Читать книгу: «Метель», страница 3

Голова.

Должно быть, девочка когда-то, когда была ещё живой, была очень красива – можно было различить по остаткам вырванной и накосо отрезанной косы белокурые волосы, голубые глаза потухли и подтекали кровью, прямой тонкий нос был сломан в нескольких местах, порвана кожа. На перерубленной несколькими ударами мачете шее кровь смешалась с пылью и запеклась.

Лет десять было девчонке.

А через миг Станислав Невзорович, с горловым невнятным звуком ринулся к выходу из переулка, держа карабелу чуть наотлёт. Следом за ним, перепрыгнув (аккуратно, чтобы не дай бог не задеть хоть носком сапога) через отрубленную голову, бросился Данила Карбыш, а уже потом, справившись с ужасом и оторопением – Довконт и Негрошо.

Двое негров у самого выхода из переулка (должно быть, за головой бежали, не доиграли ещё) погибли сразу, не успев ничего понять. Кровь ещё свистала из разрубленной груди одного, а голова другого ещё не упала на мостовую, когда Невзорович подался в сторону, пропуская Карбыша – действовали оба не суматошно, а так, словно заранее всё продумали.

Толпа взвыла, заорала, ринулась к ним навстречу, потрясая мачете, саблями и дубинами, а позади пронзительно вопил, приплясывая, косматый размалёванный бокор.

А Данила размеренно шагал навстречу неграм, вытянув обе руки с пистолетами, и они подпрыгивали от отдачи, вспыхивали огни на дулах, выбрасывая облака дыма.

Бах!

Бах! Бах!

Двенадцать выстрелов разом выкосили ближних чернокожих, толпа отхлынула, а потом к ней бросились уланы. Три сабли свистели, выписывая в воздухе сияющие полукружия – если засыпались, если погибать, так хоть побольше этой набрыдзи ¹⁴ забрать с собой!

Бокора зарубил Довконт, скосил саблей орущего жреца, так и не успевшего понять, что за ним пришла сама смерть, не помогли ни пляски, ни вопли, ни негритянское колдовство.

И сразу же после этого уцелевшие негры (с десяток всего) с воплями ужаса бросились бежать врассыпную. Прочь от этих белокожих дьяволов, не боящихся, ни огня, ни магии, ни стали, ни смерти самой! Вверх по улице, где уже поднимался вой, слышались выстрелы ружей и мелькали грязные и драные мундиры – бежала навстречу гвардия Дессалина с французским оружием.

Глеб содрогнулся.

– Мы тогда и спаслись-то случайно, – продолжал Рыгор всё так же остекленело. – Лодку нашли на берегу, прямо под пулями вышли в море. В море марсельца одного выловили, тоже беглеца, он смог парус поставить. А потом нас голландцы подобрали из Парамарибо. Вернулись во Францию, а тут – Тильзит. Наполеон воссоздал Польшу, в Герцогстве Понятовский армию набирает! Ликовали, да…

– А потом?

– А потом – врозь. Отец твой в Герцогстве остался, с австрияками воевал, а я – в Испанию. Встретились в июне двенадцатого года, опять ликовали – Республику воскрешать идём, Смоленск у москалей забирать! Да чуть оба в Москве и не остались навечно. Ну что с отцом-то твоим было, ты знаешь, а меня под Малоярославцем платовские казаки так рубанули, думал – не выживу. Так до конца войны в русском плену и просидел. Даже на Кавказе с горцами повоевал – скучно просто так было штаны просиживать, а тут царь набор объявил средь пленных. А мне что – лишь бы саблей помахать, денег ни гроша, чего бы не потешиться. Потом даже Петербурге побывать довелось, когда царь прощение объявил да пленных польских велел отпустить. Красивый город. Хоть и тяжёлый. Не наш.

– Да, – согласился Глеб задумчиво. – Мне тоже так показалось за этот год.

– Да, давно не было тебя видно, сударь, – сменил, наконец, тему пан Рыгор, отставив наполовину опустелый бокал с потёками пены на тонких стенках синеватого стекла времён династии Ваза¹⁵ – позолота на краях бокала полустёрлась, едва заметным стал серебряный узор на стенках. – Когда приехал?

– Да дней пять уже, – равнодушно, как и полагалось среди людей света, ответил Невзорович, прихлёбывая пиво небольшими глотками и чуть морщась от стелющегося по комнате табачного дыма – серо-голубая пелена слоями плавала по комнате. – Пока с дороги отдохнул, пока обжился… в Минск вот надо бы ещё съездить, сестру навестить.

– Верно сделал, что заехал, – пан Спакойны отложил трубку – дым иссякал, табак заканчивался. – Мы с твоим отцом дружили… и с паном Виткевичем – тоже.

Слово было сказано. Рыгор Негрошо глядел чуть вприщур и выжидательно, словно говорил – я своё слово сказал, теперь ты говори – по те ли грибы пришёл, которые у меня есть, или просто так языком почесать.

– То я знаю, – всё так же спокойно кивнул Глеб, глядя на стол, словно его больше всего интересовал причудливый узор дерева на гладко отполированной буковой крышке стола. – Слышал я, что вы и секундантом на той дуэли были, когда мой опекун убил пана Викторина.

– Был, – горестно вздохнул пан Рыгор, снова подхватил со стола бокал и осушил его в три глотка. В глазах его мелькнуло что-то, словно он одновременно был и доволен, и раздосадован. Может быть, так оно и было. Поставил бокал обратно, щёлкнул пальцами. – Янек!

Пахолок вернулся, не скрипнув дверью, словно только того и ждал (а может и правда ждал), осторожно наклонил кувшин над бокалом. Тёмно-коричневая струя рванулась в бокал, наполнила его, поднялась над краями толстой пенной шапкой. Янек ловко поднял кувшин обратно, вопросительно повернулся к Глебу. Невзорович, помедлив мгновение, подставил бокал, хоть в том не убыло ещё и половины.

Он приехал к пану Рыгору полчаса назад, застигнутый холодным, совсем не летним дождём в лесах над Двиной. Один, верхом, благо следить за ним опекун не следил – должно быть, полагал его ещё несмышлёным или достаточно покорным. И в самом деле – согласился же воспитанник, виленский бунтовщик (бунтовщик, да… какой он бунтовщик, так, случайная мелкая сошка в деле филоматов и филаретов!), поехать учиться в Петербург.

Долив в бокалы, пахолок заглянул в кувшин, удовлетворённо кивнул, вопросительно глянул на господина. Пан Спакойны коротко кивнул – со слугами он предпочитал обращаться, тратя как можно меньше слов – и пахолок всё так же бесшумно исчез за дверью вместе с кувшином.

– Вот, собственно, про ту дуэль я и приехал с тобой поговорить, пане Рыгор, – сказал Глеб, проводив пахолка взглядом. – Мне ведь пан Миколай ни слова, ни полслова не рассказывал, хоть я и так, и сяк у него выспрашивал – и напрямик, и околицей. Молчит, как будто рот зашил себе.

– А спрашивать ты умеешь, сударь Глеб, – задумчиво сказал пан Рыгор, сузив глаза. – Вон как меня разговорил. Да… про молодые годы всегда поговорить хочется, особенно про такое. А ему ещё бы не молчать…

– Ну вот ты и рассказал бы мне, – продолжал Невзорович.

Вернулся Янек, так же молча поставил на стол кувшин – видно было, что полный по тому, как пахолок его держал обеими руками – не маленький кувшин, с полугарнец. Знал слуга своего господина.

– Ну что ж… – помедлив несколько мгновений, пока пахолок вновь не исчез за дверью, сказал пан Рыгор. – Расскажу, раз просишь…

3

– Так есть, – отставил опустелый в очередной раз бокал пан Рыгор. За время его рассказа пахолок раз или два молча возникал в комнате, словно нюхом чуял, когда бокал господина опустеет. Молча подливал пива и хозяину, и гостю, так же молча исчезал. Глеб его почти не замечал, слушал жадно, едва ли не раскрыв рот, словно простолюдин. Спохватывался, напускал на себя невозмутимый вид.

Ненадолго.

Когда пан Рыгор умолк, оба несколько времени сидели молча, словно в каком-то оцепенении, потом Невзорович встряхнулся, отводя глаза и поставил на стол бокал, в котором на дне плескалось ещё несколько глотков пива – затекла рука, окостенела, на синеватом стекле остались жирные отпечатки пальцев с запотелым ореолом вокруг них. Ещё немного – и он раздавил бы этот стакан, лопнуло бы богемское стекло прямо в руках.

– Вот, стало быть, как оно было, – процедил он, вспоминая, как опекун выходил из коляски, когда вернулся с дуэли – спокойный, величавый, довольный даже – сюртук нараспашку, нагая сабля в правой руке. Словно только что бился, минуту назад. Величался, чтобы видели, что бился на дуэли. А то вдруг кто не заметит?

– А ты, стало быть, раньше про то и не слышал? – переспросил пан Рыгор.

– Да откуда? – махнул рукой Глеб. Пальцы понемногу отмякали, в них забилась, застучала кровь, началось покалывание. В горницу снова молча проник Янек, наклонил кувшин над бокалами. Вновь качнул опустелый кувшин, покосился на господина. Пан Рыгор вопросительно глянул на Глеба, который уже научился понимать мимику пана Спакойнего и его пахолка. Невзорович отрицательно качнул головой – хмель почти не брал, но по телу разлилась густая давящая тяжесть. Вдосыть было выпито, хватит, пожалуй. – Он же сразу, как с дуэли вернулся, мне заявил – едешь в Петербург. Я и поехал.

Помолчали.

Пан Рыгор Негрошо задумчиво кивал. Покачал на весу носком сапога.

– А из-за чего вообще дуэль-то завязалась? – удивлённо спросил вдруг Невзорович, поднимая голову. – Нет, я понимаю, что пан Викторин хотел быть нашим с Агнешкой опекуном, да только ведь это причина, а не повод. Повод какой-то нужен. Был же он?

– Как не быть, – криво усмехнулся пан Рыгор. – Был и повод.

В лужах ещё плавали пластинки льда, и тальник на угорах щетинился голыми ветками, а на проталинах среди прошлогодней пожухшей травы уже выглядывала едва заметная молодая зелень. Над озером многоголосо орали утки – горяча весенняя птичья любовь.

Пан Викторин Виткевич спешился, осторожно выбирая место, чтобы ступить начищенным сапогом. Одёрнул плотный охотничий сюртук, принял из рук дворского длинное, инкрустированное серебром ружьё – испанский дробовик с кремнёвым замком. Передал дворскому поводья и повернулся к остальным участникам охоты.

Пан Рыгор Негрошо в лихо сбитой на бок охотничьей шляпе с пером, в таком же сюртуке, как и у Виткевича, стоял чуть в стороне, забросив ружьё на плечо стволом вверх – тульский дробовик, почти такой же, как и у Виткевича, только работа намного проще, без украшательств – не любил пан Спакойны излишних финтифлюшек на оружии. И сабля его, которая сейчас висела дома на стене и которой он в своё время рубил русских и негров, итальянцев и испанцев, австрийцев и пруссаков, тоже была простой, без малейшего завитка серебра на рукояти или гравировки.

Пан Миколай Довконт внимательно разглядывал своё ружьё работы шотландского мастера Форсайта – так, словно нашёл на начищенном до блеска стволе пятнышко ржавчины и собирался сейчас соскоблить его ногтем.

– Идёмте, господа?

Берега озера густо поросли тальником и к открытой воде подойти было почти и негде. Очень скоро все трое убедились, что выбрали неподходящее место для охоты – птицы на озере было множество, там и сям – кряканье и гогот. Да только попробуй к ним подступись!

Внезапно кусты расступились, открывая пологий бережок. Широкий, в два десятка сажен, плёс, у берега густо поросший прошлогодним сухим камышом – длинные прямые стрелы камыша пробили заснеженный подталый лёд. С пронзительным горловым воплем с воды взвился негустой выводок гусей, ритмично засвистели крылья.

– Первый, – спокойно сказал Виткевич, вскидывая ружьё и заслоняя прикладом красивое лицо – виден был только выпуклый лоб, да внимательный глаз, на переносица над римским носом.

– Второй! – торопливо и сумрачно сказал Довконт, тоже вздымая ружьё и не торопясь целиться.

– Пас, – мгновенно оценив, что третьему выстрелу в этой стае не светит почти ничего, хладнокровно уронил пан Негрошо.

Грянул выстрел Виткевича, роняя перья, крупный гусак обрушился в воду, вздымая брызги. Стая, напуганная выстрелом, внезапно изменила полёт, метнулась к дальнему краю озера, и выстрел Довконта пропал впустую. Он несколько мгновений глядел на улетающую стаю, полуоткрыв рот, потом в гневе топнул ногой – брызнула из лужи грязная вода вперемешку с кусочками льда.

– Потише, пан Миколай, – с едва уловимой усмешкой заметил Виткевич. – Так можно и самому испачкаться впустую, и остальных забрызгать.

– Это всё вы! – с внезапно прорезавшейся ненавистью выкрикнул вдруг в ответ Довконт, поворачиваясь к пану Викторину. – Вы нарочно спугнули стаю!

– Да вы в уме ли, пан Миколай?! – изумлённо спросил Виткевич, чуть отступая. – Это ж гуси! Безмозглые животные! Кто может сказать, что им взбредёт сделать?..

Рыгор Негрошо оторопело переводил взгляд с одного товарища на другого, словно пытаясь понять, какая муха их обоих укусила – похоже, пану Спакойнему изменила-таки его известная всем соседям выдержка.

– Нееет, – с тихой ненавистью выдавил Довконт. – Нет, вы это нарочно! Вы – мелочный корыстолюбец! Вы и опекунство у меня отнять хотите только для того, чтобы наложить лапу на наследство Невзоровичей!

Виткевич вспыхнул, словно собираясь что-то сказать, но не успел – стянув с руки бурую замшевую перчатку, Довконт вдруг швырнул её пану Викторину прямо в лицо. У Виткевича мгновенно пропали все слова, лицо словно замёрзло, чуть обвисли усы.

– Пан Миколай! – воскликнул Негрошо, наконец обретя дар речи. Поздно. Всё поздно.

– Что ж, – с ледяным спокойствием сказал Виткевич, опуская ружьё – только едва заметный дымок курился около дула, мгновенно рассеиваясь. – Назавтра ждите к себе моих секундантов.

– Пан Негрошо, я надеюсь, вы не откажете мне? – немедленно повернулся Довконт к пану Спакойны. Рыгор вздрогнул и, помедлив мгновение, всё-таки кивнул – давняя дружба обязывала к тому, даже если ты не согласен.

– Вот и отлично, – процедил Виткевич, круто поворотился через плечо и зашагал прочь, к лошадям, не обеспокоясь даже поднять с воды подбитого гуся.

Да и до гуся ль теперь?

– Из-за гуся?! – потрясённо спросил Глеб, приподымаясь в кресле. – Из-за какого-то гуся?!

– Ты сам сказал, сударь, что гусь был только поводом, – невозмутимо ответил пан Спакойны, снова откидываясь на спинку кресла и чуть прикрывая глаза. – Мы с твоим отцом и паном Довконтом были побратимы, а про побратимов плохо не говорят, а только сложилось у меня такое ощущение, что пан Миколай заранее хотел ссору затеять, ему бы любой повод сгодился. Гусь так гусь. Не было бы гуся, он бы крикнул, что пан Викторин ему солнце заслоняет. Мало ли…

– Побратимы? – переспросил Невзорович.

– Ну да, – подтвердил пан Рыгор. – Тогда ещё, когда с Гаити выбирались, кровь смешали прямо в лодке, по старинному литовскому обычаю. Перед лицом-то смерти. Ты про такое слыхал, я думаю…

– Да, доводилось, – задумчиво ответил Невзорович. Ему и вправду приходилось слышать про такое – старинные литовские языческие рыцари, воинское побратимство со смешиванием крови, князья Ольгерд и Кейстут… учителя рассказывали, да и Данила Карбыш, воспитатель и приятель отцов. А Янек Виткевич таким побратимством просто-таки бредил. – А тот марселец?

Про Данилу он даже не вспомнил – понятно, что слуга не мог быть побратимом господ, об этом не стоило даже и думать. Данила и сам бы не согласился, даже если бы отец и предложил ему такое в те времена.

– Он умер от лихорадки в Парамарибо, – нехотя шевельнул плечом пан Рыгор. – Мы трое остались. Втроём и во Францию вернулись.

– А как же Виткевич? – вспомнил Глеб. – Они же ведь с отцом тоже друзья были! Потому пан Викторин и хотел опекунство у Довконта перебить!

– Пан Викторин служил в другом полку, – пан Спакойны говорил всё неохотнее и неохотнее, чувствовалось, что он уже жалеет, что рассказал слишком много, и что откровенно тяготится собеседником. – На Гаити он с нами не был. Я же говорил – я потом служил в Испании, и ваш опекун Довконт – тоже. А ваш отец заболел по возвращению в Европу, а когда выздоровел, его направили воевать с австрийцами в Малопольшу. Там они с Виткевичем и познакомились.

Глеб ошалело помотал головой – рассказанное паном Рыгором не до конца умещалось в голове, слишком много всего он услышал.

– Да, тут на все каникулы хватит времени думать, – сказал он задумчиво. Под нос себе сказал, тихонько, а только пан Спакойны услышал.

– Каникулы, стало быть, у тебя, сударь? – поинтересовался он почти равнодушно.

– Да, месяц дали отдохнуть от математики, языков да морских дел, – Невзорович криво усмехнулся. – И от Питера, этой столицы дождей…

– Наших там не встречал? – тон пана Рыгора не изменился, но где-то в глубине – Невзорович готов был поклясться, что это так! – что-то напряглось, словно струна на колке.

– Да как не встречать, – откликнулся он. – Самого пана Мицкевича от наводнения спасал, с постамента снимали с друзьями.

– С какого ещё постамента? – пан Спакойны всё-таки удивился.

– Ну с памятника царю Петру, – охотно пояснил Глеб. – Того, что француз Фальконе на площади Сенатской поставил.

– Расскажешь? – пряча слишком явно прорезавшийся интерес, спросил пан Рыгор.

Уже потом, по дороге домой, Невзорович, вспомнив разговор с паном Негрошо, сказал камердинеру:

– Мне тут вчера про тебя, Данило, пан Рыгор кое-что порассказывал…

– Что ещё? – недовольно пробурчал Карбыш (не очень-то любил отставной улан вспоминать военное прошлое), хотя и поглядел хитро.

– Про то, как вы с батюшкой на Гаити геройствовали.

– Где? – искренне изумился Данила, и Глеб невольно растерялся – неужели врал пан Спакойны? Вроде бы нисколько не Мюнгхаузен и даже не Радзивилл, который Пан Коханку.

– Гаити, – повторил он озадаченно. – Остров…

– А! – протянул Карбыш, морщась и заметно бледнея, и панич понял – камердинер (а тогда – отцов денщик) просто не знал, как называется этот остров. Да и правда – какая слуге разница, как называется остров, где им с господином пришлось воевать. Удалось унести ноги – и добре! – Та преисподняя… истинный ад, прости, господи, – он размашисто перекрестился, передёрнул плечами. – Двадцать лет прошло, а как вспомню – так плохо сплю потом.

Вот и пан Спакойны, похоже, плохо спит, – подумал Глеб, чуть покусывая губу.

4

К топоту двух коней примешался далёкий дробный цокот копыт идущего вскачь рысака. Глеб очнулся от наползающей поневоле дрёмы и выглянул в окно кареты, завертел головой, пытаясь уловить, откуда доносится цокот.

Да вот же он!

Всадник мчался от лесной опушки, стелился вдоль межи, и зелёная ещё рожь скрывала гнедого коня почти до самого брюха. За плечами всадника бился наброшенный нараспашку лёгкий серый редингот, над охотничьей шляпой трепетало рыжее перо.

Невзорович безошибочно определил, что всадник встретится с каретой не раньше, чем кончатся поля, если конечно, он не захочет топтать посевы. Шляхтич покосился в сторону висящей на крюке перевязи – две кобуры с заряженными пистолетами, выхватить – пара мгновений, если понадобится. Порох на полке и капсюли он проверял утром, отсыреть не должны.

Мало ли кого встретишь в этой глуши.

Минск они миновали стороной. Данила в ответ на приказание господина только насмешливо хмыкнул, но спрашивать ничего не стал – не было у него такой привычки. Не стал он и напоминать о том, что они вроде как едут в Минск для того, чтобы забрать из базильянского монастыря Агнешку – на каникулы в Волколату.

Очень удобно, что пан Довконт согласился на то, чтобы Глеб сам съездил за сестрой. Не пришлось придумывать повода для поездки в Несвиж. Пан Мицкевич был бы доволен.

Всадник поля топтать не стал («Стало быть, это кто-то из Радзивиллов и есть, или кто-то из их людей», – правильно заключил про себя Невзорович) – промчался вдоль межи, и теперь ждал у опушки, там, где заканчивалось ополье и дорога снова ныряла в чащу. Конь то и дело принимался нетерпеливо приплясывать и грызть удила – гнедому не терпелось, гнедой хотел мчаться так, чтобы ветер свистел в ушах, и земля гудела под копытами, чтобы встречный ветер бил горячим потоком, а ноздри, раздуваясь, жадно хватали воздух. Гнедой застоялся.

Глеб снова покосился на пистолеты (не поря ль достать из кобуры хотя бы один из них?), но не шевельнулся – всадник был слишком прилично одет для разбойника. Вряд ли это какая-то хитрость или засада.

Карета подъехала ближе, и Невзорович, снова высунувшись из окна, велел негромко, но так, чтобы камердинер точно расслышал:

– Данила, голубчик, приостанови ненадолго…

– Слушаюсь, панич, – отозвался Данила, ничуть не сомневаясь. Старый служака не боялся ни бога, ни чёрта, не испугался бы и самих Ставра и Гавра¹⁶, встреться они ему на дороге (хотя и память о встрече с Железным Волком была тут же – ухмылялась из-за спины пожелтелыми волчьими клыками, глядела янтарным взглядом, неотрывно и хищно-насмешливо. А тут – одиночный всадник.

Карета замедлила бег, а потом и вовсе остановилась, в точности рядом со всадником. Глеб распахнул дверцу наотмашь, вновь покосился на пистолеты, но тут же решительно шагнул сначала на подножку, а потом и в вытоптанную копытами и колёсами траву.

– Добрый день, сударь! – приветствовал он всадника. Глеб тут приезжий, к тому же верховой, похоже, старше годами, значит, ему, Глебу, первым и здороваться.

– И вам здравствовать, сударь, – отозвался всадник дружелюбно, тут же спешиваясь. Подошёл ближе, путаясь полами редингота в траве, приподнял над головой шляпу. Перо на ней оказалось петушиным.

Говорили по-белорусски, на языке, который для незнакомца явно был родным, так же, как и для Невзоровича.

Всадник тоже был молод, едва года на два старше самого Глеба. Светло-русые волосы, невысокого роста, прямой, чуть простоватый нос, волевая складка у губ, едва заметный пух, под носом, недавно впервые познакомившийся с бритвой, нависшие над глазами густые брови.

Нахлобучил шляпу на голову, глянул вопросительно снизу-вверх – это смотрелось несколько забавно, Глеб оказался выше незнакомца почти на полголовы.

– Глеб Невзорович, шляхтич герба Порай, – отрекомендовался Глеб, склонив голову и чуть краснея от того, что нечего снять в знак уважения – шляпа осталась в карете, висела на крюке вместе с сюртуком. – Кадет Морского корпуса. Не знаете ли, сударь, далеко ль отсюда до Несвижского замка? Мне нужен кто-нибудь из Радзивиллов…

Незнакомец распахнул глаза, удивлённо и весело поглядел на Глеба, хмыкнул и сказал, вновь приподымая шляпу:

– Радзивиллы в замке есть, как же без того. Я и сам Радзивилл, позвольте представиться – Леон Иероним Радзивилл, юнкер лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. А до замка отсюда около пяти стае – вот за этим лесом он и есть.

– Не откажете ль в любезности проводить меня в замок? – Глеб широко повёл рукой к карете.

Гнедого привязали к запяткам кареты, и Леон (так его про себя немедленно начал именовать Невзорович) упал на обтянутое красной кожей сиденье напротив Глеба.

– Без церемоний, – протянул он руку Невзоровичу, как только карета тронулась. – Леон. На «ты».

– Глеб.

– Так что же за дело у тебя к Радзивиллам? – Леон с любопытством оглядывал внутренности кареты, почти так же, как и Грегори с Власом два года назад, после достопамятной драки на Обводном канале. Правда, в отличие от друзей Невзоровича, в глазах Радзивилла любопытство было без удивления или даже восхищения – было видно, что ему не в новинку и гораздо большая роскошь. Ну да, Радзивиллы, богатейший род Княжества и Королевства, да и сейчас, пожалуй, богатейший род всех западнорусских земель.

– Мммм… – невнятно протянул Глеб, внезапно понимая, что его последующие слова могут быть восприняты двояко. – Видишь ли, Леон… я связан словом, к тому же моё дело скорее к кому-то…

– К кому-то более взрослому, – весело бросил Леон, блестя глазами. Улыбка его на какой-то миг стала странной, словно он увидел непонятную пока для себя опасность, но это выражение тут же исчезло, сменившись обычной весёлостью. – Успокойся, Глеб, ты меня ничуть не обидел. Я думаю, тебе нужен мой отец или кто-то из его братьев. Или даже дед.

Невзорович вздохнул с облегчением – не хотелось вот так сразу ссориться с Леоном. Молодой Радзивилл ему понравился своей весёлостью и открытостью.

– Твой отец? – переспросил он осторожно.

– Мой отец – Людвик Николай Радзивилл, клецкий ординат. Наше имение недалеко отсюда, в Клецке, но сейчас мы в Несвиже в гостях. Мой дядя – Михаил Гедеон Радзивилл. А дед – Михаил Иероним Радзивилл, сенатор-каштелян, виленский воевода. Кто-нибудь из них тебе подходит? Все они сейчас в замке, сможешь передать им своё поручение. Если нет, то можно поискать кого-нибудь ещё, например, другого дядю – Антония Генриха Радзивилла, правда, он сейчас в Пруссии живёт, князь-наместник Познанского великого княжества.

Невзорович почувствовал, что его голова уже готова закружиться от всех этих многочисленных Радзивиллов, старост, наместников, каштелянов и прочих князей и сенаторов.

– Думаю, твоего деда или отца будет достаточно.

Леон опять рассмеялся, словно замешательство Невзоровича да и весь этот разговор отчего-то доставили ему удовольствие.

На деле же никакого особого дела у Глеба к Радзивиллам не было, просто вспомнилось письмо от Кароляка, полученное несколько дней назад. Намёки, которые в нём содержались, живо напомнили ему зимний визит к Олешкевичу и заставили несколько дней гадать, что же всё-таки имело в виду его петербургский приятель. Странное было чувство – как будто вот-вот шевельнётся он и нечаянно стряхнёт какую-то невесомую завесу, или её сдует порыв внезапного ветра – и откроется ясная и связная картина, которую нужно было увидеть давно. И тогда он, Глеб, изумится тому, как он не заметил очевидного прежде.

Но завеса всё не стряхивалась, и что именно он должен увидеть, Глеб так и не понимал.

В любом случае, стоило последовать совету Кароляка, тем более, что Габриэль пообещал замолвить за него словечко. А вот стоило ли секретничать и надувать щёки перед симпатичным юнкером Гродненского полка, Глеб не знал. Но что сделано, то сделано, и поменяв сейчас своё мнение и признавшись, что едет просто так, а не по какому-то важному делу, он много потеряет в глазах нового знакомца. К тому же, кто знает, насколько этот гусар в курсе дел своего отца или дяди, или ещё кого-то из старших родственников. Мало ли… служит вон, даже и не в войске Королевства, а в русской армии, мундир русский носит…

Хотя…

Что ты городишь-то? – тут же сердито оборвал сам себя Невзорович. – Гродненские гусары – они все поголовно поляки да литва, они почти все когда-то императору служили!

Он почувствовал, что губы его кривит насмешливая, почти злая улыбка. Тень великого корсиканца незримо стояла над миром даже и через четыре года после его смерти, и невесть сколько будет стоять ещё – во всяком случае, до тех пор, пока живы его солдаты.

Леон не заметил ничего – ни внезапной сумрачной задумчивости своего визави, ни странной усмешки на его губах – он то и дело указывал в оконце кареты на что-нибудь неподалёку от дороги и рассказывал, кто и когда распахал это поле, кого застукали на вон той луговине берегини, в каком лесу несколько лет назад заполевали оборотня или упыря…

Говорлив оказался младший Радзивилл.

Замок показался внезапно. Низкие эскарпы острыми углами торчали в стороны, а над ними подымались башни и стены – стрельчатые окна дворцовой пристройки.

Убежище Радзивиллов, возведённое ещё при Батории¹⁷.

Перекидной мостик через ров давно сменился постоянным каменным, ров заметно обмельчал – уже шестнадцать лет, как никто не отваживался принести огонь и кровь в эти пределы. Да и тогда, в двенадцатом году, сражения шли в основном в поле, никто и не думал запираться за стенами. Там и сям виднелись обвалившиеся куски стены, где-то и пролом зиял – следы старопрежних осад и баталий.

Обо всём это Глебу, пока карета подъезжала к замку, успел рассказать Леон.

Карета Невзоровича нырнула в воротную арку под небольшой церковью – конские копыта гулко цокали под сводом ворот. Пересекли предбрамье, проехали внутрь барбакана и оказались на замковом дворе.

– Здесь, – сказал негромко Радзивилл, распахнув дверцу кареты и стоя одной ногой на подножке (другая нога повисла в воздухе, носок сапога покачивался, словно отыскивая опору). – Отсюда твоего слугу проводят к конюшне, чтобы оставил лошадей, да и самому покажут, где отдохнуть. Долго ехал-то?

– Сегодня второй день, – прикинув в уме, ответил Глеб и покачал головой, словно удивляясь длинной дороге.

5

– Итак, пан Невзорович, вы к нам прибыли из Петербурга? – голос Леонова отца, Людвика Николая Радзивилла, клецкого ордината, мягко обволакивал. Сам князь казался добродушным в домашней одежде – мягком сером сюртуке, без шляпы и в домашних туфлях. Мог бы и в шлафроке и тюрбане принять, ты ж не с официальным визитом, – сказал кто-то внутри Глеба с неожиданной злобой, и кадет вздрогнул, постарался поскорее задавить это чувство. В конце концов, и ты, Невзорович, не велик князь, чтобы ради тебя Радзивилл во фрак рядился да кавалерию на себя вздевал.

– Точно так, ваша мосць, – подтвердил он, изо всех сил стараясь, чтобы его слова не прозвучали слишком торопливо или заискивающе – ещё чего не хватало. Покосился глазами туда и сюда – в просторном зале было пусто. Высокие полукруглые окна, натёртый паркет крупными квадратами, изразцовая печь в углу, лепное панно на стене, портреты, то ли фамильные, то ли просто из признательности к известным людям. Во всяком случае, двоих людей на портретах он узнал точно – пан Адам Мицкевич, столичный старший товарищ и пан Адам Ежи Чарторыйский, некоронованный король польских земель, друг русского царя и подвижник возрождения Речи Посполитой и Великого княжества. – Пан Адам (коротким движением головы Невзорович подбородком указал на портрет Мицкевича) и мой приятель по Петербургу, Габриэль Кароляк, просили меня заехать к вам по возможности.

– Пан Кароляк писал нам о вас, – указывая унизанной перстнями рукой на вычурную козетку в восточном стиле, пан Людвик сам легко опустился в невысокое кресло около чиппендейловского¹⁸ бюро. Людвик Николай Радзивилл был очень схож со своим сыном – глядя на него, легко было сказать, как будет выглядеть Леон через два-три десятка лет. Тот же прямой, чуть приплюснутый на конце нос, те же густые брови, такой же невысокий рост. – Говорил, что вы интересный молодой человек…

– Прошу прощения, пан Людвик, – Глеб благодарно склонил голову. – Но я пока что ничем не заслужил подобных отзывов. Впрочем, я благодарен пану Габриэлю…

– Похвальная скромность, – Радзивилл приветливо улыбнулся. – Но я думаю, пан Кароляк не просто так рекомендовал нам вас?

Нам.

В зале, кроме них, не было никого. Проводив гостя до дверей зала, Леон куда-то вдруг исчез, и Глеб про себя побаивался, что молодой князь всё-таки обиделся, если не на него, так на своего отца, который, похоже, тоже в чём-то таился от сына.

Помолчав несколько мгновений, словно собираясь с духом, Глеб наконец решился и выговорил:

– Мы их наследники – страшиться мы не вправе…

Пан Людвик поднял брови, несколько мгновений разглядывал покрасневшего Глеба и наконец, сказал в ответ: