Читать книгу: «Невезение. Сентиментальная повесть», страница 3
– Конечно, вы человек с богатым интеллигентским прошлым, учитель и директор, но, говорят, тюрьма меняет людей… Я это к тому, что в нашем магазине у продавцов коллективная ответственность. Если кто-то ворует, за него платит вся смена. Дело поставлено здесь так, что каждый приглядывает за другими, а они – за ним. И не дай бог что-то скрысятничать! У нас есть свои способы наказывать провинившихся. Надеюсь, все, что я говорю сейчас – не про вас!
Мне это было не очень приятно, но пришлось молча с ней согласиться: профилактика никогда не бывает излишней…
Гл. 6
На прошлой неделе, когда я в брезентовом фартуке и грубых рабочих рукавицах что-то затаскивал в торговый зал, меня окликнули из очереди:
– Васек, дружище, ты ли это?
Невысокого роста мужчину средних лет, в низко надвинутом на лоб берете и с полупустой авоськой в руках, я узнал сразу. Вот имя его я, кажется, запамятовал… Этот человек явно из прошлой, лагерной жизни. Причем, за спиной его стояла история одновременно смешная и трагическая. Однажды в ходе доверительного разговора в зоне, он рассказал мне, что с ним случилось, и честно говоря, это меня просто потрясло. О, наконец-то вспомнилось его имя – Витя!
– Извини, брат, у меня сейчас запарка. Если у тебя есть время, подожди пяток минут, я выйду на улицу, поговорим. Ладно?
Я носил ящики с кефиром, рыбу, потом еще что-то по мелочи, а сам вспоминал. Какие только коленца не выкидывает с нами жизнь! Этот Витя работал, кажется, слесарем, имел нормальную семью, жену и двух ребятишек, жил спокойно и в достатке. Их бригадир в передовых традициях пытался сплотить свою бригаду, и почти каждую неделю практиковал совместные походы в кино, театр, на стадион. А однажды они даже сходили в музей современного искусства, и именно это посещение местной цитадели изобразительной культуры напрочь перевернуло Витину жизнь. Честно говоря, Витя не совсем, а еще честнее – совсем не разбирался в живописи и свое участие в культпоходе оправдывал только нежеланием отрываться от коллектива. Ребята разглядывали картины, вполуха слушая экскурсовода, смеялись над непонятным, шумно переходили из зала в зал. Витя плелся в самом конце, мечтая хлебнуть, наконец, пивка из томящейся в его небольшом дипломате бутылки и мучительно понимая, что сделать это в музее невозможно. Экскурсия близилась к завершению. С каждой минутой укреплялись Витины надежды. Но в последнем зале видимо что-то случилось. Веселый шум постепенно затих, все сгрудились напротив какой-то большой картины. Вите за головами товарищей ее не было видно. Сначала все с любопытством разглядывали картину, потом стали недоуменно переглядываться, затем враз обернулись к Вите, и только тут он увидел это полотно. В центре его был изображен роскошный диван с узорчатой спинкой и гнутыми ножками, а в левом углу находилась небольшая изящная тумбочка, на которой радовала глаз высокая хрустальная ваза с нежными кремовыми розами. При всех своих явных достоинствах эта картина вряд ли могла серьезно тронуть неискушенное искусствоведческими изысками воображение и Вити, и его товарищей, если бы на ней… Если б на диване не лежала в крайне раскованной позе молодая цветущая женщина. Полностью обнаженная, с опущенным на кисть правой руки миловидным лицом, она глядела на зрителей так, что каждому казалось, будто взгляд ее доверчивых, широко распахнутых глаз, направлен именно на него. Длинная русая коса змеилась по хорошо развитой груди, познавшей прелести материнства, и в своем поступательном движении почти достигала яркой ковровой дорожки. Но и это было еще не все. С картины, глядя прямо в глаза, на Витю вызывающе смотрела его жена.
У него невольно екнуло в сердце: это было не просто сходство, а что-то совсем другое. Ее прекрасно знали Витины товарищи. Она работала медсестрой в их заводском медпункте. Наверное, поэтому все так притихли. Сначала Витя никак не мог осознать увиденное. Пугало, что жена осталась с детьми дома, и вот на тебе – она тут… Он не мог оторвать глаз от картины: ее нос, губы, волосы… А как ему знакомы эти полные колени и даже привычка чуть скрещивать ноги, лежа на боку. А где родимое пятно на груди? Вот же – прикрыто косой…
Экскурсовод, обрадованный тишиной, с воодушевлением продолжал:
– Я вижу, вам понравилось это произведение искусства, товарищи, и это безошибочно доказывает, что у вас хороший вкус. Такую благоговейную реакцию обычно вызывают только встречи с прекрасным. Эту радость вам доставила кисть молодого, но подающего большие надежды местного художника Кривосуйко-Лещика, а называется картина «Полуденный отдых незнакомки». Правда, по каталогу она числится под другим названием: «На заре ты ее не буди», но это явная ошибка. Ведь каждому видно, что женщина, изображенная здесь, бодрствует. И честно признаемся, друзья, – прибавил он с гнусной ухмылкой, – заставляет бодрствовать и нас…
Очевидно, такая оплошность случилась потому, что начинающий мастер представил к экспонированию в музее более трех десятков работ, из которых комиссия по причине нехватки места в залах выбрала именно эту. Мы позвонили товарищу Кривосуйко-Лещику и указали на несоответствие названия фактуре, на что он ответил, что согласен с любым названием, лишь бы картину представили к показу. Не правда ли, так расточительно может относиться к своему детищу только большой художник?
Бригада стала потихоньку выходить из зала, оставив Витю наедине с супругой. Когда все вышли, он внезапно осевшим голосом попросил экскурсовода дать ему домашний адрес художника.
– Зачем он вам, молодой человек? – удивился тот, протирая несвежим носовым платком массивные роговые очки.
– Я… хотел бы ее купить… – с трудом выдавил из себя Витя. Они направились в комнату администрации, где экскурсовод долго копался в каких-то папках, пока не нашел, наконец, искомое.
– Записывайте, голубчик, – пропел он. Витя одолжил листок бумаги, записал, вежливо попрощался и ушел.
С этого момента у него началась новая жизнь. На заводе товарищи только переглядывались, о случае в музее помалкивали, мало ли что бывает, просто удивительное сходство и только. Теперь после работы Вите не хотелось идти домой. Он стал выпивать. В нагрудном кармане лежал и прожигал сердце листок с адресом, но идти к художнику выяснять отношения не хотелось. О чем с ним говорить? Как с ним говорить? На всякий случай, он еще раз зашел в музей. После бутылки вина. Смотрел. Долго. Конечно, это она. Сомнений быть не может. К картине постоянно подходят, рассматривают, интересуются: кто это? А как ухмыляются двое прыщавых юнцов! Было больно так, что не передать словами. Жена смотрела на него с картины спокойными, чуть отстраненными глазами. Крепкое тело ее вызывало у посетителей, как ему казалось, нездоровое внимание.
Теперь с женой он дома почти не разговаривал. Она, не понимая в чем дело, пыталась вызывать его на откровенность. Он замыкался в себе и молчал. Спать стали врозь. Она часто плакала.
Через пару месяцев Витя не выдержал и в пьяном виде наведался домой к художнику. Большой художник оказался маленьким плотным человечком в очках с облезшей металлической оправой и потертых джинсах. Он никак не мог взять в толк, что Вите нужно, и на всякий случай почему-то повторял, что деньги, взятые в долг у какого-то Зюни, он почти все вернул, телевизор у него из пункта проката, и изымать его в счет долга по закону не положено. Кстати, задолженность у него не пять лет, как у соседей, а всего десять месяцев, и вообще это хамство немыслимое – присылать человека и отрывать мастера от творческой работы…
Судя по веселым возгласам и громкой музыке, доносившейся из квартиры, эта работа спорилась и без его присутствия. Художника несколько раз окликали, и он стал пытаться закрыть обшарпанную дверь своего жилища. Ему очень хотелось вернуться в свою комнату, где только – только приступили к хоровому пению. Пели недружно, вот тут-то и стало ощущаться отсутствие хозяина.
Чтобы не затягивать неприятную историю дальше, Витя наглядно проявил свой характер, и на вопли хозяина из квартиры выскочил волосатый поджарый хлопец с повадками уличного громилы. Он оттер Кривосуйко-Лещика внутрь и стал хватать непрошеного гостя за грудки.
Через полчаса, когда Витя уже попал в милицию, дать каких-либо вразумительных пояснений своему поведению он не смог. Не начинать же рассказывать о коллективном походе в музей…
Бригада пыталась взять его на поруки, но из этого ничего не вышло по причине перебитой челюсти пострадавшего. К сожалению им оказался не мерзавец Кривосуйко-Лещик, успевший в последний момент укрыться в туалете, а его заступник, оказавшийся сыном начальника городского управления культуры. Возмущенная творческая общественность требовала достойно наказать злобствующего хулигана. Жена на суд не пришла. Вите дали два года.
***
Окончив работу, я вышел. Витя терпеливо ждал у входа. Мы закурили.
– Ну, рассказывай, как дела? – предложил он.
– Дела как дела, вот, тружусь помаленьку.
В зоне мы особенно близки не были, просто Витина история в свое время была у всех на устах.
– Давно откинулся? – поинтересовался Витя.
– Два месяца назад. А ты, помнится, освободился почти на год раньше…
– Не на год, а на полтора. Знаешь, как на свободе каждый день ценится? А ты мне целых полгода хочешь скостить!
– Да не бери в голову, расскажи лучше, как тебе удалось устроиться. Гляжу: ты нормально одет, прекрасно выглядишь, вот только жирком стал чуток заплывать… Ну и, как ты на воле, дружище?
– Да все путем, живу, что надо. Работаю в той же бригаде. Мы с Клашей понимаем друг друга, у нас полный порядок.
Имени его жены я не знал и поэтому осторожно поинтересовался:
– Давно женился?
– Да уже пятнадцать лет! – радостно воскликнул Витя, – это ж моя ненаглядная!
Чувствовалось, что он очень доволен жизнью и своим счастьем готов делиться с каждым.
– Каким же я дураком тогда оказался! – продолжал Витя. – Когда вернулся домой, рассказал Клаве все как есть: и про музей, и про квартиру. Она мне сначала не поверила. Быть, говорит, такого не может. Я же никогда никому не позировала. Просто чепуха какая-то!
Она, оказывается, думала тогда, что я с какой-то связался, стал поэтому пить, пустился во все тяжкие. Даже поклялась мне – не она на картине. Собой и детьми поклялась. И знаешь, я все равно ей не поверил. Кто сам признается? – думаю. Да вот случай помог. Теперь я ей очень даже верю. Никаких сомнениев нет!
– Что же это за случай? – заинтересовался я.
– Понимаешь, в первое время после освобождения я у матери жил. Заходил, конечно, к Клавдии, с ребенком общался, а сам все сомневался. И ее вроде люблю, и по сынишке томлюсь, а в душе веры к ней нет – и все тут. В общем, понял: пора решать, дальше так нельзя. Или туда, или сюда. Надо это кончать, думаю, все равно жизни у нас уже больше не получится. И чтоб в решении своем утвердиться, решил снова в музей сходить, поглядеть на копию моей Клавдии. Прихожу – картины нет. На ее месте какая-то ерунда висит: доярка с чужим лицом корову дергает… за эти самые. Все залы исходил – как сквозь землю она провалилась! Собрался я было уже уходить, когда вижу – экскурсовод идет. Тот самый, и в тех же мутных очках. Поздоровался я с ним, а потом возьми и спроси: где же картина та?
– Какая это – та?
– Ну, та, на которой Клаша была нарисована, она еще вот тут, на месте этом висела.
Гляжу на его рожу удивленную, и тут меня будто прорвало: взял, да и все ему рассказал.
Ты б видел, Вася, как он потом смеялся! Я уже было стал бояться, что его удар хватит. Люди проходят мимо – на нас озираются, а с ним приступ, буквально. В общем, отдышался он, наконец, и с фальшивым укором говорит:
– Ах, молодой человек, молодой человек… Вы уж простите меня, старика, за мой глупый смех, но хоть теперь постарайтесь понять всю дикость вашей истории. Вам сейчас очень повезло: я по профессии – искусствовед, имею труды в этой отрасли и, слава богу, в чем – чем, а в живописи немного разбираюсь. Так вот, поверьте моему слову: скорее рак свистнет, чем мазила Кривосуйко-Лещик передаст в своей стряпне хоть малейшее сходство с натурой. Он же бездарен, как засохший фикус! У него даже коза на себя похожа не будет… Так что можете быть уверены, даже не на сто, а на двести процентов, – в вашем случае сходство совершенно случайно! Да знаете ли вы, каким мастером нужно быть, чтобы добиваться полного совпадения изображения на полотне с оригиналом?! Поймите же, наконец, что мы живем не в семнадцатом веке, а в двадцатом, когда от таких мастеров лишь легенды остались. И чудные картины… Так вы говорите, – перешел он к другой теме, – что ваш Лещик в туалете спрятался? Не пострадал, значит?
Сказал он это, и давай хохотать снова. А у меня после этого всю блажь по поводу Клавки – как рукой напрочь отшибло…
Гл. 7
Однажды, придя с работы домой, Василий Иванович застал бабу Нюру необычно оживленной.
На кухонном столе в хрустальной вазе нежился букет роз.
– Приведи побыстрее себя в порядок и переоденься – мы идем на день рождения! – безапелляционно заявила она.
– К кому? – спросил Василий Иванович.
– К соседке со второго этажа.
Пока Василий Иванович брился, хозяйка из своей комнаты рассказывала ему об имениннице.
– Девка она хорошая. Тихая, безотказная, надежная… Правда, в жизни ей не повезло. Получила хорошее образование, стала врачихой. Но муж таким гулякой оказался, что только с ее характером и терпеть его можно было. Пропадал, шатун, из дому на три – четыре дня, а то и на всю неделю, и ничего – в порядке вещей. А заявится домой, помятый да худющий, как мартовский кот, и на весь дом вопиет:
– Ликуй, Женька! Я пришел!
Так вот, где-то с год назад, не успела Евгения с его очередного прихода возликовать, останавливается у подъезда медицинский «Рафик» с красной полосой, выходят из него трое дюжих мужиков в белых халатах, видать, доктор и два санитара, и прямиком на второй этаж. Мне после Евгения страх как жаловалась, бедная девочка, сколько она от этого ирода натерпелась…
Старуха расчувствовалась и послышались всхлипы, чередующиеся с трубным сморканием.
– А что же медикам было нужно? Зачем они приехали? – желая вернуть начатый разговор в русло, поинтересовался Василий Иванович.
– По делу приехали… – злорадно отвечала старая женщина. – Сначала их старший уточнил имя-отчество нашего гуляки, затем спросил Евгению, не ложились ли они уже спать?
Девка, конечно, здорово растерялась: какое, мол, там еще спать, когда супруг разлюбезный после недельной отлучки за пять минут до вас появился!
Тогда доктор с лица вроде обрадовался и говорит:
– Очень за вас я доволен, коллега, а вот вашему мужу придется собираться и следовать с нами!
Тот, конечно, ни в какую: – Что это значит? Произвол! Я буду жаловаться!
А врач ему спокойненько:
– Жалуйтесь куда хотите, молодой человек, но закон есть закон: мы имеем информацию, что у вас был контакт с опасно инфицированной больной.
А после тихо и со значением дополнил:
– Сифилис есть сифилис, понятно?!
***
Соседку со второго этажа Василий Иванович уже знал в лицо и здоровался с ней. Приятная особа, с миловидным пригожим лицом и, как говорят, не столько полна, сколько широкой кости, она часто гуляла возле дома со своим пятилетним малышом. Возраст детей Василий Иванович определял моментально и точно. Это у него было педагогическое.
***
Около восьми часов вечера они поднялись на второй этаж. Василий Иванович ожидал застать шумную компанию и заранее чувствовал себя не очень уютно. В прихожей он раскланялся со смущенной хозяйкой и вручил ей букет роз, который она в смятении прижала к груди, отчего на нарядной белой кофточке немедленно выступили темные влажные пятна (цветы были только что из воды).
Баба Нюра, что-то буркнув, сунула ей маленькую аккуратную коробочку. Василий Иванович отметил, что женщины при встрече расцеловались. В гостиной его ждала приятная неожиданность: кроме них гостей не было.
Стол уже был заставлен едой. Мягко горели три свечи в витиеватом подсвечнике. С экрана телевизора уютно мерцало при выключенном звуке цветное изображение.
– Толик только уснул, как бы оправдываясь, сказала Евгения, – и я не хочу его будить…
На столе красовались вкусные вещи. Старуха разговаривала с именинницей о чем-то малозначущем. Василий Иванович с тихим хлопком открыл бутылку шампанского и предложил краткий тост за хозяйку. Пламя свечей трепетно вздрогнуло. Евгения избегала встречаться с ним глазами.
Василий Иванович был голоден, но в присутствии цветущей молодой женщины кусок в рот не лез. Разговор не складывался. С горем пополам он все же поел.
Через некоторое время баба Нюра, сославшись на головную боль «от шипучки», стала прощаться. Василий Иванович тоже было поднялся. Евгения растерянно сказала:
– Ну что вы, Анна Аристарховна, посидите еще, я вам таблеточку сейчас дам – сразу пройдет…
– Какую еще таблетку, – со смешком ответствовала пожилая гостья, – у меня самой дома их – полный воз! А его, – кивнула она в сторону Василия Ивановича, – оставляю, девка, тебе. Смотри, не обижай моего квартиранта, а то будешь иметь дело со мной! – попыталась свести все на шутку она.
Василия Ивановича ее речь покоробила: обычно так говорят о вещах.
– Я, пожалуй, тоже пойду, – нерешительно начал он, но старая сводница, уже от двери, посмотрела на него неожиданно ласково:
– Да чего уж там, посиди, не порть девке праздник…
Он взглянул на Евгению. Она безучастно стояла, опустив глаза, молчала, и в этом молчании , в том, как она избегала его взгляда, в руках ее, которыми она, не в силах скрыть волнения, теребила обеденную салфетку, было что-то большее, чем то, о чем он подумал с самого начала.
Наверное, по своей природе она вообще была застенчива. Во всяком случае, припомнил Василий Иванович, при встречах она даже здоровалась как-то неуверенно, словно боясь, что ей не ответят.
– Вы присядьте, пожалуйста, за стол, – закрыв за бабой Нюрой дверь, тихо сказала она, – а я на минутку в кухню…
Василий Иванович сел и тут неожиданно у него проклюнулся бешеный аппетит. Женщина что-то делала на кухне, а он, судорожно глотая, принялся за еду.
На экране телевизора молодой толстый мужчина в обязательном темном костюме с галстуков в мелкую полоску доверительно раскрывал рот и, казалось, даже подмаргивал. При желании можно было легко представить, что он обращался к телезрителям примерно так:
– Дорогие друзья! Сейчас, в эти минуты, когда мы беседуем с вами, в одном из южных городов нашей необъятной Родины у молодой, милой и, заметьте, одинокой женщины, в уютной небольшой квартирке отмечают ее день рождения.
Она, наверное, долго готовилась к этому дню: бегала по магазинам, искала продукты, тщательно убирала свое жилище и даже купила модный подсвечник, желая создать максимальный уют минимальными средствами. А по вечерам эта дивная женщина мечтала… И в своих робких мечтах, совершенно непроизвольно, она обращалась к чем-то поразившему ее воображение новому соседу. Да, именно так. Недавно в ее доме появился худощавый, угрюмого вида мужчина. У него был вид человека, который направляется в гости, не зная, примут ли хозяева его, или нет. Возможно, она и обратила на него внимание только потому, что он разительно отличался от других мужчин. Тех, с кем она сталкивалась на работе, которые пытались заговорить с ней в трамвае, на улицах, в магазинах и, главное, от того, который еще недавно считался ее мужем и ничего не принес ей, кроме боли и разочарования. Ведь в этом соседе не было и капли самоуверенности, свойственной самцам, вышедшим на охоту за лакомым куском податливого женского тела.
За это время она о нём кое-что узнала. И стала думать об этом мужчине все чаще и чаще. И вот, представьте себе, сегодня ее день рождения и, как в сказке, где все сбывается, сейчас он ее единственный и самый желанный гость…
Эти мысли в мгновение ока пронеслись в голове у Василия Ивановича. Торопливо прожевывая очередной кусок копченой колбасы, он почувствовал, что на него глядят.
Евгения принесла поднос с кофейником и ажурными чашками. Расставляя их на столе, она спросила:
– Вы любите с сахаром или без?
– Лучше с сахаром, – почему-то охрипшим голосом отвечал Василий Иванович, только вы садитесь тоже.
Она села напротив, и их глаза встретились.
– Если говорить честно, то я удивлен, – начал Василий Иванович. – Вот уж никак не ожидал, что буду сегодня отмечать здесь, с вами, ваш день рождения…
– Я понимаю, вы прямо с работы, устали, и все это вам совершенно некстати…
– Нет, нет, я очень рад, – перебил ее Василий Иванович, – честное слово, для меня сегодняшний вечер – настоящий праздник! Только жаль одного… – замолчал он.
– Чего же? – спросила Евгения.
– Я себя чувствую, как бы это поточнее сказать, – случайным гостем. Мы ведь с вами, по сути, даже незнакомы.
– Наверное, я не должна это говорить, но вы не правы…
Голос Евгении звучал глухо, и Василий Иванович почувствовал в нем скрытое волнение.
– Я очень хотела, чтобы вы сегодня пришли… И попросила Анну Аристарховну.
Даже в свете свечей было видно, как ее лицо бросило в краску. Он обратил внимание на руки молодой женщины. Длинные тонкие пальцы с крупными красивыми ногтями были прекрасны.
Чувствуя непонятную радость и желая перевести тему разговора, он сказал:
– Знаете, я только сегодня узнал, что полное имя моей хозяйки – Анна Аристарховна. Вроде знаю ее много лет, а все баба Нюра, да баба Нюра, прямо неудобно.
– А я ее знаю не так давно, но кажется, всю свою жизнь. Она прекрасный человек, – убежденно сказала Евгения. Теперь она не прятала своих глаз. У нее был прямой, неожиданно твердый взгляд. Василию Ивановичу нравились такие женщины. Он знал: когда женщины смотрят так – ложь исключена.
– Когда-нибудь, если вы захотите продолжить наше знакомство, я расскажу, сколько она для меня сделала.
– А почему не сейчас?
– Сейчас не надо. У меня очень хорошее настроение, и я не хочу портить его грустными воспоминаниями. В другой раз, – доверительно сказала она.
На экране телевизора появилось лицо известной певицы. Она разевала рот, как рыба, вытащенная из воды. Василий Иванович автоматически отметил, что зубы у нее – далеко не ахти.
– Мой мальчик уже крепко спит, – промолвила Евгения, – и, если хотите, чтобы вам не было скучно, мы могли бы немного потанцевать.
Она подошла к телевизору и прибавила звук.
***
Ростом она была под стать Василию Ивановичу. Он уже давно не танцевал, и то, что происходило сейчас, казалось ему восхитительным. От женщины, мерно передвигавшейся в его объятиях в плавном режиме забытого им танго, исходили флюиды покоя и мягкой податливости.
Танцующая Евгения невольно прикрыла глаза. Эти чуткие руки, бережно обнимавшие ее крупное тело, казались ей воплощением мужской основательности и надежности. Она знала, что он одинок, но даже в мечтах не предполагала, что он может быть так ласков. Хотя, почему это не предполагала? Не надо кривить совестью наедине с собой: разве не готовилась она к тому, что сегодня происходит? Интересно, понимает ли он, как сейчас, именно сейчас, он ей нужен? Почему во всем его облике, в манере держать себя, танцевать, избегать ее прямого взгляда, даже в его руках – больших и добрых – она все время чувствует какую-то тревогу и неуверенность? Что делать ей, и как себя с ним вести, чтобы они исчезли?
Ну что ему стоит прямо сейчас, когда ее грудь волнующе ощущает каменную твердь его сильной груди, безвольно льнет к ней и нет уже сил ее оторвать, ну что ему стоит чуть опустить свое лицо, ведь ее уже давно поднято и ждет … Неужели ему так трудно понять, что ее губы от его сухих губ – никуда не смогут уйти?
И будто услышав ее беззвучный зов, его руки наливаются тяжестью и медленно твердеют, пытаясь вобрать в себя все ее тело без остатка. Но где-то на задворках сознания все еще бодрствует какой-то мыслительный центр, который автоматически фиксирует происходящее: и ее дыхание, неожиданно ставшее тяжелым и прерывистым, и горьковатый аромат густых волос, и гулкое биение сердца – да так, что уже не понять: ее ли, его?
Они долго стоят, прильнув друг к другу, и только теперь одновременно замечают, что телеконцерт уже закончен, и кто-то бодрым, хорошо поставленным голосом, вбивает звонкую политическую дребедень в их затуманенные головы.
Они понимают, что так дальше стоять, как сейчас стоят они, уже кажется неловким, но оторваться друг от друга, нарушить этот внезапный союз и гармонию двух тел, у них нет ни желания, ни сил.
После, когда Евгения в безучастном сомнамбулическом состоянии начнет расстилать кровать, он подойдет к ней сзади, повернет к себе ее горячее лицо и надолго прильнет к податливым губам. Это безумно приятно, но она знает, что ей ни в коем случае нельзя терять над собой контроль. Поэтому через какое-то время она заставит себя оторваться от него и уйдет в ванную. Там она разденется, аккуратно сложит одежду и посмотрит на себя в зеркало. Так и есть. На теле выступило несколько красных пятен. Это у нее с девичества. Тяжелые белые груди еще не потеряли упругости. На них болезненно выделяются заметно припухшие и посиневшие соски. Чтобы унять возбуждение, она пускает холодную воду. Под колючими струйками кожа съеживается, покрывается мелкими пупырышками. Она успокаивается. Появляются непрошенные мысли. Что привнесет в ее жизнь человек, который остался ждать ее в комнате? Будет ли ему хорошо с ней так, чтобы он захотел прийти опять? Главное – держать себя в руках, не давать воли той всепоглощающей волне, которая, слава богу, не так часто, полностью лишает ее всякого самоконтроля и приводит в такое состояние, когда с ней делается черт знает что, и после она сама себе противна…
Она насухо, до исчезновения пупырышек, растирает тело махровым полотенцем, надевает свежие легкие трусики – ведь знала же, знала, что все будет именно так, оставила их в ванной заранее; взяв в руки ажурный лифчик на мгновение задумывается, затем решительно откладывает его и набрасывает на себя халат. Все это занимает от силы несколько минут.
Она входит в комнату. Василий Иванович курит. Господи, какое у него серьезное, мужественное лицо… Она берет со стола подсвечник и, не отрывая глаз от своего визави, поочередно задувает свечи. В комнате становится абсолютно темно. По хрусткому шороху накрахмаленных простынь он догадывается, что Евгения уже в постели. Раздевается в густой темноте. Неслышно подходит к кровати. Глубокий поцелуй. У Евгении неожиданно прохладное тело. На мгновение ей становится страшно. Она боится не его, а себя. Какие у него властные руки… Кажется, их не две, а много, очень много… Ее тело невольно начинает отзываться на эти прикосновения, дыхание сбивается, она пытается совладать с собой, но это дается ей все тяжелей и тяжелей.
Господи, как он нетороплив, сколь медлительны его движения, как он бесчувствен: неужели все еще не замечает, как послушно откликается ее тело на его ласки… Чтобы погасить в себе возрастающее желание, она пытается думать о чем-нибудь постороннем, но ничего с собой не может поделать: чувствует, как напрягаются у нее ноги, и все ее тело, как бы бросая вызов своей хозяйке, постепенно выходит из-под контроля разума и начинает мерно, неуправляемо колыхаться…
Желая прекратить эти постыдные (для впервые пришедшего в ее дом мужчины) движения, боясь упасть в неодолимую бездну страсти и оттолкнуть тем его, Евгения кусает свою руку, кусает сильно, еще и еще, на глазах ее слезы отчаяния, но боль никак не приходит, и тогда, уже затуманенная, она, наконец, не выдерживает и жалко, не своим, а каким-то чужим, противным и хриплым голосом молит его: ну приди же, приди…
***
Утром, идя на работу, я стараюсь не вспоминать прошедшую ночь. Было жаль Евгению, брала досада на себя. Правда, она, умница, все пыталась утешить: мол, ничего, так может быть с каждым, не переживай, мне и так с тобой очень хорошо… Это казалось еще более обидным. Ну, мрак прямо какой-то…
В зоне тоже часто говорили на эту тему. Рассказывали, что такое происходит со многими после длительного перерыва. Главное только, не брать дурное в голову – и все пройдет. Тем не менее, сердце саднило.
Гл. 8
Магазин открывала Альбина Петровна. За непродолжительное время работы здесь я неплохо раззнакомился со всеми работниками своей смены. Альбина Петровна, например, по ее собственным словам, «несла свой тяжелый крест». Этим крестом был ее единственный, любимый и ненаглядный сын Петенька, или, как его все называли в магазине – Пеца. Редкая смена обходилась без того, чтобы этот Пеца – здоровенный двадцатипятилетний бугай с маленькой головкой дегенерата на мощных плечах – не заходил к матери с одной и той же фразой:
– Привет, ма! Тут у меня наклевывается одно дельце – подбрось-ка мне «дурной червончик»!
Альбина Петровна давала деньги без лишних слов. Только горестно пожимала губы и прятала глаза. Я пару раз замечал, как она после его визитов плачет в подсобке. Иногда заведующая приходила на работу в синяках. Девчата говорили, что сынок бьет ее по пьянке. В смене все обо всех знала Валя-маленькая. Эта полная рыженькая коротышка была на удивление доброжелательна. В ее приземистом нескладном теле царил восторженный пылкий дух. Она болтала без умолку, умела делать одновременно несколько дел: и покупателей обслуживать, и вести долгий, обстоятельный разговор со своими подружками. У нее был довольно редкий дар: поразительное чувство пропорции веса тел и их объема. Когда выпадает свободная минутка, я с интересом наблюдаю за ее работой. При взвешивании колбасы в восьми случаях из десяти она получает нужный вес «с одной руки» – с первого раза. Покупателей, которые в нашем магазине впервые, это очень впечатляет. Люди даже переглядываются. Некоторые после этого подходят к контрольным весам, но тут же уходят, не глядя по сторонам, – вес всегда оказывается на удивление точным.
Если у кого-то из продавщиц назревает ссора с покупателем, Валя-маленькая неизменно спешит на выручку. Своим вечно улыбающимся круглым лицом, густо усыпанном оранжевыми веснушками, бойкой речью – скороговоркой, обильно сдобренной меткими простонародными словечками, она умеет найти подход к каждому покупателю. Ей где-то под тридцать. Холостячка, она живет в семейном общежитии. В магазин частенько заходят ее односельчане. Рассказывают ей сельские новости, спекулируют ее добротой: отказать им Валентина ни в чем не может. Уходят от нее обычно довольные, тяжело нагруженные теми продуктами, которых в свободной продаже почти не бывает.
У них с Валей-большой какие-то сложные отношения. Скорее всего, это дружба, причем, довольно крепкая, хотя, на первый взгляд, кажется, что они непримиримые враги.
