Читать книгу: «Зори Соловецкие», страница 7

Глава 9. Блокада, 1668 год

Карбасы¹⁰⁵ шли вразброс вдогонку ветру,

Стрельцы промокли так, – хоть выжимай.

Волна порой крута в начале лета,

Суров и своенравен этот край.

Но вот в ночи седой, ещё размыто,

Мелькнула и пропала полоса….

Воспрянули стрельцы, кончалась пытка,

Блестели радостно у всех глаза.

С минутой каждой берег ближе, ближе,

Уже видны кресты и купола,

И стен, и башен островерхих крыши,

Казалось, – крепость по волнам плыла.

…На пристани безлюдной лишь собака

Кудлатая встречала, хвост поджав.

Смотрела, как суда бросали якорь,

Как люди стали что-то выгружать.

Вдруг гавкнула для пущего порядка,

Крутнулась и умчалась по делам…

Игнатий Волохов оглядывал обитель,

Мелькнула мысль крамольная в мозгу:

«Легко сказать – «к смиренью приведите»,

Монахи сами вряд ли прибегут.

На стенах пушек штук там девяносто,

Запасов лет на десять в закромах,

А ходу…, не рукой подать, на остров,

Полезем, расчихвостят в пух и прах.

Людей не дали, – этих, мол, с избытком…,

А стен длина не меньше, чем верста,

Свернёт тут шею даже очень прыткий,

Уверенность монахов неспроста.

Стрельцы, гляжу я, рожи все воротят,

На лицах удивления печать…,

И, если честно, то в душе я – против,

Чтоб штурм теперь немедленно начать.

Стрельцы в команде кемские, сумские,

Архангельские, часть из Холмогор.

Монахи же понятны и близки им,

Почтенье к ним питают до сих пор».

Чернец примчался, сильно запыхавшись,

И юркнул в келью, где Азарий жил:

«Стрельцы на пристани!», – чуть отдышавшись,

Как обухом, известьем оглушил.

«Свят, свят! Нечистая идёт…. Помилуй,

О, Господи, Защитник, заслони!

Повергни в прах неправедные силы», –

Крестясь, Азарий громко забубнил….

«Афоня! – кликнул стряпчего Игнатий,-

Возьми людей и следуй к чернецам.

Узнай у них там – здесь ли настоятель,

На месте аще, пусть выходит сам.

Указ ему объявишь царский лично,

Посмеет пусть, ослушаться его!

Потом уже мне станет безразлично,

Пока же речь веду не как с врагом».

Троих стрельцов впустили, без пищалей,

К воротам вышел старец Никанор…

Глаза покорности не обещали,

Смотрели изучающе в упор.

Он, чётки теребя, спросил безлико:

«Откуда вы? Кем посланы? Зачем?»

А выслушав, насмешливо: «Смотри-ка…,

Мне кажется, уйдёте вы ни с чем. –

Продолжил уже строго, безвозвратно. –

Служить по новым книгам не хотим!

А войско слать сюда – зело накладно,

Мороки государю много с ним.

Не слышит царь нас, батюшка, не хочет,

Писали челобитные не раз

Ему и, пред его стояли очи,

Видать мы не в урочный были час».

И мир растаял дымкою бесследно,

Запрутся иноки надолго, на года.

И мало кто из них, возможно, ведал,

Что пройдена безвременья черта.

Устроившись, стрельцы остались в лето,

Все входы перекрыли в монастырь.

«Нам воры не страшны с таким соседом, –

Смеялись шутники, – кругом посты».

Но смех-то смехом, а свободы нет им,

В обители насельников полно,

И завтра к этим, ещё малым бедам,

Примкнут другие, как к цепи звено.

Пробыв до «белых мух», стрельцы съезжали

Командой всей в острог на Сум-реке,

Без них сидельцы жили без печали

И до весны не трогались никем.

Зимою, в тот же год, пришла бумага:

Лишить обитель промыслов, земли,

И это всё отдать казне на благо,

И царь вести торговлю не велит.

Весною повторялось всё сначала,

Сидельцы снова уходили под запор,

«Творящим скорбь» монахам было мало,

Великий им устроен произвол

И Волохов хватал всех выходивших,

И мучил их, и смерти предавал.

Иван Захарьев пойман, писарь бывший,

Пустынник Пимен так же вот пропал.

«Сначала увещал ласканьем многим,

И чести, и богатства обещав…»,

Их целый год держал в Сумском остроге

И «гладом в озлоблении стращал».

…Легла тревога в сердце Никанора –

Азарий в море, вышедши, пропал….

Хотя вернуться был намерен скоро,

Три дня с тех пор стоит пустым причал.

 «Монахов с ним пошло числом тринадцать

Да трудников поболе двадцати.

Ну, как, скажи, о том не сокрушаться?

А вдруг, проведав, Волохов схватил! –

И так и сяк в уме вертелись думы, –

Штормило сильно, – море ходуном,

Волной такой зальёт в два счета трюмы

И лодки вмиг окажутся вверх дном».

Не чайки принесли плохие вести,

Спустя неделю, трудник сообщил:

«Монахов и Азария – всех вместе,

В Сумской острог Игнатий заточил.

Схватили в море, окружив карбасы

(монахи только выставили снасть),

Пытались увещать стрельцов, – напрасно.

Кричали те: «Скорее перелазь!»…

Четыре года так велась блокада,

Сезонно и лениво, без огня.

И царь выказывал о том досаду,

И сердце гневом часто наполнял.

Лишь только раз со стен пальнула пушка –

Стрелецкие бесчинства довели…

«За что?», – кричал пушкарь, стирая юшку,

Валяясь на земле ничком в пыли.

«Отец был Никанор, пальнуть заставил, –

Скулил мужик, держась рукой за нос,-

Чтоб «пушечку-галаночку» направил,

Он, после, к зелью сам огонь поднёс».

Соборный старец, казначей Геронтий

И часть попов, монахов вкупе с ним

Всегда стрелять по людям были против,

Тем более из пушек – по своим.

В конце-концов властям всё надоело,

И был назначен Иевлев Климент –

Глава стрельцов московских, знавший дело,

Игнатию на смену встал у стен.

«Немилостивый, лютый» – вспоминают.

Дрова, мережи, неводы пожёг

И кельи, что вокруг стены по краю.

Подверг разору всё, что только мог!

«Он мзду, неблагий и бесчеловечный,

Немедленно от Бога тут приял¹⁰⁶:

И язвой поражён бысть¹⁰⁷ чревотечной,

И умер он в мученьях велия».¹⁰⁸

Глава 10. Штурм и предательство

(1674 – 676 г.г.)

Мещеринов¹⁰⁹ приехал, воевода,

Привёл с собой внушительную рать.

«Мучитель лютый» – та ещё порода!

Москва устала увещать и ждать.

Без пользы он, как Иевлев, два лета

Под стенами киновии¹¹⁰ стоял,

Пока не вспомнил всем известный метод –

Подкоп устроить скрытно через вал.

За дело взялся вдумчиво и рьяно,

И лазы вырыл к башням в трёх местах

И после Зимнего Николы ¹¹¹утром рано

Пошёл на штурм – врасплох хотел застать,

Защитники отбили все наскоки,

Неся потери, стольник отступил.

Успех победы так же был  далёким,

Хотя хватало средств ему и сил….

Цинга вползла в обитель тихой сапой.

И люди начали, страдая, гнить,

Больные источали смрадный запах,

Монахам нечем было их лечить….

Закончились запасы трав, настоек,

Грибов сушёных, ягод и хвои…,

А смерть гуляет об руку с бедою,

Не делит на чужих и на своих.

От пищи скудной, постной, однобокой

Лишались сил и дням теряли счёт,

Рождались слухи, вымыслы и склоки,

Среди сидельцев ширился разброд.

И в сентябре они Собором Чёрным¹¹²,

Всем слабым духом, немощным, больным

И, кто властям согласен быть покорным,

Решив, сказали, что они вольны.

«Идите с миром, братья, без печали,

За вас молиться будем день и ночь».

Геронтия и многих с ним не стали

Держать насильно. Выпустили прочь.

За год до этого соборно тоже

Решили Лету многую царю не петь.

Монахи прОкляли его. Ничтоже

Сумняшеся готовы умереть.

Христово Рождество прошло, Крещенье,

Великий пост на смену им спешил….

Обитель стала камнем преткновения

И спор о вере был неразрешим.

…Глаза спросонья стольник тёр и щурил,

Стрелец дежурный дёргал за рукав:

«Вставай, боярин. Тут какой-то дурень

Монах приполз, рогатки¹¹³ миновав.

Назвался мне он старцем Феоктистом,

Из крепости бежал, де, – изнутри,

Чернец невзрачный, но зело речистый.

Позвать? Ты сам, боярин, посмотри».

Вошёл старик в одежде затрапезной,

Бородка редкая и серый цвет лица.

Мещеринов воззрился с интересом,

Стал ждать, что скажет старец сам.

«Не гневайся, боярин! Здесь я с миром.

Проход есть, знаю, тайный в монастырь.

Повальная болезнь там…. Не до жира

И, кажноденно множатся кресты», –

«Проход есть, говоришь…. Покажешь?» –

Пытал вопросом стольник чернеца.

«Как вовремя! Не мог представить даже», –

Подумал про себя, позвав стрельца:

«Скажи и проследи, чтоб накормили,

Не трогайте до вечера пока.

Монах, гляжу я, вовсе обессилел,

Молитвой не нарОстятся бока».

Стрельцы (числом полста) сидели, ждали…

Давно погасла красная заря,

И ночь чернильно-синие вуали

Набросила на веси и поля.

Старик повёл их скрытно к Белой башне,

К сушильне – там был тайный вход.

Проник, когда сменился стражник,

За ним стрельцы сбивать замки с ворот.

И войско, по команде воеводы,

Потоком хлынуло по стенам и двору,

Кололи, били, резали до рвоты,

Закончив праздник смерти поутру.

Но три десятка всё ж оборонялись,

Пытаясь, войску противостоять…,

Недолго длился бой, их тут же смяли,

Накинувшись со всех сторон, как тать.

Больных цингой и раненых не били,

Иных повесили в лучах зари,

Кого-то в прорубь, привязав к ним гири,

Застрельщиков по кельям развели….

Дремотный час. Порой неодолим он,

Зимой, особенно на холоде, сонлив….

Той ночью тёмной северной и длинной

Обычные дозоры стерегли.

Был старшим стражником назначен Логин,

Стрелецкий сотник из монастыря.

Посты проверив, лёг и без тревоги

Заснул на лавке сном богатыря.

Окутал мрак невиданный округу,

Поднялся ветер, снег пошёл густой,

Дозорные не слышали друг друга,

Не видели, что было под стеной.

«Возстане, Логин! Спишь почто беспечно?

Се воинство приидет скоро в град», –

Очнулся он, услышав человечий

Голос. Глянул – тихо. Стражники стоят.

Улёгся вновь, перекрестившись, сотник,

В другой раз слышит голос он подряд:

«Возстане, Логин! Зорок будь сегодня,

Се ратных воинство уже у врат».

И вновь во сне он голос тот же слышит,

Теперь его не просят, а бранят:

«Возстане, Логин! Что беспечно спишь ты?

Се ратные вошли уже во град!».

Собравшись скоро и, дрожа от страха,

Примчался сотник к старцам, рассказал…

Да поздно всё! Топор уже над плахой…,

Лишь взмах один – не плачь по волосам.

Допрашивал всех стольник лично только,

Глаза в глаза, чтоб вглубь их заглянуть.

Понять хотел неслыханную стойкость…,

Сумел бы он, на месте старцев будь?

«Тащите главного сюда над стражей, –

Велел Мещеринов стрельцам своим, –

Пускай сначала обо всём расскажет,

Потом решу уже, что делать с ним».

Ввели стрельца в разорванном кафтане,

Лицо в подтёках, ссадинах, крови…

«Ответь-ка, молодец, каких ты званий?

И коль не трудно имя назови.

Почто сопротивлялся государю

И воинство в ворота не пущал?».

Поднявшись с лавки, с силою ударил

И бил, пока бедняга не упал.

«Зовут меня, запомни, Самуилом,

Не самодержцу был «аз» ¹¹⁴супротив. –

Сказал, очнувшись, стражник через силу,

Едва от крови веки разлепив,

Потом поднявшись, – Ратные за злато

Твои воюют, стольник, нынче нас.

Поты¹¹⁵ вас не пущали во ограду –

За церковь за святую мужествовал аз».

Озлобившись на сотника за речи,

Мещеринов подручным приказал

Добить стрельца и те под самый вечер

Стащили бездыханного за вал.

Доставили потом архимандрита

На саночках. Ходить он сам не мог

От предстояний долгих на молитвах

И старости, оставившей без ног.

Злорадно посмотрев на Никанора,

На вид его беспомощный совсем,

Спросил: «Пошто, монах, завёл котору

С царём? Глупец, тягаться вздумал с кем?!»

Архимандрит глаза на воеводу

ПоднЯл и долго пристально смотрел.

Сказал: «Без брода, не суйся в воду,

Прислуживать – вот, стольник, твой удел.

Окстись! Царю державному быть против?

Не смел и мыслить я когда-нибудь,

Всю жизнь в трудах молитвенных и поте

Служить Всевышнему мной выбран путь.

Учился, ибо, от отцов всего я больше

Оказывать почтение царю.

Как сам Христос учил, что Богу Божье,

Мирское же воздайте кесарю.

А книги Никона не позволяют

Законы Божьи неимЕнные блюсти,

Поты ушёл из мира, избегая

Преданья осквернить. Хотел спастись.

А вы…, пришедшие растлить уставы

И преподобных обругать труды,

Приять душе противное заставить….

На этом подвизаешься здесь ты!»

Монах свободной речью, смелым взглядом

Нервировал и крайне раздражал.

Мещеринов не выдержал, ругаясь матом,

Сорвавшись с места, рот ему зажал.

Но старец, дёрнувшись, освободился

И с укоризной и насмешкой произнёс:

«Что нужно было власти, ты добился

И я в руках твоих, – ведёшь допрос.

Но, что ты высишься и, что мне смеешь?

Что величаешься передо мной?

Я в руцех душу государеву имею¹¹⁶, –

Тебе такого Богом не дано.

Боязни нет во мне перед тобою!

Господь со мной, Ему меня судить,

Ты слеп во тьме своей, исчадье злое,

Способен только мерзкое творить».

От слов таких, Мещеринов впал в ярость,

Вскочил и пястью¹¹⁷ начал старца бить

Бессчётным градом сыпались удары…,

От боли корчась, тот шептал: «Изыдь!!!».

Расправившись как кат¹¹⁸, с архимандритом,

К ногам его верёвку привязал,

Влачил по снегу хладному открыто

И – в ров… у всех, кто жив был, на глазах.

В одном исподнем, и о лёд и камни

Главой побитой… Никанор страдал

Всю ночь. Мороз крепчал, терзали раны…,

К утру монах пред Господом предстал.

И ахнул люд от ужасов расправы,

Что стольник над монахами творил:

Туман кровавый над округой плавал;

Казнили от зари и до зари,

Рубили руки, головы и ноги,

Лютейшей смерти предавали всех,

За рёбра вешали на крючья многих

Под страшный сатанинский смех.

«Озябло сердце, ноги задрожали»,

Сознание противилось принять

И души предавались скорбной жали –

Кто мог об этом слышать или знать.

На льду залива, озера Святого,

Вокруг стены и далее неё

Во рвах, на гребне вала земляного

Валялись трупы и кружило вороньё.

Лежали без обряда отпеванья,

К весне стаскали к ближней луде¹¹⁹ их.

В большую яму, выдолбив заранее,

Свалили, не прочтя прощальный стих.

Ещё предсмертные не смолкли стоны,

Как стольник тут же начал грабежи….

Срывал замки, дерзнул сдирать иконы,

Везде, где мог, он руку приложил.

Восстать пытался старец Епифаний,

Здесь бывший монастырский казначей,

Но стольник перешёл уже все грани,

Что делят на людей и палачей.

Отнял ключи, избил его нещадно

И вытолкал без рясы на мороз,

И взялся сам трясти кладовки. Жадность

Не ставила пред ним иной вопрос.

Опомнившись, послал гонца в столицу,

Чтоб радостью победы одарил,

Да не успел. В последний день седьмицы

Царь-батюшка за взятием почил….

Закончилось «великое сиденье»,

И кровью плаха напиталась до черна….

Но в душах не наступит примиренья

На сотни лет продлится там война.