказа груженный мощными артиллерийскими орудиями. Прежде здесь тоскливо проползали пять-шесть платформ в неделю с одной-двумя маленькими, жалкими пушчонками.

– Уж эти-то мысли научат фашистов уму-разуму! – добавила она.

С наступлением холодов мы с Леной вернулись в Кизнер.

Нас направили на торфоразработки по мобилизации, как нам сообщили, вместо членов колхоза имени 12 лет РККА. Колхозникам полагалась бы натуральная оплата в виде зерна за каждый отработанный ими день на торфу. И на нас должна была бы распространяться эта применяемая к колхозникам система оплаты за такую же работу, поскольку в данном случае мы заменяли колхозников… В связи с этим по окончании сезона торфоразработок торфяное начальство выдало нам «Справку», со ссылками на Постановления Совета Народных Комиссаров СССР, обязывающую колхоз им. 12 лет РККА продать нам по льготным ценам зерно, в количестве, которое причиталось бы колхозникам, которых мы заменили на торфоразработках.

Эта «Справка», написанная от руки, имела штамп: «Торфоразработка. Позимь № 1. Ижгортопа. Удмуртской АССР». В моем варианте в «Справке» значилось (орфография сохранена):

«Дана настоящая справка… ФИО… в том, что он действительно работал на Торфоразработке Ижгортопа. Колхоз им. 12 лет РККА обязан отпустить указанным работникам хлеб по государственным ценам согласно постановления Совета Народных Комиссаров Союза ССР от 5 апреля 1939 г. о льготах работников работающих на Торфоразработках установленные постановлением Совета Народных Комиссаров Союза ССР от 9 марта 1935 г. № 380 и от 3 января 1938 г. № 6».

Справка, скрепленная круглой печатью Торфоразработок Ижгортопа, имела две подписи «Директора т/пр» и «Секретаря».

Однако, когда мы с сестрой предъявили эти «Справки» по возвращении с торфа, в правлении колхоза имени 12 лет РККА над нами там лишь посмеялись и хлеба не продали, ссылаясь на то, что колхоз не подчиняется руководству торфоразработок. Оказалось, что единственная ценность «Справок» состояла в том, что они были написаны рукой очаровательной Ани Тройниковой.

В результате на зиму 1942/1943 гг. мы остались без каких-либо запасов.