Читать книгу: «Двадцатый год. Книга первая», страница 13

– Не ной, – громко шепнула Гордеевна Дуньке. – Не ты первая, не ты последняя, отряхнулась и пошла, зато по воле. Это они сейчас такие добрые, а там глядишь, опять пулять зачнут. Прямо сегодня к дохтуру сходим, посмотрит тебя, не лякайся.

Выведя обоих дам, караульный непонятно зачем возвратился. Потоптавшись на ступеньках, злобно бросил:

– Сама была шалавой и дочку туда же, сука паршивая.

Валентина, побледнев больше прежнего, в гневе выкрикнула:

– А что вы сами делаете с людьми? До чего доводите?

– Я ничего не делаю. В гробу такую службу видел. Лучше на фронте загнуться, чем с вами и Петровым канителиться.

Вышел и с треском хлопнул дверью.

Седая женщина, подарившая Басе банку, торжественно пообещала:

– Попомните мое слово, этого Петрова расстреляют. Как начнут обратно органы свои чистить, первого поставят к стенке.

Шелест голосов выразил согласие.

– Будто он сам того не знает, – сказала Валентина Басе. – Вот и старается успеть. Что сделалось с людьми, ни себя, никого не жалеют.

Снова возвратился караульный. Словно бы что-то тянуло, тащило его назад. Невольное соучастие в очередном, довольно мелком, по новейшим временам, безобразии? Молча сел на лежанку, оставленную Гордеевной. Стукнул пальцами по дереву винтовки.

– Вот так-то, девки, и живем.

Ощутив к нему внезапное доверие, Бася осмелилась спросить.

– Простите, вы случайно не знаете, за что меня сюда?

– Отчего же не знать? Знаю. Обвинение на французскую революцию и злостный антисемитизм. – Чтобы всем было понятно, объяснил: – Это кто когда против жидов.

– Против жидов теперь нельзя, – покачала головой седая женщина. – Петлюровщина.

В Валиных глазах отразилось удивление, смешанное… Лучше и не говорить с чем именно. Примерно с этим: кто бы мог подумать, такая с виду… а на поверку… впрочем, она же полька.

Чуть не плача, Бася в ужасе мотнула головой. Да нет же, нет! Нет!

* * *

– И в довершение – иезуитская человеконенавистническая проповедь.

– Вус? – У Кости больше не было сил сдерживаться.

– А что, по вашему, означает фразочка «люди всего лишь люди»?

– То и означает.

Невольно и не к месту подумал: «Характерный для западной церкви антропологический пессимизм. В целом, увы, оправданный». Между тем следователь, уполномоченный или как его там припомнил Косте «сомнительные лекции» о новых государствах Европы.

– Не мытьем так катаньем? Выперли вас с вашей мертвой лингвой из трудовой, так всё равно норовите пролезть? Ни слова, заметьте, не сказали о революционной борьбе чешского и сербского пролетариата. О Карле Либкнехте ни слова, о Розе Люксембург. И о несчастной, расчлененной империализмом Венгрии в шовинистическом славянофильском духе выражались.

В дверях без стука появилась очаровательная барышня, вероятно ремингтонистка. Стремительно проговорила:

– Из иногороднего. Со взводом. Идет сюда, к дежурному следователю.

Барышня исчезла. Нависла тишина. Мерман, поднявшись, приосанился, Евгений, сидя, расправил складки гимнастерки.

Спустя две минуты в дверь глухо постучали, и она, то есть дверь, распахнулась. На пороге появилась высокая фигура в кавалерийской, перетянутой в талии шинели, с ремнями на плечах, наганом на боку и в защитной фуражке на голове.

– Добрый день, товарищи! – бодро сказал вошедший, снимая фуражку. – Коммунистический привет из солнечного Киева!

– Здравствуйте, товарищ Шниперзон! – радостно выпалил Мерман.

Сначала вошедший озадаченно хмыкнул. Потом деловито заметил:

– Вы ошиблись, товарищ. Моя фамилия Суворов. Валерий Суворов, Иногородний отдел ЦУЧК⁴⁷.

Евгений смутился. Мерман густо покраснел.

– Извините, товарищ Суворов, я как раз про вас сказать хотел. Это всё Ерошенко сбил с толку. Заладил тут: Шниперзон, Шниперзон.

– Ерошенко? – переспросил назвавшийся Суворовым. И приглядевшись, обнаружил – перед столом на изящном ампирном стуле в самом деле сидит… Константин Ерошенко. Тот самый. Живой и здоровый. Непонятно почему назвавший его, Валерия Суворова, Шниперзоном.

– Константин Михайлович? Вы? Нисколько не изменились.

Костя привстал – воспитание, – но немедленно заставил себя сесть. Много чести, товарищ Суворов. Кстати, вы-то изменились порядком, сразу не распознаешь. И волосики повылезли, и глазки вглубь запали, и щечки провалились. Нелегка жизнь большевицкого жандарма. Ну да ничего, с ремешками и фуражечкой вид бравый, устрашительный.

– Как видите, я, – буркнул Костя. – Не ожидали?

На лицо Суворова набежала тень.

– Не буду врать, не ожидал. Но видеть рад, хотя не здесь. В чем, собственно, дело, товарищи?

Евгений с готовностью сообщил про арест Б. Котвицкой, подозрительной польской особы, прикрывшейся мандатом и заявившейся в прифронтовую полосу. Про приход в Волгубчека и последующий арест не менее подозрительного Ерошенко, обзаведшегося аналогичным мандатом – вот, смотрите. Бывшего царского офицера, подозреваемого, как и Котвицкая, в принадлежности к Польской войсковой организации. Точнее, военной, как настаивает лично гражданин Ерошенко, которому, понятно, виднее.

Суворов был заметно удивлен.

– И какие у вас доказательства принадлежности товарищей Котвицкой и Ерошенко к означенной организации?

Евгений объяснил, что покамест доказательств нет, но основания для подозрений более чем веские, потому гражданка Котвицкая подвергнута превентивному аресту, то есть не аресту даже, а задержанию, и временному заключению при комендатуре, в соответствии с постановлением от…

– Если так, то в чем вы ее обвинили? – перебил товарища Евгения Суворов. Он присел рядом с ним за стол и запустил, без приглашения, нос в лежавшие на поверхности дела. – Для задержания и заключения при комендатуре одних оснований для подозрений маловато.

Мысль была далеко не бесспорной и, прямо скажем, старорежимной. Все присутствующие, Костя, Натаныч, Евгений, да и само лицо, ее высказавшее, прекрасно это понимали. Зато бесспорной была слава Валерия Суворова, в прошлый год поставившего к стенке всю коллегию одной губчека. Но за истину Евгений и Натаныч были готовы биться до конца. Не боялись ходить на бандитов, не испугаются и киевского товарища.

– Погромные призывы и клевета на гражданина Робеспьера! – гордо объявил Иосиф Мерман.

– Что за бред? – оторопел Суворов.

В последние три года он слышал множество диких и дивных вещей, да и сам порою позволял себе не особенно следить за логикой и смыслом. Но клевета на гражданина Робеспьера – это прозвучало настолько неординарно, что Суворов не смог усидеть на месте. Встав со стула, подошел к окну. Помолчав, откорректировал вопрос.

– В чем заключался погромный призыв? Конкретно и, если можно, без Робеспьера.

– Ну… – замялся товарищ Евгений. – Еще не призыв, но погромные настроения.

– Хм. А товарищ Ерошенко тут при чем?

«Хахаль ейный», – сказал бы при иных обстоятельствах Натаныч. Сочетание «товарищ Ерошенко» заставило смягчить формулировку.

– Они вместе тут, – буркнул он. – Живут вместе то есть. В одном доме. Спят.

– Понятно, – отрезал Суворов. – Супруги.

– Вроде того, – неохотно согласился Евгений. – Сожители. Польская военная организация.

Суворов устало взглянул на Ерошенко. Перевел глаза на Мермана с Евгением. Коротко велел:

– Отпустить и извиниться.

– Что? – подскочили разом Мерман и Евгений. – Он же бывший офицер. Штабс-капитан!

– Я тоже бывший офицер, пусть и не столь высокого ранга. За товарища Ерошенко ручаюсь целиком и полностью. И товарища Котвицкую не забудьте освободить. Немедленно. Робеспьер…

Константин, до этих слов державшийся гордо, прямо и независимо, внезапно ссутулился. Словно выпустили воздух. Как же так? По какому праву этот человек вмешивается в его судьбу? Но сегодня главное – Баська. Он заставил себя распрямиться.

– Прошу прощенья! – возмутился Евгений, тоже не желавший признавать особых прав Суворова, по крайней мере в вопросе о Ерошенко. – На Котвицкую, помимо подозрений в принадлежности, имеется другой материал. И даже если абстрагироваться, как бы вам того хотелось, от ее погромных инициатив… – Евгений впал в бешенство и говорил как по писаному. – Даже если счесть нападки на героя революции и вождя якобинцев не доказанным фактом, а моим и товарища Мермана бредом… – Суворов, отойдя от окна, невразумительно кивнул. – То даже в этом случае ее так называемая лекция содержала злостные намеки на наши органы.

– Вот именно! – подтвердил с готовностью Мерман.

– В самом деле? – спросил Суворов.

Костя похолодел.

– Пожалуйста, – фыркнул Евгений. – Есть стенограмма. Я подчеркнул места, где разные болвантропы ржали и аплодировали. Наслаждайтесь. «Вся пена, поднятая революционной волной, всяческое отребье бросилось…» Нет, дальше. Вот. «Патологические личности наслаждались неограниченной властью, возможностью безнаказанно грабить и убивать. В трибуналах нередко заседали проходимцы без роду без племени, авантюристы и бывшие проститутки, уголовники и каторжники, выскочившие на волю при разгроме королевских тюрем. А рядом с ними – несчастные и испуганные конформисты из мелкой буржуазии».

Суворов ухмыльнулся. Взяв расшифрованную стенограмму, с любопытством пробежал по ней глазами.

– Это же про Францию.

– Так я и сказал, – чуть сбавил тон Евгений, – параллели, намеки. Уголовники, проститутки, авантюристы. Без роду без племени, по-вашему, это кто? – Непонятно зачем Евгений повернулся к Натанычу.

Костя, затаив дыхание, молчал. Чтобы не усугублять. Заговорил Суворов. Черт с ним, пускай говорит.

– По-моему, параллели не только верные, но и полезные. Заставляют задуматься и кое-что исправить. Кстати, без роду без племени совсем не обязательно то, на что вы намекаете, товарищ уполномоченный. Ведь правда, Иосиф Натанович?

– Вот именно, – процедил обиженный Мерман.

Разделяй и властвуй, подумалось Косте. Валера Суворов верен себе.

– Это еще не все, – упорствовал Евгений. – Вот ее книжки, записи. Надо бы сдать, чтобы расшифровали.

Суворов заглянул в тетради и книжки, с любопытством полистал.

– Чего же тут расшифровывать? Всё по-русски. Насколько понимаю, переводы. Как раз из Робеспьера. И книжка польская хорошая очень. О революционерах, борцах с самодержавием. «Вéрна жéка» – я правильно произношу, Константин Михайлович?

Косте пришлось кивнуть.

Евгений прибегнул к последнему доводу.

– И еще на наркома Луначарского клепала. Дескать, это он велел ей лекции читать, для умягчения нравов. Нравы ей наши не нравятся.

Про Луначарского и нравы Бася говорила одному лишь Майстренко, когда сочиняли «объяву». Ай да Петя, ай да молодец, подумал с тупым безразличием Костя. Суворов же, скорее, обрадовался. «Так вот в чем дело!» Раскрыл портфель, стал рыться в бумагах. Евгений не унимался.

– А Ерошенко ваш любимый шовинистическую пропаганду разводил, против Украинской Советской Социалистической Республики и КСРМУ.

Ай да Петя…

– Социалистической Советской, – поправил Суворов уполномоченного. – Вот прочтите. Циркуляр Наркомпроса. С рекомендацией читать публичные лекции с целью смягчения нравов. Подпись: Луначарский.

Евгений уставился в бумагу. Мерман заглянул через плечо, желая видеть подпись знаменитого на всю Россию человека.

– Ну и черт с вами, товарищ Суворов. – Евгений вернул бумагу владельцу. – Пусть оба катятся, куда хотят. Только вы, Ерошенко, имейте в виду: я вас раскусил!

Костя, не вполне еще веря ушам, поднял голову. Господи, что еще там?

– Вы, Ерошенко, – с обидой начал уполномоченный, – человек в футляре. Учитель Беликов с варшавской панночкой. И если вы не враг, то вы хуже врага. Потому что вы нейтральны. Безразличны к чужим страданиям и борьбе. Вы дезертир. И запомните до конца своих дней: человек – звучит гордо!

Костя, выпрямившись, пробурчал: «Угу». Вроде как пообещал запомнить. Чертова полуинтеллигенция с ее неискоренимым чувством неполноценности, переходящим в манию величия.

– Теперь вы всё про себя поняли, Константин Михайлович? – добродушно усмехнулся Суворов. Глаза его словно просили: «Ну ответь же, Ерошенко, ответь».

Костя не ответил – ни улыбкой, ни словами. Но когда ввели Барбару, сдержать себя не смог. Вскочил со стула, подбежал, обеими руками вцепился в серое пальтишко. Баська, ткнувшись в него головой, беззвучно всхлипнула. Вот и всё, теперь скорей отсюда. Взять книжки, тетрадки, уйти. И не надо никаких извинений от болвантропа и идиота.

– Константин Михайлович, – услышал Костя сзади.

Обернулся. Суворов протягивал руку. Бывшему штабс-капитану Ерошенко, командиру пятой роты одного из славнейших сибирских полков – на глазах превратившегося в обезумевшее стадо, в стаю злобных, жестоких хищников. На суворовском лице нарисовалась виноватая улыбка.

– Мне кажется, нам пора бы… Не спорю, было время…

Костя, сглотнув, промолчал. И не смог подать руки. Честно хотел, но не смог. Баська, ничего не понимая, скользила измученным взглядом по стоявшим напротив странным, чужим, непонятным мужчинам.

– Я не прощаюсь, – сказал Суворов. – Надеюсь, увидимся. У меня есть что сказать вам, Константин Михайлович, поверьте. Вы, конечно, имеете полное право, но…

Два гения русского сыска, смущенные таинственными речами представителя Иногороднего отдела, безропотно передали Басе и Косте содержание «выемки». Евгений, что-то пробормотав, сунул Косте два пропуска. Открылась дверь, Бася и Костя вышли. И уже не слышали, как Суворов объявил Евгению и Мерману:

– Всех заключенных, которым не предъявлено в течение трех суток обвинения, выпустить в течение получаса. С остальными делами ознакомлюсь лично на коллегии губчека. В четырнадцать ноль-ноль – общее заседание всех свободных от нарядов сотрудников. Товарищ Петров, полагаю, на месте?

Бася же и Костя, вырвавшись из полутемных коридоров на залитую солнцем Николаевскую, совсем уже летнюю, если бы не голые еще деревья, и совершенно мирную, если бы не столпившиеся у крыльца красноармейцы, повернули вправо и стремительно двинулись вперед, инстинктивно стремясь поскорее дойти до поворота на Лермонтовскую, свернуть туда и скрыться. Чтобы никто не видел их рядом с этим проклятым жутким домом. Будто бы ничего подобного никогда в их жизни не было.

– Кто такой этот Суворов, Костя? – спросила Бася, когда они свернули. – Твой знакомый?

– Да так. Один.

– Интересный мужчина.

Но Костя не клюнул, отмолчался. Лишь сильнее сжал Баськину руку.

* * *

К обеду Маня продралась, в очередной уже раз, через начальные абзацы первой Катилинарии. Зайдя в гостиную, продекламировала пани Малгожате перевод.

– О времена! О нравы! Сенат всё понимает, консул видит, а этот по-прежнему жив. Жив? Да мало того что жив, он еще является в сенат, обсуждает государственные дела, отмечает взглядом тех из нас, кого обрек закланию; мы же, храбрые мужи, воображаем, будто выполняем долг перед республикой, уклоняясь от ярости его и оружия. Тебя, Катилина, давно надлежало отправить по консульскому приказанию на казнь, обратить на самого тебя удар, который ты уготовляешь нам.

Мама осталась более чем довольной и не стала расспрашивать про «abutére» и иные незначительные мелочи. Или всё же «abútere»?

Завершив нелегкий труд и с радостью отбросив Тойбнера и Петрученко, Маня вызвала из коридора кота. Свидригайлов с радостью откликнулся на зов и, мрукнув, удобно устроил свои полпуда у молодой хозяйки на коленях. Победительница Кикерона в поисках отдохновения взялась за более свежего автора. Спросила у кота:

– Вслух?

– Мау.

– Парандовского? Большевиков? Не боишься одичавших и бесчеловечных орд?

Кот не возражал. Маня открыла заложенное место – в главе о красной армии. С выражением, долженствующим произвести впечатление, прочла:

– Самыми верными советской власти были латыши. Хорошие части, храбрые и дисциплинированные, слепо повиновались большевистским комиссарам. Еще лучше оказались китайцы… Ну, тут он загнул, – взбунтовался в Марысе европейский патриотизм. – Их предостаточно отыскалось на фабриках, в шахтах и просто на улице, где они торговали чем ни попадя. В качестве солдата с китайцем не сравнится никто: выносливый и нетребовательный, лишенный каких бы то ни было чувств, могущих связать его со страной и людьми, не имеющий общих с русскими интересов, он выполнял самые дикие приказы, самые свирепые декреты, всегда готов был подвергнуть децимации ряды отступающей красной армии.

Услышав о китайцах и децимациях, Свидригайлов заметно встревожился. Не факт, что он понял о китайском солдате всё, но Манины интонации были яснее слов.

– Он был тем ужасным жандармом, что стоял за спиною у русских солдат, и тем орудием, посредством которого Троцкий наконец-то насадил дисциплину и слепое повиновение в армии. Что ерзаешь, кошатина? Испугался Троцкого? То-то, а мы там жили, прямо на линии антилатышско-антикитайского фронта. Слушай дальше. Армия Троцкого, несмотря на социалистические названия и эмблемы, сделалась символом реакции. В армии ввели царские уставы… – Странно, задумалась Маня. В предыдущей главе господин Парандовский ужасался развалу старой армии и революционной анархии, тут же недоволен прямо противоположным. Парандовским не угодить. – Направо и налево применяли смертную казнь, за малейшие провинности секли. – Хм. Секли? – Чтобы реакция была полной, ввели знаки, отличающие офицеров от солдат, чины и титулование, отдание чести. Ты слышишь, кот, какой ужас? Красные честь отдают. И даже возродили столь противоречащий принципу равенства институт ординарцев.

Свидригайлов, недовольный нововведениями Троцкого, протяжно и уныло заурчал.

– Это еще не всё, котище, слушай дальше. Говорят, что обращаясь к офицерам их следует титуловать: gospadin połkownik, gospadin gienierał. Так-с, а зачем он вставил букву «а» в слово «господин»? Чтобы передать великорусское аканье? Тогда почему не «gaspadin pałkownik»? Кот, тебе не кажется, что господин Парандовский не знает, как по-русски пишется «господин»? Да и что с него взять? Львовский австрияк, в России оказался по недоразумению – австрийская военная обезьяна.

И хотя знаменитый кот, как почти никто на свете, не представлял, что означают слова «австрийская военная обезьяна», он, приподнявшись, царственно кивнул.

– Кстати, кошатина, – отвлеклась от китайцев и Троцкого Маня, – ты в состоянии мне объяснить разницу между «abutére» и «abútere»? А что такое перфект конъюнктива, знаешь? По усатой морде вижу – понятия не имеешь. И кто у нас тогда позор семьи?

6. Флореаль

Дым – Трансвааль – Магистральная идея – Дипломатические тайны – Большая стратегия – Гондурас

Что бы значили эти военные приготовления? – думала комендантша, – уж не ждут ли нападения от киргизцев?

(Пушкин)

Приключением Кости и Баси бедствия кинобригады не ограничились, ибо, как было сказано, после ухода Говоркова и Макарчука выявились страшные последствия. Генералов метался как пес: «Все из-за Ерошенко и его полячки! Боже, куда я смотрел?» Зенькович, совершенно убитый, пытался успокоить режиссера: «Материал-то цел». Материал действительно был цел, он хранился на квартире режиссера, тогда как то, что хранилось в домике Зеньковича…

«Этого Макарчука надо расстрелять! Повесить! За причиндалы!» – разорялся Генералов, хотя и тише, чем тогда, когда восклицал о полячке. Зенькович, пострадавший от Макарчука сильнее прочих, оставаясь поборником справедливости, защищал проклинаемого хлопца: «Откуда ему было знать? Нормальные люди этих штук в глаза не видели. Впрочем, сходите в ЧК, пожалуйтесь». Странным образом желания идти в ЧК Генералов не изъявил.

«А что он там искал? Консервы? Сардины?» – задавался вопросом хозяйкин муж, Павел Евстафьевич, известный в Житомире синемафил. «Может, взрывчатку?» – пожимала плечами Клавдия Никитична, хозяйка. «Открытки порнографические», – пыталась сострить и чуть-чуть разрядить напряжение Агния. Острилось ей не очень, никто еще не знал, что с Басей.

Обычно молчаливый светотехник Промыслов недоумевал: «Нет, я могу понять одну коробку, но все. Зачем он полез во все?» «Грошi вiн шукав, каменi та перлини», – предположила, оставив Василя, Олеська. «А ведь точно, – согласился Зенькович. – Добросовестно искал дурак, все до одной пооткрывал».

Именно так, коробки с кинопленкой были открыты все до единой. Кое-где виднелись следы от штыка, которым помогал себе незадачливый выемщик. Коробки с засвеченными лентами были оставлены на месте. Камера не пострадала, объектив он взламывать не стал.

Когда по возвращении Баси и Кости смолкли первые крики радости и завершились первые расспросы – Генералов криков не издал и в расспросах не участвовал, – Зенькович решился идти в губчека. «Не стоит», – сказал ему Костя, тихо сообщив про регистрацию. Тем не менее Зенькович и Генералов пошли. Им повезло, на крыльце они наткнулись на Суворова. Зенькович объяснил, что красноармеец Макарчук, отродясь не видевший кинопленки, пожалуй, не виноват, но следует войти и в положение кинобригады, выполняющей ответственейшее задание и лишенной орудия производства. «Через два часа я отправляюсь в Киев, если вы готовы, подвезу и вас», – ответил представитель Иногороднего отдела и распорядился, чтобы товарищ Евгений составил бумагу, которая бы ускорила получение орудий производства. Перспектива провести несколько часов в компании цучекиста не привела Зеньковича в восторг, однако дело есть дело. Через два часа в моторе Суворова и в сопровождении грузовика со взводом вохровцев старший съемщик выезжал из города по Киевскому шоссе.

* * *

Только после отъезда Зеньковича и после обильного обеда – Костя, Бася, хозяева и Олеська жутко проголодались, – счастливым любовникам удалось наконец уединиться на маленькой скамейке в садике. Где-то жгли прошлогодние листья. Из центра глухо доносилась музыка. Размеренный рокот «Интернационала» сменился бодрой мелодией «Варшавянки». Śmiało podnieśmy sztandar nasz w góre…⁴⁸ Костя сморщился как от боли.

– Дымом тянет, – сообщила Бася, отвлекая Костю от враждебных вихрей.

– Дымом? Тянет, – согласился Костя. Невпопад добавил: – Дым отечества.

– Ты о чем? – нахмурилась Бася.

– Нюхаем дым отечества, – серьезно объяснил он ей. – У вас, поляков был пепел, у нас остался лишь дым.

Звуки музыки приближались, вызывая в памяти бессмысленные строчки. Naprzód, Warszawo, na walkę krwawą…⁴⁹ С чего они вдруг разыгрались? По случаю воскресного дня? Бася придвинулась ближе.

– Не говори, прошу тебя. Так нельзя.

– Про отечество? – хмыкнул Костя. – Нельзя, нельзя. Только вот я и Зенькович оказались отечеству не нужны. Ему теперь милее робеспьеры, домбровские и врублевские. Пора воскликнуть, как Андрию Бульбе: отчизна моя – ты, Баська. Хочешь?

– Не хочу, – сжалась Бася. – Ты бы так никогда…

– И ты бы никогда… А между тем…

Он не продолжил, отвернулся. Басе вспомнился нечаянно подслушанный разговор его с Зеньковичем.

– Пилсудский в Минске, Луцке, Ровно. Да?

– Я не это хотел сказать, – спохватился Костя. Оркестранты проходили мимо, яростно выдувая бесконечно чужой, нелепый здесь, в Юго-Западной России рефрен: «Naprzód, Warszawo…» В далекой от польских и волынских дел Москве он Барбаре слух не резал. Здесь же разрывал ей душу.

– Ты об этом думаешь, постоянно. Ты и Зенькович. Мучаешься этим. Ты и он.

Костя притянул ее к себе.

– Ты этим мучаешься больше, Баська.

– Да. Потому что боюсь. Просто боюсь. Мне кажется, это кончится чем-то ужасным.

– Не бойся. – Костя поднялся. – Скоро переговоры – в Борисове, в Дерпте, в Варшаве, где угодно. Чичерин – умный мерзавец, он выпросит у Пилсудского мир. Еще один Брест – но мир. Люди так измучены, что им всё равно. Коль скоро пану Юзефу угодно, będziem Polakami. Wyłącznie dla pokoju⁵⁰.

Бася встревожилась пуще прежнего. Костя готов принять границы 1772 года? У него нервическое расстройство?

– Если будет новый Брест, это когда-нибудь взорвется вновь. Мне страшно, Костя.

– Не думай. Я здесь не останусь. Знаешь, если б не надежда найти тебя в Москве, я бы уехал сразу, после киевского позора. – Снова Киев, подумала Бася. Все же проговорился? У него кто-то в Киеве был? – Слушай, – внезапно возбудился он, – в самом деле, давай уедем! К чертям собачьим, в Италию, Францию, Америку.

– В Североамериканские Штаты?

Музыканты, удаляясь, выдували русскую «Марсельезу». Отречемся… отрясем… нам не надо… ненавистен…

– Лучше в Латинскую. Куда-нибудь, – Костя на секунду задумался, – в Гондурас.

– Тогда лучше в Коста-Рику. – Бася не представляла себе, чем Коста-Рика хуже или лучше Гондураса, но Гондурас, непонятно чем, ее смущал.

– Верно, – сразу согласился он, – многообещающее название. Станем там донельзя ricos⁵¹. Я буду ходить в белой панаме и белых штанах, а ты в белом-пребелом платье. Представляешь: море, пальмы, бананы. И жара. Все время.

– Белья не напасешься.

– Там ходят без белья. И постоянно – знаешь чем занимаются?

Костя рассмеялся. Бася тоже. На минутку позабыв о Шниперовиче, Гордеевне, захлестнувшей Россию «Варшавянке». Пусть остаются здесь. С нее же хватит, наелась досыта. Если такие, как Котька, здесь более не нужны, ей тоже здесь нечего делать.

– Тогда надо взять с собою Лидию. Ей нравятся негры.

– Точно. Разыщем ей мулата Хулио, черного эталона⁵² с ведущей костариканской скотобойни. Тебе нравится испанский?

– Больше всего на свете. Жалко, я его не знаю.

– Я тоже. Почти. Но давно мечтал. Хочешь, начнем прямо сегодня? У меня есть самоучитель, парижское издание.

– Хочу. До или после?

– С методической точки зрения лучше до. Но практически вряд ли получится.

– Тогда завтра, с самого утра, на свежую голову.

– И мы забудем. Всё и всех.

Тут, словно возмущенный Костиным желанием поскорее всё забыть, под ноги бедным влюбленным кинулся неведомо откуда взявшийся Василь. На шее зверя багровел съехавший на сторону бант. Яростно вращая мохнатой головой и урча, кот силился сорвать чуждый символ зубами. Наклонившись, Бася помогла животному освободиться.

– Сьогоднi знову свято! – объявила прибежавшая следом Олеська. Платье ее украшала ярко-красная розетка, полученная в городе от активистов.

– Яке? – спросила Бася.

– Ще не знаю. Минулого мiсяця було тих, червоних, яких у Парижi петлюри пострiляли. Чи поляки, тьотю Басю?

Костя потрепал взлезшего ему на колени кота.

– Vive la Commune, Василько.

* * *

Почти всю дорогу до Киева Зеньковичу пришлось выслушивать своего внезапного знакомого, Валерия Суворова. Пользуясь тем, что шофер ничего не слышит, цучекист изливал Зеньковичу душу. «Да, беззаконие, да, безобразие, да, полное отсутствие компетенции. Таких следователей надо гнать в три шеи. Вопрос лишь, кем их заменить? А начинать приходится с нуля, уже который раз». Зенькович невнятно угукал.

«Я знаю, о чем вы думаете, – тихо горячился цучекист. – Зачем было всё разрушать, чтобы потом начинать всё с нуля? А по-вашему, нужно было смириться с тем, что Россия с ее архаической системой управления являла собой позор цивилизованного мира? Лишать ее народы права на прогресс? И разрушали, заметьте, не только большевики, разрушали все, с преогромнейшим удовольствием!» Зенькович угукал вновь. Его беспокоил вопрос о пленке – выдадут, не выдадут, да и найдется ли пленка в кинокомитете?

«Но я знаю, о чем вы думаете. Россия-де была не позором, а великой европейской державой, страной науки и культуры, и по пути прогресса ее уверенно вела эволюция. Но могли ли ждать результатов вашей эволюции миллионы эксплоатируемых, униженных и оскорбленных? Которых миллионами уничтожали и калечили в развязанной буржуазией бойне!» Зенькович угукал опять. Лучше бы высадиться при въезде в город, на Брест-Литовском шоссе, а дальше добираться самому, черт знает, куда может завезти говорливый цучекист. Но покуда доедут до Киева, наступит комендантский час. Так что пускай довезет до гостиницы.

«Нет, я знаю, о чем вы думаете! Война-де была не империалистической, а отечественной. Но неграмотный и полуграмотный отечества не имеет, как не имеет его дикий тунгус, друзья степей и прочие нацмены. Это красивая фикция, вбитая нам, образованному классу, в голову литературой и историей. То, о чем большинство не имеет наималейшего понятия, но за что именно ему, большинству, приходится расплачиваться кровью». Зенькович герба Секерж кивал. Даром что тоже платил своей кровью. И он, и Костя Ерошенко, и другие.

«Я знаю о чем вы думаете. Зачем плодить огромнейшее количество чрезвычайных комиссий, губернских, уездных, транспортных, особых отделов, если их некем комплектовать? Зачем превращать относительное бесправие империи Романовых в царство бесправия абсолютного, анархической диктатуры, интернациональной опричнины? Зачем заменять беззаконие в смысле нарушения законов на беззаконие в смысле их полного отсутствия, их отрицания, незнания, непонимания? Но сегодня реакция посягает на завоевания революции, мечтает нас вырезать, как парижских коммунаров, – а интеллигенция равнодушна или стоит на ее стороне! Прекраснодушный Костя Ерошенко в чрезвычайку служить не пойдет, и приходится работать с подонками вроде Петрова и недоучками вроде Мермана. Этот Петров у меня еще… О, я знаю, о чем вы думаете!»

Помимо воли Зеньковичу на миг стало жалко Суворова: как долго он думает об этом – год, два, три? Тоже, если вдуматься, жертва. С такими мыслями и в доме скорби приземлиться можно, если не у стенки встать. Но Басю с Ерошенко жальче. Не говоря о тех, кого не воскресить.

Распростились на Коминтерновской. Служащие гостиницы, завидев подкатившие среди ночи легковой автомобиль и грузовик с вооруженными вохровцами, были здорово смущены – и еще сильнее обрадованы, когда поняли причину. Зеньковичу, хотя никто об этом не просил, сразу же дали самую лучшую комнату.

Вопреки опасениям пленочный вопрос разрешился без обычной в совучреждениях волокиты. Буквально на днях Всеукраинским кинокомитетом был получен хороший запас немецкой «Агфы» и французской «Пате», обнаруженный в Одессе после эвакуации Шиллинга и ловко уведенный комитетчиками из-под носа у бойких одесситов. «С паршивой овцы… – ухмыльнулся киевский товарищ Кон, неясно кого имея в виду и щедрой рукой выписывая Зеньковичу ордер. – Забабахайте там в Житомире такое, чтобы ух! В американском стиле!» Зенькович уверенно пообещал, что «ух» будет – в американском стиле, с коммунарами, Петлюрой, белополяками. Дава Гриффит в своем Новом Йорке лопнет от черной зависти. «Вот и шуруйте. Не одним же одесским игровое крутить. Захватили там целую кинофабрику». Весьма довольный успехом Зенькович перекусил по ордеру в столовке и ближе к вечеру направился в гостиницу.

На бывшей Безаковской, ныне Коминтерновской было густо. Щедрая погода выманила из все еще холодных жилищ толпы горожан – занятых делами, что-то меняющих, достающих, гуляющих. Многим просто не хотелось расходиться по домам, как не хотелось возвращаться в номер и Зеньковичу. У дверей гостиницы фальшиво наигрывал на тальянке знакомый по первым дням в Киеве калека. Стоявшая рядом девочка не очень чисто выводила: