Читать книгу: «Зелёная чёлка», страница 6

Мы зашли в пятиэтажный дом на нашей улице. Я увидел, что женщина эта – уборщица из нашей школы уже вообще не молодая, а на лицо старая, просто очень худая и кажется стройной. Оказалось, что у нее не целая квартира, а только комната, как у Насти. И комната, заваленная всякими барахольными вещами, которые она на барахолке и продает.

– Вас как по именам, мальчики? – спросила она.

– Максим, Михаил, – ответили мы серьезным хором.

– Меня Анна Викторовна, – как-то тихо пробормотала она, – я вам дам тогда куртку внука, его в детском доме одевают хорошо, – я когда его беру, то он сыт, одет, обут, не голодают они там. Хорошо их и кормят, и одевают. И вообще, все хорошо у него…

Анна Викторовна (то есть понятно теперь, что она самая настоящая бабушка, как я по морщинам сразу не догадался) как-то странно заговорила, тихо и быстро, достала красную потрепанную куртку примерно моего размера и протянула нам.

– Держите. Егорке не надо. У него все есть. Государство, спасибо ему, взяло под защиту.

– А… Почему он в детском доме у вас? Где его папа и мама?

– Ох, Мишенька, – это она меня назвала Мишенькой, но я не обиделся. Я понимал, что участвую в серьезном разговоре, – папа, Витька, сын мой, отбывает срок, в колонии. А мать, Наташка, не выдержала, крыша поехала. Сначала вроде держалась, говорила, что ради Егорки, ради Егорки. А потом… В общем, всех раскидала судьба по казенным домам. Только вот я осталась. А муж мой, тот на свободе был, да по пьяни умер. Как это все случилось, он стал все больше и больше, и удар его хватил. Ой, что же это я вам таким малышам рассказываю…, – спохватилась она.

Мы с Мишкой прямо застыли, потому что никогда не слышали столько неприятностей в одном предложении. Нас учит Мария Вячеславовна никогда много информации в одном предложении не рассказывать. Мишка, видимо, тоже это вспомнил. Поэтому решился задать Анне Викторовне наводящий вопрос.

– А сын за что в колонии сидит? – спросил он. Во дает, подумал я, я бы не догадался такое узнать.

– Он сидит незаслуженно. Оговорили его. Ребята наркотики продавали, а он свидетелем был. Потом их-то родители откупили. А я своего не смогла. Очень много денег надо. Вот теперь он один за всех, невиновный, 8 лет и отбывает… – голос ее задрожал, и она расплакалась прямо при нас. Я подумал, что мы уже, наверное, настоящие взрослые, что при нас бабушки плачут.

– Не расстраивайтесь, – сказал Мишка, – он отбудет срок и выйдет, и Егора заберет из детского дома. И жена его поправится и поумнеет, – Мишка явно был оптимистом и умел поддерживать людей в трудной ситуации.

Анна Викторовна почему-то не обрадовалась мишкиным словам, а просто сказала:

– Ну, мальчики, ничего не поделаешь, жить как-то надо. Вы вот Крыму помогаете, молодцы. Я за 200 рублей хотела куртку продать, у вас сколько есть?

– 150, и у Мишки 100, всего 250! – почему-то выпалил я. Видно, испугался, что Мишка своими умными вопросами опять расстроит бабушку.

– Ну, если дадите, буду рада, – сказала Анна Викторовна, – куплю Егорке что-нибудь, когда в гости возьму. Пенсия-то 12 тысяч. Не разгуляешься.

– А Егорка ваш не хочет с вами жить? – спросил я.

– Хотеть-то он может и хочет, да только куда я его возьму… Да нет, пусть уж государство помогает. У них там теперь светло, тепло, не то, что в моем детстве, я тоже в детском доме росла. Теперь у детей есть тумбочки свои, на машине их возят в театры, бассейн прямо в детском доме, кружки разные. Разве ж я ему такое дать могу? Да и дети мои не могли. Пусть уж живет, пользуется добротой государства. Там и скамейки на площадке красивые, и горки, и на каждой табличка, какой депутат эту скамейку подарил. Заботится о детях государство, ничего не могу сказать. И детский дом, хорошо, недалеко, в двух кварталах отсюда. На Новосельской.

Я подумал, что у меня бассейна в доме нет, но тумбочка есть и даже свой письменный стол, а еще своя бабушка, свой брат, сестра, мама и папа! И что я бы ни за что не променял это все на кружки прямо в доме… Но у моих родителей же есть зарплата, они могут меня содержать. Видимо, они больше пользы приносят государству, чем эта Анна Викторовна и ее дети. Но все равно о них заботятся и в беде не бросают.

Я сказал:

– Государство – это да. Мы проходили, что Президент о каждом позаботится. С ребятами встречается. В детские дома тоже приходит. Может и в ваш придет.

– Дай-то Бог! – сказала Анна Викторовна.

– Вот и Крым теперь наш! – добавил Мишка.

– И то правда! – Анна Викторовна перекрестилась куда-то в потолок, – он терпел и нам велел.

Дома я ничего не сказал, Мишка взял куртку себе домой, чтобы мои родители не задавали лишних вопросов, купил в аптеке бинты и вату. Утром мы принесли все в холл перед столовой, где висел плакат КРЫМ НАШ и собирали гуманитарную помощь.

– Куртку не надо, – сказала Римма Евгеньевна, – пришло распоряжение, что в Крыму тепло. Курки отвезем в детский дом.

– На Новосельской? – сразу догадался Мишка.

– Да, откуда ты знаешь? – спросила завуч, – пойдем туда с концертом, заодно и теплые вещи подарим. Только санобработку пройдут.

– А в Крым? – спросил я. Меня расстраивало, что у нас остается только бинт и вата.

– Ничего, сдавай, что есть. В Крым поедете летом, сами все отвезете, – как-то задумчиво успокоила она, – там теперь наши оздоровительные лагеря, санатории.

– Так они и раньше были, – сказал Мишка. Мы же с мамой там отдыхали…

Римма Евгеньевна выпрямилась над нашими мешками и как-то раздраженно сказала:

– Идите на уроки, там вам все объяснят, что вы недопоняли. Для этого в каждом классе есть учитель.

Мы пошли на урок. И я все думал, что все так радуются, что Крым наш и не могут объяснить, почему… На уроке я поднял руку и спросил:

– Мария Валентиновна, а почему все так радуются, что Крым наш?

Мария Валентиновна ответила:

– Максим, задавать вопросы – это прекрасная способность. Но я учила вас задавать вопросы, на которые можно дать ответ. Например, в каком году началась война? Когда Гагарин полетел в космос? Какие виды корней вы знаете? Вопросы типа твоего называются риторическими. Это вы будете проходить на уроке риторики и логики в восьмом, если я не ошибаюсь, классе… Понимаешь?

Я понял. Я же взрослый. При мне же бабушки плачут.

Про писателей

Мой папа что-то стал сильно “интересоваться писаниной».?Это бабушка так сказала. Ее подруга учительница так говорит про современную литературу. Потому что лучше классики ничего еще не придумали – то есть Толстого и Бунина. И еще Достоевского. А папа-то вообще всегда был инженером, а потом у него просто случился кризис середины жизни, это когда ему исполнилось 33 года. И он пошел на курсы писателей. Теперь писателем стать несложно, главное «завести мотор», так им говорят на этих курсах. Бабушка с подругой ужасались по телефону, что идёт какая-то «девальвация текста». Я спросил, что это такое. Они сказали, что это когда пишут все, «кому не лень», а Бунина с Толстым никто не читает. И если «можешь не писать, то и не пиши», как сказал Жванецкий, и бабушка с ним согласна. Я сказал, что я это все про эту девальвацию текста передам Марии Вячеславовне, когда она нам задаст писать сочинение. Действительно, сколько можно! Мы уже про все писали! Про семью, про лето, про Кремль, про мечту. Все. Я исписался. Я так и скажу.

И Мишка тоже подтвердил, что он категорически исписался и выдал весь свой потенциал на ближайшее время. И Петька тоже сказал. И на Олимпиаду по литературе он уже съездил и больше пока не хочет.

Ну, в общем, что касается меня, то я не собираюсь становиться писателем, чего нельзя сказать о папе. Потому что он все свободное время сидит теперь за компьютером. Почти перестал ходить в театр с мамой и играть с Костей. Мне кажется, ему стало неинтересно со мной гулять. А даже если мы гуляли, папа все время что-то писал в телефон. «Не мешай, у меня пишется – говорил он, – иди покатайся с той горки». Я с одной стороны, его понимал, потому что и сам раньше любил писать, но, с другой стороны, чувствовал, что просто теряю своего папу! А самое главное, никто не знал, что он там пишет! Он пишет «в стол», сказала бабушка. То есть ничего никому не показывал. У него только иногда загорались глаза каким-то нездоровым, как говорила бабушка, огнем, и он бежал к своему ноутбуку.

– Пап, ты хотя бы скажи, что ты пишешь? Стихи или роман? – пыталась разведать Вера.

– Пока не скажу, – отвечал папа. И все. И закрывал файлы паролем.

– Может, он хочет сделать нам сюрприз и пишет роман про нас? – спросил я у мамы. Но мама только вздохнула и отвернулась. Ну, в общем, папина творческая реализация превратилась в настоящую проблему для всей семьи.

Так продолжалось три недели, а потом папа стал вдруг говорить, что он хочет уйти с работы и какое-то время посвятить себя творчеству. Выражение «какое-то время» очень испугало маму и бабушку: нужно же прокормить детей, то есть нас. Но папа ответил, что у нас есть необходимая сумма денег для того, чтобы попробовать. А я уже ничего не спрашивал, потому что понял, что он просто так не успокоится и не сдастся, у него же характер такой же, как у меня! И правильно сделал, потому что однажды папа взял меня с собой на встречу с настоящими писателями, наверное, из благодарности, что я не приставал к нему, как другие.

Мы пришли в большой книжный магазин. За столом в центре зала целых три самых настоящих писателя представляли свои новые книги. Они по очереди говорили, а люди – то есть их читатели или просто знакомые – сидели в зале за столиками с пирожными и книжками. Я попросил у папы пирожное и чай, и он мне купил большой кусок лимонного торта. А сам набрал книжек этих писателей, которые лежали на столах, и начал их листать.

А я съел торт и стал слушать писателей. Один очень толстый и очень лысый писатель рассказывал про то, что в его романе он написал как бы про себя, но оказывается, это он притворился, что про себя – хотел обмануть читателей. А на самом деле, он это все придумал, и назвал псевдо-авто-биография!!! Он вообще сказал, что самое главное в современной литературе – запутать читателя. А распутается ли читатель, это его личное дело.

Другой писатель, тоже толстый, но уже не лысый, а наоборот, сказал, что время обманов прошло. И читатель хочет читать про настоящие чувства и узнавать себя в героях. Поэтому он пишет про то, как он был на войне. И он даже специально для этого пошел воевать, чтобы жить настоящей жизнью, а не притворяться. И при этом он так посмотрел на лысого писателя, что было понятно, что это про него.

Тут вступил третий – он был какой-то очень умный, потому что я почти ничего не понял, что он говорил. Понял только в конце, потому что он сказал, будто? все несчастья надо делать красивыми, и вообще из несчастья получаются романы, а из счастья ничего не получается вообще. А так как счастье почти не встречается среди думающих людей (а все писатели как раз такие, и те, кто их читает, тоже), то получается, что материала очень много. И тогда первый добавил, что очень важна свобода, и если свободы не будет, то и писать он не сможет. А второй сказал, что искусство и свобода – несовместимые понятия, и творить по-настоящему человек может только в тюрьме. И тут, когда третий снова заговорил про несчастья, я понял, что нашей семье грозит именно несчастье!

Я с ужасом представил себе папу, который сидит за этим столом и рассказывает людям с пирожными про свое творчество. И что мы все сидим дома и ждем его, а он тут рассуждает про свободу и тюрьму! И мне стало просто страшно!

Тут люди из-за столов стали задавать вопросы писателям про их последние романы и спрашивать про планы, а дяденька с микрофоном подходил к каждому желающему выступить. Я понял, что мне тоже очень нужно сказать. Только я никак не мог сообразить, что. Задать вопрос про роман я не мог, я их не читал и, если честно, и не собирался. Планы мне их не интересны. Мне интересны только планы моего личного папы. И вдруг я сообразил, что мне нужно спросить. Я тихонько встал из-за стола и отошёл от папы поближе к их столу.

Папа, наверно, решил, что мне так интересно, и обрадовался, что я его наконец-то понял. И я поднял руку. Дяденька с микрофоном разулыбался и пошел ко мне. Наверно, он решил, что я чей-то из них сын. А я взял микрофон и сказал:

– А вы можете прокормить своих детей?

Тут все рассмеялись очень громко, и я подумал, что мне никто не ответит, так им всем стало смешно. Я посмотрел на папу, он как-то замер и все-таки смотрел на меня с интересом. А писатели и читатели насмеялись, а потом толстый и лысый сказал:

– Какой хороший и правильный вопрос ты задаешь, мальчик! Я его сейчас тоже себе начал задавать, но если бы я задал себе его раньше, я бы – первое – никогда не стал писателем, второе – не развелся бы с первой женой, третье – никогда не встретил бы вторую, четвертое – никогда бы не был счастлив. А детей прокормить… Да, могу, но смотря, сколько детей и что они хотят есть. Спасибо тебе, мальчик, за вопрос.

Тут поднялся второй толстый писатель. То, что они толстые, это как-то обнадеживало. Наверное, они любят поесть и у них есть еда.

– Знаешь, мальчик, я на эту тему очень много думал. И честно тебе скажу, понял, что не могу. Не могу я нынешних детей прокормить. Тем более, что у меня их очень много. Могу прокормить только себя. И поэтому ем сам и никому не дам.

Тут все еще громче засмеялись и даже стали хлопать.

И я решил рискнуть их дальше насмешить и сказал им цитату из бабушки и Жванецкого:

– А Жванецкий сказал: можешь не писать, не пиши!

На папу я на всякий случай уже не смотрел. Когда они отхохотались, лысый сказал:

– Дружок, Жванецкий сказал по-другому. Он сказал «ПисАть, как и пИсать, нужно когда уже не можешь…»

– А, – сказал я, – тем более.

Тут третий писатель, который про несчастье говорил, спросил:

– Милый мальчик, ты кто? Чей это мальчик? Как ты сюда попал?

Я сказал:

– Я пришел со своим папой. Мой папа тоже писатель. И очень хороший. И он тоже будет здесь выступать.

Тут все захлопали. Так захлопали, что папа мог быть доволен. Как будто бы он уже стал писателем и уже выпустил пять книг. И тогда я добавил:

– А еще я очень люблю со своим папой гулять, и он может меня прокормить, и очень вкусно! И не только меня, но еще и Веру, и Костю!

Я посмотрел на папу, он сидел за столом с книгами и плакал, но пытался делать вид, что смеется.

Тогда тот, который про несчастье говорил, сказал:

– Как же ты прав, чудесный мальчик! А мы все литераторы – невротики, которые не могут не писать. Но, скажу вам, литература спасает от несчастья только частично. А помочь человеку может только другой человек. Ты, мальчик, прав. Пожалуй, я напишу про это рассказ.

– Напишите, – сказал я.

– Так чей же ты сын? – спросил дяденька с микрофоном.

– Это мой сын, – сказал папа и положил мне руку на плечо.

– Гордитесь сыном? Правильно! Очень приятно познакомиться! – сказал толстый писатель. И остальные тоже закивали и подошли пожать мне и папе руку.

Домой мы шли молча.

– Хочешь, пойдем в субботу в зоопарк? – вдруг спросил папа.

– Конечно, хочу, папа! – обрадовался, – а ты напишешь рассказ, как мы ходили в зоопарк? И вообще, ты же напишешь настоящую большую книгу, правда?

Папа улыбнулся, похлопал меня по плечу и достал телефон.