Читать книгу: «Дорога в никуда. Книга вторая», страница 43

25

Разговор с Дмитриевым напомнил Ратникову о собственной матери. Он перебрал свою почту лежавшую перед ним, газеты «Правду», «Красную Звезду», обязательные для каждого офицера, «Спорт» для Игоря, «Пионерскую правду» для дочери… никакого конверта не было. Письма от матери не приходили уже больше месяца, хотя от тещи пришло неделю назад. Ратников записал в свою записную книжку, завтра в поселке заказать переговоры с Верой и выяснить у нее все ли нормально с матерью. До Медвежья, не имевшего телефонной связи, дозвониться было невозможно…

Не поехала Ефросинья Васильевна к детям после смерти мужа, осталась одна в опустевшей избе. Тяжело и муторно остаться под старость одной. А куда поедешь? Старшая дочь, что в соседней области еле концы с концами сводит. Не прибудет там ладу, если еще и она на прокорм заявится. Не захотела она ехать и в Люберцы ко второй дочери – семья без детей это не семья, и опять же в доме зятя теща вряд ли ко двору придется. Отклонила мать и предложение сына, мол и ехать далеко, и квартира у вас маленькая, а дети подросли. И она и сын отлично понимали, что истинная причина совсем иная – неприязнь между снохой и свекровью. И хоть Ефросинья Васильевна не имела возможности наблюдать Анну в ее повседневной жизни, но ее поведение, когда они приезжали в отпуска, говорило достаточно красноречиво – эта не потерпит в своем доме второй хозяйки. А стать приживалкой, нахлебницей, или нянькой при детях она не могла в силу своего характера. Она была еще крепка, хотя после шестидесяти чуть согнулась и еще более высохла. Но тяга к работе у нее не пропала. Ефросинья Васильевна хоть и вышла на пенсию, но продолжала работать в колхозе, благо не гнали – рабочих рук в деревне становилось все меньше. Заработок и пенсию откладывала для внуков – может, помянут бабку добрым словом. Дети и внуки, вот что стало смыслом ее жизни.

Она ждала их в гости с осени до лета будущего года. Только летом она жила полноценной жизнью. Из скотины оставила только корову да несколько куриц. Трое детей старшей дочери гостили у нее каждое лето, благо ездить недалеко. А вот Федор со своими приезжал реже. Если отпуск его самого выпадал зимой, детей со школы не сорвешь, а летом получалось не всегда. Но даже когда сын привозил семью в Медвежье, жили они там от силы две недели, делили отпуск между бабой Фросей и городской бабой Настей. Может, оттого что видела их реже, дети сына были для Ефросиньи Васильевны любимыми внуками. Через внуков она уже и к снохе стала относиться терпимее, поостыла былая неприязнь. Не могла не видеть мать, что сумела-таки эта своенравная городская девка создать хорошую крепкую семью, содержать в чистоте и холе детей, и мужу за столько лет не надоела, не опостылела. У ее дочерей, увы, таких семей не получилось. Она уже не ревновала сына к снохе, хоть та с годами не теряла красоты, и сын по-прежнему не мог, как говориться, ей «надышаться».

Этим летом, когда после Люберец и Ярославля Ратниковы приехали в Медвежье, Анна пожалуй впервые явственно ощутила, что свекровь к ней несколько «потеплела». Если раньше она излучала приветливость и ласку только в отношении сына и внуков, то сейчас стала относительно доброжелательна и с ней. Анна, уставшая от многолетней конфронтации, так этому обрадовалась, что уже самостоятельно вызвалась помогать по хозяйству. Летом жизнь в старом ратниковском доме кипела вовсю. Мужики, сын и муж старшей дочери, латали полуистлевшую старую крышу, клали заплаты из свежей дранки. Потом чинили крыльцо, заготавливали дрова, чтобы Ефросинья Васильевна могла, не прося посторонней помощи, пережить и осенние дожди, и зимние холода. Анна же вместе со старшей дочерью брали на себя всю женскую работу, кроме дойки и приготовления пищи. К печке и корове Ефросинья Васильевна никого не подпускала, хотя Анна на радостях от примирения со свекровью была готова отважиться даже подоить корову. Ефросинья Васильевна не дала осуществить благое намерение, пожалела сноху, сказав, что эта корова кроме нее никого к себе не подпускает. Анна оценила великодушие, но тут же и забеспокоилась, не с умыслом ли та изменила свое к ней отношение, уж не собралась ли она приехать к ним, погостить, или, не дай Бог, жить. Но все объяснялось гораздо проще. Ефросинья Васильевна уже три года не видевшая Игоря, Люду и её (Ратников приезжал к матери каждый год, даже если отпуска выходили зимой, приезжал один), просто очень по ним всем соскучилась.

Годы перемололи ее нетерпимость, к старости поневоле становишься миролюбивым. К тому же семья сына, несмотря ни на что, радовала Ефросинью Васильевну. Радовал сын, тем, что крепко «стоит на ногах», радовал молодецкой статью Игорь, даже Люда виделась бабке не болезненной худышкой, а милой, стройненькой беляночкой. Насчет внешности внучки она придерживалась иного мнения, нежели Анна. Ефросинья Васильевна сама никогда не отличалась полнотелостью и округлостью и потому не считала трагедией то, что у внучки в двенадцать лет отсутствуют зачатки женских форм. Она подметила то, чего не рассмотрела Анна: внучка пошла не в мать, а в нее, худощавую, угловатую, а ее пока еще хрупкие выпирающие ключицы обещали со временем превратиться в такие же как у Ефросиньи Васильевны крупные и крепкие кости. Видеть свое повторение в потомках всегда приятно, но Ефросинью Васильевну уже не раздражало, что во внуках явно прослеживаются и многие наследственные черты столь нелюбимой ею ранее снохи.

После отъезда гостей жизнь Ефросиньи Васильевны чем-то напоминала летаргический сон, сон воспоминаний о прошлом лете и грез о будущем, когда изба вновь наполнится шумом, голосами, возней, смехом, когда вновь надо будет не просто так, а для кого-то доить корову, готовить еду. В таком же «полусне» проживали остаток жизни многие обитатели деревень, в которых оставались в основном одни старухи. В Медвежье, еще в шестидесятые насчитывавшем более пятидесяти обитаемых дворов, в восьмидесятых осталось едва двадцать. Одна за другой заколачивались избы крест-накрест – деревня медленно, но неотвратимо умирала.

Мысли о матери, вновь спровоцировали позывы к затылочной боли. «Ладно, на сегодня пожалуй все, домой надо идти, полежать. Ох, и тяжкий получился день…»

Звонок телефона. Подполковник, болезненно поморщившись, с досадой берет трубку:

– Кто там еще!?

– Товарищ подполковник, вас начальник штаба полка, – отчетливо звучал в трубке голос дежурного телефониста.

– Федор Петрович, ты!? – тут же послышалась надтреснутая скороговорка полкового НШ. В голосе чувствовалась озабоченность.

– Слушаю Ратников!

– Здравствуй, срочное ЦУ, слушай внимательно, а лучше запиши.

Ратников машинально пододвинул к себе блокнот:

– Я вас слушаю.

– Сейчас из корпуса мой шеф звонил. У них там в Алма-Ате какая-то сильная заваруха. Комкор срочно свернул свой визит и уже к себе назад вылетел. Ты меня хорошо слышишь?

– Да, конечно. А что именно случилось-то?

– Точно сказать не могу, но вроде какие-то студенты-казахи в количестве нескольких тысяч бузу на площади Брежнева затеяли, демонстрацию с лозунгами.

– Какими лозунгами? – не смог сразу «врубиться» Ратников.

– Ну, ты что, Петрович, с луны свалился, не знаешь, что мы с тобой в чуркестане живем, и что они там кричать могут? У тебя, кстати, кто на коммутаторе сидит? – вдруг забеспокоился начальник штаба.

– Рядовой Линев.

– Это который ростом с колокольню?… Ну тогда не страшно… Линев ты слышишь? – тут же осведомился начальник штаба.

– Так точно. Мне по обязанностям положено прослушивать разговор, контролировать качество связи, – с обидой в голосе, видимо на «колокольню», отозвался с коммутатора Линев.

– Слушай, но о том, что сейчас услышишь пока не трепись. Понял!? – грозно предупредил начальник штаба.

– Так точно, – с готовностью отвечал связист, явно польщенный тем, что ему доверяют какую-то важную тайну.

– Так вот, Петрович, лозунг у них у все один: «Русские убирайтесь в Россию». Были столкновения с войсками и милицией, имеются жертвы.

– Но почему, с чего это… вроде бы никаких предпосылок…

Ратников был просто ошарашен известием, он отказывался верить начальнику штаба. Этот подполковник пришел в полк откуда-то из Узбекистана и, похоже, еще не осознал, что казахи и среднеазиатские нации далеко не одно и то же. Если среди узбеков, туркмен и таджиков действительно в ходу лозунг «Русские убирайтесь в свою Россию», то в Казахстане за исключением крайнего юга русские и казахи сосуществовали относительно мирно, и таких слов из уст казахов услышать было невозможно.

– Как почему ты, что телевизор не смотришь, газет не читаешь?

– Да нет, в последнее время как-то не до того было, – несколько смутившись, признался Ратников.

– Так ведь пленум ЦК Казахстана прошел. Кунаева от должности освободили. Такие вот пироги.

– И что, они из-за него что ли? – удивился Ратников.

– Да нет, кому он нужен, чтобы из-за него на демонстрации выходить. Дело в том, что на его место не казаха назначили, а русского, Колбина, бывшего первого секретаря Ульяновского обкома. Вот этого-то они и не смогли перенести, вышли с протестом. В связи с этим спущено устное распоряжение в войска округа, никого из этих «хозяев страна» сегодня и в ближайшие дни, до особого распоряжения, в караул не ставить, и вообще от оружия подальше держать. Понятно?

– Понятно… Но вы можете поточнее сказать, что же там все-таки случилось?

– Пока сам толком ничего не знаю, так в общих чертах, что была демонстрация, которую разогнали, есть жертвы, а более ничего. Ну ладно, мне еще другие подразделения обзвонить надо. Давай, действуй.

Ратников буквально застыл, позабыв про трубку, которую сжимал в руке, будто сведенной судорогой. Привычка, однако, взяла свое, заставив рефлекторно начать выполнять поступившее распоряжение.

– Дневальный, книгу нарядов ко мне! – приказал, открыв дверь канцелярии, Ратников.

Принесли книгу.

«Двух человек с караула снимать надо, Омарова и Касенова. А как им это объяснить? Что это за советская власть такая, которая вдруг им, своим гражданам, оружие не доверяет, потому что в Алма-Ате беспорядки случились на национальной почве? Нет, кто угодно, только не они… наверняка это какие то диссиденты, у которых мозги набекрень. Не может быть, чтобы семьдесят лет советской власти не оставили для них никакого следа. Ведь воевали вместе, целину поднимали вместе, и вот на тебе дожили, вот те и единый советский народ. Не хотят казахи, чтобы в Казахстане русский рулил, лучше плохой, но свой… И там в Кремле, что совсем одурели от Перестройки этой, думают, что эти все стерпят, дескать казахи не кавказцы, за ножи не схватятся. А у них вон тоже предел терпению есть… Теперь Стрепетов не должен не вспомнить, что я ему здесь втолковывал, ведь как раз когда мы тут с ним говорили, та самая демонстрация и случилась. Теперь может и до него дойдет, что я не просто воздух сотрясал, а имел основания…»

26

И в этот вечер 17-го декабря Ратников пошел домой только к десяти часам вечера, едва держась на ногах. Анна уже не раз подогревала для него ужин, и заранее загнала спать не только Люду, но и упорно противившегося Игоря. Она хотела, было, по обыкновению, отругать за опоздание мужа, но увидев, в каком он состояние сразу остыла.

– Садись ешь, и сразу ложись, на тебя смотреть страшно.

Ратников так и сделал… Лишь в постели он смог в общих чертах поведать жене о случившемся в Алма-Ате. Анна сказала, что по телевизору, в новостной программе «Время» не сказали об этом ни слова. По ее тону чувствовалось, что в отличие от Ратникова, она не видит в случившемся ничего особенного и совершенно не обеспокоена. Более того, она сразу перевела разговор на куда, по ее мнению, более важную тему:

– Слушай Федь, пока не уснул, я тут хотела с тобой посоветоваться. Тебе не кажется, что нам надо Ольгу Ивановну как-то отблагодарить?

– Ты же отвезла ей продукты, – ответил, словно отмахнулся Ратников, находящийся целиком и полностью под впечатлением оглушившей его новости.

– Да нет, это не то. Она ведь не просто нам оказала услугу, она ведь и еще помочь может не раз. У нее ведь и авторитет в поселке, и связи. Сам видел, какой она вес сейчас имеет. И в школе от нее многое зависит. Игорю же аттестат скоро получать, – лицо Анны выражало озабоченность.

– Что же ты предлагаешь? – всем своим видом Ратников показывал, что не желает сейчас обсуждать эту проблему, к тому же его уже основательно клонило ко сну.

– К ней надо еще съездить, а лучше привезти сюда, к нам. Я её в магазин отведу, и пусть там она сама себе выберет, что захочет. Ну, и как водится, к нам пригласим, стол накроем, угостим. Неужели ты не понимаешь, что она сейчас очень нужный нам человек, – Анна была далека от «глобальных» мыслей беспокоящих мужа, ее волновали куда более приземленные вещи, касающиеся непосредственно её семьи.

– Ладно, после Нового Года подумаем, – решил «отложить на полку» это дело Ратников.

– Не после Нового Года, а завтра, или, в крайнем случае, послезавтра, её надо привезти сюда, пока у меня в магазине последний привоз не разобрали, – решительно возразила Анна.

Ратников, не сказав ни слова в ответ, отвернулся, но Анна бесцеремонно повернула его лицом к себе и негромко, но упорно стала втолковывать необходимость вынашиваемого ею «мероприятия»… пока, наконец, и он был вынужден согласиться, что на данном этапе судьба семьи и детей важнее судьбы страны.

– Надо ж… если бы кто несколько лет назад вот так бы мне сказал, что я буду наряду с директором совхоза и прочими местными тузами искать расположения обыкновенной учительницы, да еще с таким махровым белогвардейским происхождением и соответствующим поведением… Я советский офицер, коммунист, из крестьян, – Ратников чуть слышно рассмеялся. – И кто меня к этому подталкивает, собственная жена, так сказать, боевая подруга, тоже стопроцентный советский человек. Ну и докатились мы с тобой Аня, – совершенно безо всякого сожаления говорил Ратников, поправляя подушку под головой, и тут же намереваясь под тот же веселый тон потрогать то ли полные матовые плечи жены, то ли ее пухлый подбородок, как он делал довольно часто лежа в постель.

Но Анна, обычно относящаяся к этому благосклонно, сейчас вдруг воспротивилась, не дала его руке, ни коснуться ее плеч, ни пощупать нежный валик под подбородком.

– Не лезь, ничего тут смешного нет, все это очень даже серьезно. А насчет стопроцентной советскости. Ты что такой уж советский, или я? – в свою очередь совсем не игриво говорила Анна.

– Ну, не знаю, сам себя всегда советским считал. Да и вся родня моя кто они, простые крестьяне, в свое время крепостными были. Нет, для нас все-таки я думаю советская власть это благо, хоть какие-то шансы в люди выбиться дала, хотя бы тем кому повезет. А если бы при царе… так бы и сидели в деревне, света божьего не видели, – высказал свое мнение Ратников, правда, не очень уверенно. Да и твоя родня не из графьев. А ты вон и в техникуме выучилась, и в институт могла поступить, если бы я тебя не захомутал, – Ратников вновь попытался перевести разговор в шутливую форму, приобнять жену, но та отстранилась. – Разве твои предки могли такое себе позволить до революции, хоть и в городе жили? Так бы и жили, как вон у Горького описано «В моих университетах» про старую городскую жизнь.

– Горький, похоже, вообще нормальной жизни в детстве не видел, потому и описал всю эту грязь, – с некоторым раздражением отвечала Анна. – А городская жизнь она от деревенской, как сейчас отличается, как небо от земли, так и тогда отличалась. Мама моя со слов своей матери и бабки про нее знала. Так вот не так уж и плохо они, предки мои жили, во всяком случае, у моих деда и прадеда свой дом имелся. Богачами не были, но и так как Горький писал, не жили.

– И все одно не пошли же они предки твои за белых воевать, предпочли отсидеться, как и мои. Значит, не стоила та жизнь того, чтобы за нее биться. Потому и так мало за белых пошло народа, а за красных во много раз больше, тех, что старую жизнь ненавидели и сломать ее хотели. Разве не так? И чтобы сейчас эти брехуны перестроечные не болтали, не хотел тогда народ по-старому жить, вот и сковырнул и царя и всех этих буржуев. Верно, или нет?…

Ратникову казалось, он говорит настолько прописные истины, что жена не может не согласиться. Но она молчала, и он, откинувшись на подушку, собирался уже прикрыть глаза, уверенный, что спор закончился, когда Аня чуть не шепотом, словно боясь чего-то заговорила:

– Не так уж мало за ту жизнь людей встало. И у нас тоже встали. Ты что не знаешь, что было в Ярославле в восемнадцатом году?

– Ты это о чем… ааа, про эсеровский мятеж что ли? – удивленно спросил, вновь вскинувшись Ратников. – Ну, так это ерунда, что там, заварушка какая-то на день или на два, а потом быстро придавили.

– Федь… ты откуда родом? – в свою очередь приподнялась на локте Анна.

– Здрасьте барышня, с Пошехонского района я, – с вызовом ответил Ратников

– А я уж думала с Луны. Какой день, какой два, это в Москве тот мятеж быстро придавили, а у нас большевиков скинули и две недели эти эсеры верховодили, всех большевиков местных перестреляли. И только когда с Москвы войска подошли, тогда все кончилось. Деревня ты и есть деревня, до сих пор истории своего областного центра не знаешь. Ты хоть помнишь, что Ярославль старше Москвы? – в своем возмущении Анна уже не могла сдержаться и повысила голос.

– Что ты говоришь… неужто две недели?… Да откуда же мне знать, нигде ж про то не говорилось, не писалось. Даа… во как Савенков шухарил-то, на две недели город захватил, – искренне удивлялся Ратников. У него сна, что называется, не осталось «ни в одном глазу».

– Да какой там Савенков… Это все ерунда, не Савенков тем восстанием руководил, а наш, местный ярославский, полковник Перхуров. Потом, когда красные город осадили, он с отрядом прорвался и к Колчаку ушел, – продолжала опять уже шепотом говорить Анна.

– Во дела, первый раз про то слышу… Стой, а ты-то откуда про все это знаешь, ведь мать твоя говорила, что ее родичи простыми рабочими были? – изумленно спрашивал Ратников, глядя на жену так будто видел ее впервые, уставившись на бретельки от комбинации, которые бесчисленное количество раз спускал с ее покатых плеч.

– Откуда, откуда… я ж не деревенская, историю своего города знаю не из учебников, а от мамы. Да нет, не бойся, не из бывших я, так что за карьеру свою и без того неудавшуюся не опасайся. И мать моя не врала тебе, просто небольшую неточность допустила. Ее дед не работал на фабрике или заводе, он ремесленником был, бондарем, и работал на дому, бочки делал и тех рабочих, что с заводов за путных не считал. Он, мой прадед, своего первенца, старшего сына, брата моей бабки, очень выучить хотел и в реальное училище отдал… ну это как сейчас техникум. Мама говорила со слов бабушки, сами впроголодь жили, а его учили. Ну, вот он этот бабушкин брат тоже с теми эсерами якшался и в восстании участие принимал. Мама сама про то всегда вполголоса говорила, отец его в погребе запирал, чтобы не ходил туда, а он все одно сбежал. Вроде даже участвовал в расстреле самого Нахимсона.

– Какого Нахимсона? – недоуменно спросил Ратников.

– Ой, ну ты лапоть деревенский, ничего не знаешь. Нахимсон это первый председатель ярославского Совета, еврей. Потом ему уж в городе никак нельзя было оставаться, и он с Перхуровым ушел на прорыв.

– И что?

– Откуда я знаю что… пропал, сгинул, погиб скорее всего. Бабка потом горевала, столько денег в него вбухали пока учили, ее саму как чувырлу деревенскую одевали, куска лишнего съесть не могла, все экономили, а он вот так поступил. В семье про него потом никогда не говорили, как и не было его. И сейчас бы не вспомнила, если бы не эта Ольга Ивановна, не ее поступки. Так что все не так просто Федя, и завтра ты ее обязательно пригласи…

На следующее утро Ратников позвонил в полк и, узнав от оперативного дежурного, что повышенную готовность вроде бы объявлять не собираются и из Алма-Аты пока тревожных сведений больше нет… Он, как и планировал, поехал старшим на школьной машине. Высадил сначала детей у школы, отвез Дмитриева к дому его матери, потом заехал на почту, где находился переговорный пункт. Заказал переговоры с Люберцами. Дома у сестры телефона не было, и он обычно звонил ей на работу. С Верой связался только где-то часа через два. К счастью она сразу развеяла его беспокойство насчет матери. Ей Ефросинья Васильевна тоже необычно долго не писала, но два дня назад, наконец, пришло письмо. Медвежье, оказывается, целых две недели было отрезано от внешнего мира. Прошли сильные снегопады с метелями, замело дороги, оборвало линии электропередач…

Потом Вера долго расспрашивала брата о его семье и, конечно, о племяннике, пока ее не позвали там, на работе. Ратников после разговора с сестрой сначала облегченно вздохнул, поняв, что письмо от матери должно и ему вот-вот прийти, в то же время в душе забушевало возмущение. Отрезало несколько деревень и две недели не могли расчистить дороги и восстановить подачу электричества… Где!? В центральной России, в трехстах километрах от Москвы!! «Суки, гады… кому только не помогают, куда только не суются, в космос летают, а в исконно русских областях до сих пор человеческую жизнь наладить не могут. Не руководители, а какие-то сплошные враги своего народа… Недаром вчера казахи возбухнули… Неграм, индейцам в Никарагуа помогают, в Афгане средстава миллиардами зарывают, вместо того чтобы свою страну хоть мало-мальски в порядок привести, обустроить… у нас самих все вкривь и вкось. Неужто трудно это понять!?… И что за гады раз за разом у нас в правительство вылезают!?…»

В таком «взведенном» состоянии Ратников вновь поехал к школе и стал ждать перемены, чтобы переговорить с Ольгой Ивановной. Но перемена была короткой, и толком поговорить не удалось – учительница «убежала» на урок. Пришлось ждать следующей большой перемены, говорили в том же кабинете русского языка и литературы:

– Ольга Ивановна, большое вам спасибо. Благодаря вашему посредничеству нам удалось быстро и без лишней нервотрепки починить нашу транспортную машину. Теперь мы можем на ней ездить без прежнего риска для жизни.

– Да, не за что, Федор Петрович, моя заслуга не столь уж велика, – скромно возразила учительница. – В свою очередь хочу передать благодарность вашей супруге за те продукты, что она мне привезла.

– Да что вы, разве это сравниться с тем, что вы для нас сделали. Кстати, моя жена ведь обещала вам кое что из промтоваров. Знаете, буквально два дня назад к нам в магазин был предновогодний привоз. Обычно он где-то за несколько дней до тридцать первого бывает, но тут у нас так получилось, что вчера большое начальство из Алма-Аты приезжало. Ну, так военторговское руководство решило пораньше завоз сделать, чтобы одновременно и на них впечатление этаким изобилием произвести. Так что сейчас у нас в магазине есть выбор, и жена не знает, что именно может вам понравиться. В общем, она просила передать, что если вы найдете свободное время, то лучше вам приехать к нам, в часть, и выбрать самой.

Предложение Ратникова оказалось настолько неожиданным, что Ольга Ивановна не сразу на него отреагировала.

– Прямо не знаю, что вам и сказать… я ведь доставлю вам столько беспокойства. Потом, там же у вас, наверное, пропускной режим, – растерянно говорила Ольга Ивановна.

– Да, ерунда,– улыбнулся Ратников. – У нас же там служат местные жители, ваш же ученик Валера Дмитриев, или вон Муканов, казах из Сажаевки. Неужто вас, русскую женщину, я побоюсь привезти к себе в дивизион. Тем более вы же там посетите всего лишь магазин… ну и нашу квартиру. Моя жена очень вас ждет.

– Не знаю… А куда и как все это… и после, потом, как я вернусь? – продолжала боязливо но явно против собственной воли сопротивляться Ольга Ивановна.

– Вернетесь очень просто, на той же нашей машине. Если вы можете, то можно прямо сейчас не откладывая съездить. Вы ведь, насколько я знаю, по четвергам только в первую смену работаете? – выказал неожиданную осведомленность Ратников.

– Да, – машинально подтвердила учительница.

– Ну вот. Я сейчас поеду за второй сменой, а потом заберу первую и вас. А когда машина пойдет за второй сменой, она и вас отвезет. Все проще-простого. Таким образом, там у вас будет почти четыре часа времени. Вы и в магазине отовариться успеете и к нам зайти. Отобедаете у нас, и домой поедете…