Читать книгу: «Метель», страница 2

Стоял неумолчный гомон – крики, смех, скрип, плач, стук… обычная жизнь морского порта. Скоро к нему примешался стук корабельной машины, и сквозь полуприкрытые веки Грегори увидел «Елизавету», которая чалилась к ближайшей пристани.

На пароход, хоть это и диво, смотреть сегодня не хотелось. Вот кабы фрегат или хоть бригантина…

Кадет Шепелёв снова прикрыл глаза, можно сказать забылся, то ли дремал, то ли думал. И вздрогнул от окрика знакомого голоса:

– Грегори!

3

Сон не шёл.

За окошками кареты смеркалось, полупрозрачные летние сумерки, совершенно не заметные в северном краю, сторожко выползали из дремотных лесных закоулков. Карету чуть покачивало по лесным ухабам, убаюкивало.

Но сон не шёл.

Глебу вдруг ясно вспомнилось.

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind;

Er hat den Knaben wohl in dem Arm,

Er fasst ihn sicher, er haelt ihn warm.

«Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?»

«Siehst, Vater, du den Erlkoenig nicht?

Den Erlenkoenig mit Kron` und Schweif?»

«Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif.»

«Der Erlkönig»⁶ великого Иоганна Вольфганга Глеб впервые прочитал ещё лет в восемь, когда начал изучать немецкий. Жутковатое холодно-сумрачное стихотворение напугало мальчишку-литвина гораздо сильнее, чем рассказы вешняков⁷ о свитезянках, Железном Волке и Белом Волке Белополе, о Витовтовой могиле⁸ – может быть, потому, что эти кощуны и басни он слышал с раннего детства вместе с колыбельными, а стихотворение это прочитал уже сам.

Может быть.

Только с год, наверное, после того вечерами то и дело вставало перед глазами – полутёмный лес, мчится всадник, ветер хлопает вьющимся плащом, дико выкачены конские глаза, фиолетовые, в кровавых прожилках, храпит конь, падает пена с конских губ, схваченных удилами. Дробно отзывается под ударами копыт мягкая, густо посыпанная прошлогодней листвой и хвоей дорога – тубут! тубут! тубут! Ветер треплет верхушки ольх, шумит листвой. Пугливый взгляд мальчишки из-под отцовского плаща. Холодная, нечеловеческая улыбка из ольховой чащи, блеск короны тёмного серебра, горящие словно самоцветы, глаза. «Дитяяя…».

Глеб содрогнулся.

Детские воспоминания давным-давно поблёкли, и Глеб, пожалуй, перчатку бы швырнул в лицо тому, кто посмел бы сказать шляхтичу из Невзор, что он, Глеб, боится Лесного Царя. И действительно не боялся – не ребёнок уже.

А только вот – накатило ж.

Сумерки.

Лес.

Дорога.

Конский топот.

Мужчина с мальчишкой.

Только что ветра нет, сумерки светлые, да кругом не ольхи, а ельник. Впрочем, с того не лучше. В народе говорят, в берёзовом лесу – петь-веселиться, в сосновом – богу молиться, в еловом – с тоски удавиться.

Глеб снова содрогнулся дурным мыслям, поёжился от крадущегося из низин ельника промозглого тумана, высунул голову в оконце кареты.

– Данила! – и ни за что на свете не признался бы себе, что отгоняет громким окриком наваждение из детских времён, внезапно подошедшее вплотную и стоящее за спиной, хмуро усмехаясь.

Глупо и стыдно в пятнадцать лет бояться того, чего боялся в восемь. Да и вообще бояться стыдно. Тем более, в пятнадцать.

Данила Карбыш чуть склонился с козел, встретился в светлых сумерках взглядом с хозяином.

– Что, панич?

– Что-то мы долго едем, Данила, – сказал Глеб изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал спокойной и не дрогнул даже на полтона. – Ты не заблудился часом?

– Да леший его знает, панич, прошу прощения за грубость, – обстоятельно отозвался камердинер, опять заставив хозяина невольно поёжиться при слове «леший». – Что-то я и впрямь дороги не признаю… Что прикажете, дальше ехать или на ночлег остановиться?

Шляхтич невольно прикусил губу – он не знал. С одной стороны, ночная дорога – удовольствие ещё то, с другой – здесь, в светлые летние ночи и коням ноги не наломаешь, и любого встречного видно хорошо, хоть человека, хоть зверя. Однако ж и отдохнуть бы не мешало – кони устали, на своих путешествуешь, не на почтовых или казённых. Да и Данила не железный, небось, уже всё седалище плоское стало за день-то, пока облучок им полировал.

– Ладно, – решился, наконец, после короткого раздумья, Глеб. – Как увидишь удобное место – останавливайся. Заночуем, да и кони отдохнут.

Едва слышно, уютно потрескивал костёр, шипело на углях вяленое мясо и копчёная грудинка, подрумянивались куски хлеба на ивовом пруте. Тонко пела вода в котелке над огнём и в тон ей многоголосо пели комары, толклись над головой пляшущим серым облаком. Где-то далеко в кустах глухо ухал сыч, а потом по лесу разнёсся протяжный низкий вопль – выпь. Должно быть, поблизости было болото. Здесь, в Ингерманланде, это не диво – тут болота на каждом шагу. Как, впрочем, и в родной Литве.

Поджаренное на огне мясо было восхитительно вкусным, хотя Глеб сильно подозревал, что дело тут не в качестве мяса, а в том, что ешь ты его на свежем воздухе, а кругом – чащоба. В высокой жестяной кружке (странно было бы в дорогу братья с собой хрустальный куверт) дымился горячий кофе – шляхтич отхлёбывал осторожно, чтобы не обжечь губы.

– Ложились бы вы спать, панич, – предложил Данила Карбыш, примостясь на козлах и кутаясь в широкополый казакин – его уланская форма вконец истрепалась и он, наконец, стал одеваться как обычный слуга небогатой шляхты. Но Данила не унывал, и по некоторым обронённым им словам можно было понять, что он уже заказал виленскому портному новую форму – тот портной, должно быть, ещё помнил, как тринадцать лет назад обшивал La Grande Armée⁹. Может, даже и лекала сохранились, портные – народ запасливый. – Спите, а я посторожу.

– А надо ль? – зевнул Глеб так, что челюсть звучно хрустнула. Допил кофе и опрокинул кружку над огнём, роняя в него последние капли и кофейную гущу. – Кто тут есть-то в округе?

– Осторожность никогда не мешает, – возразил Карбыш хмуро, чуть ёжась от сырости и холода, наползающих из кустов. – Мало ль… волк, медведь, лихой человек…

И верно.

– Тогда давай-ка лучше я сначала постерегу, – оживился Глеб. – Мне спать вот ничуть не хочется, я весь день в карете то дремал, то спал, то вообще – дрых. А ты устал.

Глеб не лукавил. Его зевота была скорее притворной, а тут вдруг прорезалась перспектива посидеть у ночного костра в одиночку, да ещё за лошадьми надо было приглядывать! Какой мальчишка откажется от такого приключения?!

Данила несколько мгновений раздумывал, сомневаясь, потом решительно кивнул – должно быть, его железную натуру всё-таки утомила дорога. Полез на верх кареты, раскинул там широкий войлок, взятый с собой как раз ради такого случая.

– Да ложился бы ты в карету, – предложил Глеб со смехом, но камердинер даже не обернулся в ответ на такое кощунство. Вместо ответа он вытащил откуда-то из-под полы казакина пару длинноствольных пистолетов и протянул их шляхтичу рукоятками вперёд. Предупредил. – Заряжены.

После чего повозился несколько мгновений, выбирая удобное положение, закутался поверх казакина в плотное рядно …и скоро протяжно и ровно засопел носом, задышал во сне. Глеб несколько времени поглядывал в сторону кареты, потом и оглядываться перестал.

Несколько мгновений разглядывал пистолеты – пара одинаковых длинноствольных капсюльников работы лондонского мастера Бейта. Когда-то они были кремнёвыми, но потом неизвестный Глебу мастер вырезал кремневые замки и привинтил вместо них флаконные капсюльники. Железные накладки и кольца с травленым узором, литые набалдашники на концах рукоятей.

Пистолеты были заряжены, и даже капсюли вставлены – взводи курок и стреляй.

Глеб повертел их в руках, поочерёдно прицелился то одним, то другим в темнеющий невдали от костра куст, щёлкнул языком, словно стреляя, потом аккуратно положил их рядом с собой на расстеленное поверх коряги рядно. Успею схватить, если что, – подумал он, лёгким пинком ноги задвинул поглубже в огонь прогоревшую толстую ветку…

И замер.

Запах ли это был или шорох – он не понял, только вдруг ощутил, что рядом (сзади? справа? слева?) кто-то есть.

Кто-то большой, сильный и молчаливый.

Разбойник?

Зверь?

Или…

Кадет сипло откашлялся и подал голос:

– Не спишь, Данила?

Данила продолжал сопеть.

Спал.

Тишина стала насмешливой – так, словно этот кто-то, кто был рядом, молча, бесшумно смеялся над нехитрой и простецкой хитростью Глеба.

Шляхтич снова шевельнулся, словно тянулся к обломку ветки – подбросить в костер. Положил ладонь на рукоять пистолета – теплое отполированное ладонями Карбыша дерево, и холодное гравированные железо. Рывком вскинул пистолет и вскочил на ноги разворачиваясь лицом к угрозе (лицом? ой ли?). Второй пистолет он держал полуопущенным в левой руке, готовый в любой момент стрелять.

Тишина стала глубже, вязкая и густая, словно овсяный кисель, он глядела Глебу прямо в лицо, скалилась гнилыми зубами – вот-вот, и бросится.

– К… кто здесь? – просипел Глеб. Внезапно пропал голос, воздуха на хватало.

Кадет Невзорович трусом не был. Средь бела дня, он, пожалуй не испугался бы с этими двумя пистолетами выйти и против троих здоровых разбойников.

Но в ночном лесу, не видя противника… куда стрелять-то станешь? В первый куст?

Невзоровичу стало не по себе.

Чужое присутствие никуда не исчезало, наоборот – ощущение его стало только сильнее. Так, словно чужак теперь был не один, словно их было двое.

И почти тут же Глеб услышал едва заметные шаги – шелестела под ногами трава и прошлогодняя листва, засохшая по осени, намокшая и подгнившая весной. Кто-то шел прямо к нему, легко раздвигая ивовый прутняк, шёл легко, словно ничего не весил – ни веточка не хрустнет, ни каблук по земле не стукнет.

– Кто здесь?! – уже с отчаянием спросил Невзорович, вскидывая и второй пистолет изо всех сил надеясь, что его крик достаточно громкий для того, чтобы проснулся, наконец, Данила.

Впустую.

Данила продолжал сопеть. А этот, в темноте, в ивняке, был уже совсем рядом, в какой-то сажени или полутора.

А потом вдруг раздался голос – спокойный, негромкий, но Глеб всё равно вздрогнул и выпалил бы на звук, будь курки пистолетов взведены.

– Не стоит стрелять.

Голос был низкий и бархатистый, словно старый ловелас убалтывал молоденькую инженю¹⁰. Глеб попятился, пытаясь взвести курки пистолетов большими пальцами.

Сил не хватало – пружины тугие, а бросить один пистолет, чтобы взвести второй другой рукой казалось невозможным, словно брось его – и страх победит.

Костер вдруг с лёгким треском выбросил сноп огня, осветив всё вокруг на сажень, и в этом свете из кустов вдруг шагнула на поляну лёгкая тень.

– Позвольте погреться у вашего огня? – всё тот же голос проникал в уши, словно забивая их чем-то тягучим.

Человеческая фигура оказалась в круге света – темный, почти черный плащ, сбитая набок такая же черная шапка – обычная круглая шапка, похожая на русский гречневик. Чужак подошёл к огню и, не дожидаясь разрешения, присел у огня напротив Глеба. Невзорович, помедлив мгновение, тоже шагнул к огню, опуская пистолеты – стоять дальше в такой позе было просто глупо. Опустился обратно на рядно.

Глянул на чужака.

Волосы, брови, усы и борода странного светло-серого цвета с уклоном в палевый, словно волчья шерсть, пронзительно-серые глаза, резко очерченные, словно из мореного дуба резанные черты лица, прямой хрящеватый нос. От него исходила странная, почти ощутимая, почти видимая глазом сила – не человеческая, не звериная. Какая-то иная.

– Кто вы? – спросил Глеб, сглатывая.

– Живу я тут, – невразумительно ответил чужак и умолк, словно считал, что этим ответом он сказал достаточно. Может быть, так оно и было. Протянул руки к огню, и Глеб, похолодев, увидел на тыльной стороне ладоней и на высунувшихся из суконных обшлагов запястьях ровную и редкую шерсть, тоже похожую на волчью. Опять судорожно сглотнул.

Оборотень?!

Чужак покосился на него и усмехнулся, словно мысли Глеба прочитал.

– Твой спутник не проснется, пока я не уйду, – сказал он. – Не нужно пугаться, я не хочу причинять никому вреда.

Глеб молчал, лихорадочно соображая, что сказать.

– В тебе, человек, есть что-то… – он помедлил, словно подбирая слова, – что-то знакомое, словно я видел когда-то тебя или… или твоего отца.

– Мой отец никогда не бывал в этих краях, – покачал головой шляхтич. – Когда это было?

– Давно, – обронил чужак хмуро. – Очень давно, много лет… мой народ иначе живёт, это для вас важно считать время…

Глеб уже не удивлялся, что чужак словно бы и отделяет себя от людей. Он хотел спросить ещё что-то, но тут чужак вскинул голову, глянул на шляхтича прямо, в глазах его вспыхнули огни.

Перед Глебом словно занавес распахнулся и открылся широкий и глубокий провал, замелькали перед глазами огни и тени.

В ночи дымно-багровым светом пылали факелы, тянуло горелым мясом и смолой, плескалась вода в камышах. Слышались далёкие невнятные крики на незнакомом языке, гулко и грозно звенело железо – ритмично били клинки о железные пластины. Храпели кони, топотали копытами, позвякивала сбруя.

Совсем рядом кричали, дружно, хором:

– Всеслав! Всеслав!! Всеслав!!!

В руке тяжело лежала рукоять меча – травленые щёчки рыбьего зуба, чернённое по серебру яблоко (Глеб откуда-то знал, что оно называется именно так), клинок почти касается скругленным концом камышовой вязанки.

На пригорке около горящего костра стояли двое. Высокий сухощавый старик в белой одежде и длинным резным посохом в руке – дубовое древко, железное остриё, бычий череп с рогами на вершине. И рослый коренастый воин – кольчуга до колен, алый (багряный в темноте) плащ на плечах, высокий островерхий шлем на голове, меч у пояса – серебро, зелёный сафьян ножен, хищная серая сталь. И пронзительный, с темным огнем, взгляд зеленоватых глаз, что-то звериное в них тяжело давило, удерживало на месте.

– Всеслав! Всеслав!

Шляхтич вздрогнул, наваждение пропало, в ушах постепенно затихали крики, ржание и звон железа.

– Что это было? – помотал он головой.

– Память, – коротко ответил чужак и, видя, что Глеб не понял, пояснил. – Моя память. Ты видел глазами своего предка, которого я когда-то знал.

– Как… – мальчишка поколебался, но всё же договорил. – Как мне называть тебя?

– Здесь меня обыкновенно зовут Тапио¹¹, – нехотя ответил чужак. – Но тех, кто меня знает и помнит, сейчас осталось мало… как и таких как я.

– Что тебе от меня нужно?

– Ничего, – Тапио поднялся на ноги. – Я и правда всего лишь хотел побыть у огня. Скажу напоследок – в благодарность за огонь. Будь осторожен – не всегда друг тот, кого ты таким считаешь. Даже если ты с ним на одной стороне.

– Что это значит? – Глеб озадаченно моргнул, но Тапио уже стоял в полутора саженях от огня.

– Я сказал то, что вижу и не умею выразить яснее, – покачал он головой, шагнул в сторону и пропал среди кустов, которые словно сами раздвинулись, пропуская его.

Ни шороха, ни шелеста, ни треска.

И почти тут же пропало ощущение чужого присутствия, словно тот, в кустах, видя, что разговор Глеба и Тапио закончился добром, бросился бежать вслед за чужаком. Так сторожевой или бойцовый пёс бежит за господином, когда тот уходит прочь.

Наутро дорога нашлась сразу же, быстро вывела из еловых дебрей, а ещё через какой-то час карета Невзоровича уже подъезжала к заставе на Обводном канале, где в прошлом году он сражался против уличников вместе со своими будущими друзьями.

До ворот корпуса добрались ещё до полудня. И первыми, кого увидел Невзорович в воротах, были Грегори и Влас – они оба стояли за воротной решеткой, словно ждали его, и, завидев знакомую карету, разом замахали руками.

Глава 2. Тень корсиканца

1

Пана Рыгора Негрошо вся шляхта бывшего Княжества в округе знала, как пана Невозмутимого, «пана Спакойнего». Задолжал ли Рыгор корчмарю, заложил ли поместье, идут ли войной через его владения французы или русские – пан Спакойны только глянет равнодушно светло-серыми глазами, распалит трубку или достанет из чехла пистолеты – и будет спокойно ждать, пока ситуация не прояснится и не станет понятно, в кого стрелять.

Вот и сейчас – только раз он метнул на Глеба косой оценивающий взгляд, словно целился, и почти тут же снова спрятался за броню своей невозмутимости.

Пан Спакойны.

Было пану Спакойнему около полувека, и не нажил пан Спакойны ни семьи, ни богатства. Была некогда семья, да только всех оспа взяла – и жену, и сына, и дочь. И доживал теперь свой век пан Рыгор Негрошо в одиночестве в большом поместье, где чуть покосившийся помещичий дом не очень сильно отличался от крестьянских рубленых изб. Разве только размерами да кирпичной каминной трубой над низкой камышовой кровлей.

Пан Рыгор устроился в кресле с трубкой, приветливо повёл рукой, приглашая присесть и Невзоровича. Пахолок в вишнёвом жупане с золотыми усами разжёг камин, быстро и молча принёс и расставил на столике жбаны с пивом, высокий кувшин, откуда тянуло добрым хмелем и горьковатым ячменём – всем винам, и рейнским, и мозельским, и токайским, предпочитал пан Спакойны пиво, сваренное корчмарем-арендатором из его собственной вёски¹² – Ицеком Жалезякером. Понятно, звали еврея-корчмаря иначе, но пан Рыгор, не озабочиваясь запоминанием иудейско-немецкого Эйзенштюкера, по сходству в смысле звал его Жалезякером. Ицек не был крепостным пана Спакойнего, хоть и жил в его вёске.

Откупщик, известное дело.

Глеб устроился во втором кресле, вытянул к камину, так же, как и хозяин, ноги в забрызганных грязью дорожных сапогах. Снаружи, за окнами, промозгло моросил дождь, совсем по-осеннему, словно и не июль-липе́ня на дворе, а октябрь-кастрычник. От камина тянуло дымноватым, приятно-разымчивым теплом. Глеб провозился в кресле, устраиваясь удобнее, отхлебнул из жбана холодное тёмное пиво, покатал глоток на языке, наслаждаясь горьковатым вкусом.

Эйзенштюкер-Жалезякер (Невзорович вдруг понял, что про себя зовёт еврея вообще на русский манер – Железякером) и впрямь был мастер пиво варить. Чуть горьковатое, с дымным привкусом хмеля и орехов.

– Доброе пиво, – добродушно усмехаясь, сказал пан Рыгор, попыхивая трубкой. Янтарный мундштук, сильно обкусанный, говорил о том, что у хозяина трубки есть и средства, и вкус, и любовь к старым вещам. – Вино, конечно, вещь хорошая, но пиво я больше люблю. Вот знаешь, сударь Глеб, чего мне не хватало во время моей службы на пана императора? Как раз вот этого – доброго ячменного пива от пана Жалезякера.

– Во Франции пива не варят, должно быть? – невинно осведомился Глеб, чуть покачивая в руке бокал. Пена медленно оседала, расходилась.

– Во Франции, – фыркнул пан Рыгор. – Я ту Францию почти и не видел…

– Как это? – искренне удивился Невзорович. Отец мало и редко рассказывал о своей службе императору, хоть и почитал его почти что молитвенно. – Вы же вместе с отцом служили, разве нет?

– Это верно, – с удовольствием подтвердил пан Спакойны. – Сначала – да, вместе служили. Потом – врозь. Потом – опять вместе.

– Ну так… у императора же? – Глеб всё ещё не понимал. В начале разговора ему было в общем-то всё равно, где и когда служили отец и пан Рыгор, а сейчас что-то вдруг взяло за душу. – Во Франции?..

– У императора, но не во Франции.

– Не понимаю.

– С французами мы встретились в Северной Италии, как раз во время войны Бонапарта… ну, ты знаешь – Аркольский мост и Риволи… У нас как раз тогда русские, пруссаки и австрийцы Речь Посполиту удушили, Суворов Прагу вырезал, Костюшко в плен попал… бежали мы через Австрию, Богемию и Баварию… пока добрались – много воды утекло. Сразу во французскую армию и попросились. При Арколе сражались… я сам вот как тебя сейчас, сударь, видел, как генерал Бонапарт Аркольский мост брал. А потом Домбровский и предложил польские легионы создать. А по тогдашней французской конституции иностранные части создавать во Франции было нельзя. Только Бонапарт ведь хитёр – он нас на довольствие не во Франции поставил, а в Цизальпинской республике. Служим тем же, а числимся в другом государстве.

– Хитро, – восхитился Глеб.

– Хитро-то хитро, да только и воевать нам пришлось в Италии, – вздохнул пан Спакойны. – А мы рассчитывали – в Польше. Добро хоть сражались против могильщиков Республики – русских да австрийцев. За Прагу поквитались вдосталь. С самим Суворовым довелось сразиться.

Фамилию русского полководца пан Рыгор произнёс со странной смесью неприязни, почти ненависти даже и уважения. Глеб приподнял брови.

– Воевать он и правда здоров был, москали не врут, – неохотно пояснил пан Негрошо. – Такой военный талант поискать… потому и уважаю его, хоть он и Республику¹³ нашу погубил. Да и Цизальпинскую – тоже. Даже не знаю, что было бы, скрести они с императором оружие… Да только Наполеон во время Итальянской кампании в Египте завяз… и чего ему там надо было?

– Ну как же… – Глеб покрутил головой удивляясь тому, что пан Рыгор не знает очевидного. – Дорогу в Индию искал, чтоб англичан победить…

– Фантазёр, – с сожалением сказал пан Рыгор, и оставалось только гадать, кого он имеет в виду – императора или его, Глеба. – У корсиканца был великий военный талант. Тактический. Но как стратег он… никакой, матка боска. Кутузов с Барклаем в двенадцатом году его переиграли начисто. Не победили ни в одном сражении… разве что у Малоярославца да на Березине… и выиграли всю войну разом. Вся Великая армия в русских снегах осталась, пся крев…

Глеб открыл было рот, чтобы возразить, но смолчал – в конце концов, пану Спакойнему было виднее, он сам там воевал. Смолчал, хотя в душе стоял разброд – в доме Невзоровичей Наполеона было принято уважать.

Пан Рыгор же только довольно усмехнулся, видя смущение Глеба. Пыхнул трубкой и продолжил, как ни в чём не бывало:

– Это и есть великое стратегическое искусство, пан Глеб, можешь поверить старому вояке – выиграть войну, проиграв все сражения. Потому и говорю, что фантазёр был его императорское величество… – он помолчал несколько мгновений, потом фыркнул, словно что-то вспомнив. – А после Египта ещё и новая фантазия… слышал, небось про то, чтоб вместе с русскими через Персию до Индии досягнуть? Тоже не умнее…

– Слышал, – неохотно сказал Глеб. Не хотелось спорить с отцовым другом, но он всё же не удержался, чтобы сумрачно не возразить. – Так ведь и русские, и французы по сорок тысяч хотели выделить…

– Ну и остались бы те восемьдесят тысяч гнить где-нибудь в Персии или Афганистане, – дёрнул щекой Рыгор. – Слышно было, что и нас туда направить хотели… уберегла матка боска… ты хоть представляешь, сколько там до той Индии от того Кавказа или с Эмбы-реки? Плохо мы, европейцы, Восток знаем…

– Не смогли бы, думаете, пане?

– Никак, – покачал головой пан Рыгор. – Сошлись два венценосных фантазёра, Павел Петрович да Наполеон Бонапарт. Не знаю уж, кто из них эту феерию выдумал, с персидским да каспийским походами – через Египет до Индии добраться и то правдоподобнее было, как по мне.

Он покачал головой.

– Александр Великий смог, – всё так же сумрачно напомнил Невзорович. – С вдвое меньшими силами. Почему Наполеон не смог бы?

– Времена не те, – охотно ответил пан Спакойны. – Персы же власть Александра приняли, потому что поверили, что он сын бога. А то и вовсе – бог! В те времена ведь как было – раз побеждает на поле битвы, значит и вправду воля богов с ним. Сейчас не то…

Он помолчал несколько мгновений, попыхивая трубкой, потом отхлебнул пива из жбана и оживился:

– Помнится, полковник наш, как прослышал про то, что русские офицеры своего государя пристукнули (Глеб невольно вздрогнул, вспомнив зимний рассказ гардемарина Корфа в корпусной спальне и то, как потом перед ним словно въяве стоял призрак погибшего императора в окне Михайловского замка), и похода в Персию и Индию теперь не будет, так даже перекрестился на радостях. Довелось ему как-то, во времена оны, побывать в той Персии. Магазины за тридевять земель. Афганцы, кызылбаши, туркмены… головорез на головорезе. Оно, понятно, нет врага, которого не смогли бы одолеть русские и французские полки, да только сколько бы это времени заняло и крови отняло… В России в двенадцатом году, если подумать, то же самое было – магазины далеко, коммуникации растянули, фланги под ударом, вместо жары – морозы и грязь, а вместо кызылбашей и афганцев – мужики с топорами. Чем дело кончилось, помнишь ли?

Глеб помнил.

– Ну а вторую Бонапартову компанию мы воевали там же, в Италии. При Маренго дрались, по всей Италии носились, пороховой дым хлебали. А потом… – пан Рыгор глубоко затянулся, выпустил целое облако дыма. – Потом была Вест-Индия. Гаити. Оттуда нас единицы вернулось только.

Он помолчал несколько мгновений, остекленело разглядывая жерло трубки, над которым едва заметной струйкой курился дымок.

– Это был ад, пан Глеб, – он неожиданно назвал Невзоровича по-взрослому. – Настоящий ад. Тропическая лихорадка, с которой наши жолнеры умирали десятками. Дизентерия. Жара, такая, что казалось, голова лопнет под уланкой. Москиты. Змеи и аллигаторы. И никакого пива. И черномазые…

– Хорошие вояки? – понимающе спросил Глеб, но пан Рыгор насмешливо его поправил:

– Хорошие убийцы. Головорезы. Ходили слухи, что они убитых белых… едят.

– Ну уж, – не поверил Глеб (подумалось мельком: «Жалко Грегори тут нет – послушал бы, любит русский барчук такую экзотику – море, чернокожие, москиты и пираты…»), но Негрошо только едва заметно усмехнулся.

– После того, на что мы там насмотрелись, можно было поверить во всё, что угодно… они всех белых вырезали поголовно. Выпотрошенные трупы подвешивали на пальмах, собак человечиной кормили, отрубленные головы на пиках таскали по городу, женщин… ну ты понимаешь… На каждую по десятку-два чернокожих пришлось. Мало кто и выжил бы, даже если б и позволили. Но они не дали выжить никому. Чтобы новых французов не рожали, как сказал Дессалин.

На какой-то короткий миг он умолк.

2

Багровый закат висел над морем, странно окрашивая пальмы на берегу залива Гонав – корявые и шершавые стволы из серых стали золотисто-коричневыми, а перистая зелень и вовсе клонилась в чёрно-багровые цвета. С гор тянуло едва заметным ветерком, который отчётливо припахивал падалью.

Падалью смердело всё в городе – и сложенные из тёсаного камня стены колониальных особняков и форта Сен-Жак, и глинобитные лачуги около Железного Рынка, и мостовые, выложенные известняком. Над лужами засохшей, а кое-где уже и выцветшей крови, над лежащими там и сям на улице мёртвыми телами белых, над увешанными кусками трупов деревьями роями висели в воздухе жирные мухи.

Резня – иного слова и не выбрать.

Четверо в узком и тёмном переулке – благо по здешней жаре, да и неспокойной поре («неспокойной? – да вы оптимисты, панове!») – переглянулись. До берега лагуны было всего-ничего – не больше одного стае, да только попробуй, пробеги это стае. Особенно, если ты уже и не помнишь, когда в последний раз тебе воевать-то пешим доводилось – уланы, уланы, малёваны дети…

Впрочем, Рыгор тут же чуть тряхнул головой, отгоняя отчаяние, и едва не уронил в пыль под ногами квадратную высокую шапку с изрядно замазанным и потрёпанной шкофией на верхушке – уланку. Осторожно высунулся из-за угла – улица была пуста.

– Никого, – процедил он. – Может, всё же решимся?

Никто не ответил.

Миколай Довконт сидел на корточках, блаженно закрыв глаза и прислонясь спиной к стене – сабля поперёк колен, правая ладонь на эфесе, левая – поверх лезвия, и остывший в тени камень наверняка сейчас приятно холодил потную спину сквозь мокрое горячее сукно мундира.

Станислав Невзорович придирчиво разглядывал лезвие родовой карабелы – нет ли где зазубринки. Хотя обо что ей зубриться-то – об негритянское мачете, что ли? Так им ни разу не пришлось сшибаться с чёрными клинок к клинку.

Рядом с ним сидел прямо на мостовой Данила Карбыш и сосредоточенно, едва ли не высунув язык от напряжения, заряжал «эспиньоль» – длинный двуствольный испанский пистолет, зажав его рукоять между колен. В каждый ствол «эспиньоля» надо было впихнуть три заряда, а после ещё аккуратно всыпать порох на полку с подвижной крышкой, которая сама будет подсыпать порох под кремень по мере надобности. Второе такое же чудо инженерной мысли лежало рядом с Данилой прямо на мостовой, дожидаясь своей очереди.

– Подожди, – отозвался, наконец, Станислав, отводя взгляд от сабли. – Сейчас вот Данила оружие дозарядит…

– Дурью, маешься, Станислав, – процедил Довконт, не открывая глаз. – Пороха и так осталось – чуть, а ты ещё с этими испанскими игрушками, которые через раз прямо в руках взрываются. Видал я…

Данила неодобрительно покосился на пана Миколая, но занятия своего не прервал. Подсыпал на полку порох и защёлкнул подвижную полку. Тряхнул роговую пороховницу, украшенную индейской резьбой, одобрительно кивнул, отложил пистолет и взялся за второй.

– Прямо уж через раз, – презрительно дёрнул усом пан Станислав.

– Ну не через раз, – не стал спорить Довконт, по-прежнему не открывая глаз. – Но часто.

– Господь милостив, – отозвался Невзорович, не торопясь убирать саблю, как, впрочем, и любой из троих улан. Да и любой улан их полка или даже полубригады сейчас тоже был бы далёк от спокойствия. Вот только не было больше ни полубригады, ни полка – все остались либо в горах, либо в предместьях Порт-о-Пренса, вырвались только они трое.

Вырвались, чтобы умереть от жары и жажды в этой крысиной норе.

Данила отбросил опустевшую пороховницу и рывком поднялся на ноги, держа в каждой руке по «эспиньолю».

– Всё, сударь, – сказал он едва слышно. – Порох закончился.

Станислав хотел что-то ответить, но не успел – с улицы послышался крики и гам, и все четверо (Данила чуть позади) бросились к углу, пытаясь осторожно из-за него выглянуть.

Посреди улицы двигалась пёстрая толпа – не меньше трёх десятков неряшливо одетых и ярко раскрашенных чернокожих. Вопили, приплясывали, что-то пинали в пыли, перебрасывая друг другу.

– Будто в футбоол играют, – процедил пан Миколай – ему доводилось бывать в Англии и видеть эту игру английских колледжей.

Посреди толпы двигался высокий, густо татуированный негр, полуголый, разукрашенный, словно шлюха. С его широкого кожаного пояса поверх алого грязного платка густо свисали почти до колен полоски ткани и кожи. Вышитая повязка перехватывала на лбу пропитанные известью и грязью свалявшиеся космы.

– Бокор, – сдавленно просипел, прижавшись к стене, Рыгор. Сабля в руке чуть дрогнула, из-под уланки крупными каплями по лбу стекали крупные капли пота, терялись в густых усах и висли на отросшей за неделю боёв щетине. – Ну, всё… отбегались мы, панове.

Довконт хотел возразить, что не стоит образованному шляхтичу верить в байки про могущество негритянского колдовства, но не успел – кто-то в толпе пнул «мяч» сильнее, и тот влетел прямо в переулок, подкатился прямо к ногам улан. Несколько мгновений они остолбенело смотрели на него, чувствуя, как на головах под уланками дыбом становятся волосы.