Читать книгу: «Дорога в никуда. Книга вторая», страница 42

– Ну, кто следующий!?

Больше охотников сразиться с прапорщиком не нашлось. Осетины этим зрелищем были потрясены пожалуй больше, чем до того видом ощетинившихся щитами и дубинками войск. Подавляющее большинство демонстрантов оказались морально сломлены. Этим не преминули воспользоваться разгоняющие. Не давая возможности джигитам вновь обрести боевой дух, они сомкнутыми рядами пошли в атаку. Площадь огласилась выкриками, матерной руганью, женским визгом, характерными звуками ударов… Кирпичи, палки… даже ножи оказались бессильны перед той атакой. Здесь основную роль уже играли курсанты училища МВД. Ведомые начальником училища (генерал явно хотел «засветиться» в глазах высоких московских начальников), они буквально врубались в толпу и теснили ее в сторону Проспекта, беспощадно обрабатывая дубинами. Атака-работа продолжалась минут десять-пятнадцать. Затем по команде курсанты дружно отходили, переводили дух, перестраивались и атаковали вновь.

Курсантов ОВККУ МВД в городе не любили. Не любили и русские, но особенно осетины. Впрочем, осетины не любили и курсантов ЗРВшников и общевойсковиков, но именно МВДшников, выходящих в город в увольнение наиболее часто била местная молодежь, нападая, имея, как правило, многократное численное превосходство. Забивали и до полусмерти, иной раз и до смерти. В этом училище насчитывалось намного меньше, чем в других двух курсантов из местных и почти не было осетин. И потому курсанты МВДешники без жалости били осетин, используя момент, когда это можно делать вот так, не опасаясь никакого уголовного преследования. Не жалели ни парней ни девушек… Во время очередной атаки командовавший одной из курсантских рот капитан увлекся, орудуя дубинкой он не услышал команду об отходе. Курсанты отхлынули… а он остался. Толпа такой оплошности не простила. Офицера тут же затянули в ее «недра» и буквально за две-три минуты живой здоровый человек был едва ли не разорван на куски. Увидев выброшенное из толпы обезображенное тело своего капитана… Тут уж пришла пора озвереть курсантам, до того в общем-то без лишних эмоций выполнявшим работу которой их учили.

В орджоникидзевское высшее командное училище войск МВД отбор курсантов имел специфический характер. Здесь не нужны были грамотные с определенным уровнем интеллектуального развития молодые люди. Особое упор делался на физическое развитие и опять же специфическую крепость духа, чтобы не наложил в штаны, не только при столкновении с уголовниками, но и, что обуславливалось местоположением училища, при столкновении с «идущими в разнос» джигитами. Причем второе превалировало над первым, ибо из второго вытекало первое, но далеко не всегда из первого второе. Очень часто те же вроде бы бесстрашные милиционеры, имевшие по многу задержаний и обезвреживаний урок, когда их из России командировали на Кавказ, на подавление этнических волнений, просто терялись при виде толп озверевших джигитов.

Мстя за своего погибшего офицера, МВДшники уже не теснили толпу, они ее уничтожали. Не выдержав беспрерывного беспощадного напора, толпа в панике побежала в разные стороны. Часть метнулась к парку. Здесь пришлось вступить в действие и курсантам зрв-шникам, которые уже своими дубинами направляли бегущих в сторону моста через Терек на левобережную часть города. Остальных МВДшники «канализовали» на проспект, по пути выхватывая отдельных бегущих и передавая милиции. На площади осталось лежать несколько десятков человек. Там были и павшие от ударов и задавленные бегущей толпой. Среди них оказалось немало девушек…

После тех событий из ракетного училища отчислили всех курсантов-осетин – они отказались идти разгонять демонстрантов. Потом стало известно, что за допущенные беспорядки сняли с должности первого секретаря компартии Северной Осетии Кабалоева. И все… Всем участвовавшим в тех событиях курсантам приказали молчать и ни где о них не распространяться. Николай не вдавался во все эти политические хитросплетения, как и любой другой молодой человек, которому в то время исполнилось всего 18 лет. Но он не выполнил «инструкцию» и где мог с восхищением рассказывал о действии тбилисского «особого отряда» и курсантов училища МВД. Он непоколебимо верил, что с обнаглевшими нацменами нужно поступать только так и никак иначе…

23

После Малышева почти полчаса Ратникова никто не беспокоил. Временное затишье несколько расслабило, боль в затылке притупилась, что позволило войти в «рабочую» колею и заняться делами. Вызвал Цимбалюка. Свинарь пришел, предварительно умывшись и сняв бушлат, но все равно принес неистребимый запах скотного двора. Цимбалюк в силу своей не слишком уважаемой, но оттого не ставшей менее востребованной специальности имел в дивизионе немало всевозможных льгот. Его не ставили в наряды, не направляли в командировки, при объявлении «готовности» он тоже никуда не бегал дальше своего свинарника. Ратников частенько прощал ему мелкие дисциплинарные прегрешения, такие как опоздания в строй и неряшливый внешний вид. Ведь свиньи выживали, особенно зимой, в основном благодаря его заботам и умению. Весной следующего года Цимбалюк увольнялся и Ратников искал ему замену.

– Ну что, присмотрел кого-нибудь на свое место, – подполковник пытался не морщиться, выдерживать, исходящий от свинаря запах.

– Ни… Товарищ подполковник, молодые усе больше с городив, к скотине без понятия, – отозвался без энтузиазма Цимбалюк.

– Попробуй Хорошуна. Он ведь тоже с села, земляк твой, – посоветовал Ратников.

Цимбалюк состроил недовольную гримасу:

– Можно трохи попытать, но разумею нема у ёго охоты. Бачил як он от духа поросячьего нос воротит. Як дивка городска.

– А ты все же попробуй, – настаивал подполковник. – Завтра я его к тебе направлю. Поучи его, может, будет толк. А нет, так кого другого посмотрим. Но ты и сам поторопись. Не приготовишь себе замену, в июле уволю, – подстегнул напоследок подполковник.

После ухода свинаря, сосредоточится на делах никак не получалось. За что бы ни брался мысли, навязанные разговором с Малышевым, все время пронзали сознание. «Как это он сказал: ассимилируют весь русский народ… А что, будь я помоложе, да погорячее, пожалуй, клюнул бы на это дело, ату их черных… Хотя, конечно, в его словах есть и своя логика, наглость надменного хамья очень сильно задевает. Хотя и русского хамья вполне хватает, разница может быть лишь в том, что русское намного трусливее того же кавказского…».

И все же Ратников считал, что Советская власть особо разгуляться хамью никогда не давала, иначе бы и общественный порядок нельзя обеспечить и развивать культуру… Почему то подумав о культуре, Ратников тут же вспомнил сравнительно недавно восстановленный в памяти тот шестнадцатилетний давности разговор с Ольгой Ивановной по пути из книжного магазина в школу. Вроде бы и не оказал он на него какого-то основополагающего воздействия, но как-то именно после него он стал без прежнего пиетета относится и к творчеству «потов больше чем поэтов», коими молва неофициально именовала Евтушенко, Рождественского и Вознесенского и даже заметно охладел к обожаемому им до того Высоцкому. Конечно, в последнем случае свою лепту внесло и то, что услышал он о нем из уст своего старшего сослуживца майора Киржнера. Уже в восьмидесятом году, когда передали сообщение о безвременной кончине барда и Анна, так и не поставленная в известность мужем о его частичном еврейском происхождении… Так вот, Анна искренне переживала и сетовала, что не уберегли такого человека, а Ратников внешне вроде также реагировавший, про себя отметил, что нечто подобного даже ожидал. Во всяком случае, его вера, что Высоцкий не проживет долго в какой-то степени основывались на словах самого барда, сказанные в той ночной беседе с глазу на глаз: надо жить в кайф и все попробовать. На уровне подсознания Ратников осознавал, что такая жизненная установка никак не сочетается с долгим пребыванием на этом свете.

В том же 1980 году Ратниковы поехали в отпуск с задержкой, вызванной летней Олимпиадой. Они поехали уже после неё и естественно после смерти Высоцкого, случившейся как раз во время ее проведения. Когда остановились у Веры, Анна в обязательном порядке намеревалась посетить свежую могилу барда на Ваганьковском кладбище. Дочь была еще мала, Игорь не горел желанием ехать на кладбище. В общем, оставив детей с Верой, поехали вдвоем. Могила Высоцкого оказалась буквально заваленной цветами. Туда же положила свой букет и Анна, она даже немножко прослезилась. Тут же выяснилось, что неподалеку располагается и могила Есенина. Решили сходить и туда, чтобы возложить цветы. У Есенина тоже было немало цветов, но в разы меньше чем у Высоцкого. И тогда Федор Петрович тоже смутно припомнил разговор с Ольгой Ивановной из 1970 года. В связи с чем, ему в голову вдруг пришла мысль, которую он и озвучил жене:

– Как ты думаешь, Ань, лет эдак через тридцать-сорок соотношение цветов на могилах Высоцкого и Есенина будет такое же?

Жена не поняла, с чего это у мужа родилась такая «сравнительная» мысль и ничего не ответила. А Ратников непроизвольно вспоминая размышления Ольги Ивановны уже сам домыслил: лет через тридцать еще может быть, что у Высоцкого цветов буде несколько больше, а вот через пятьдесят… То, что у Есенина будет не меньше чем сейчас – это наверняка. А вот, сколько их останется у Высоцкого?…

«Культурные» мысли как-то вдруг иссякли, а их место почему-то заняли размышления опять же вызванные высказываниями Малышева о возможно ассимиляции русского народа южными нацменами. «А так ли вообще страшна эта всеобщая ассимиляция, смешение всей наций и рас? Ведь когда-нибудь, хоть и очень нескоро все население Земли должно слиться в единый народ – землян, человечество. Как говаривал шолоховский Макар Нагульнов, все люди будут одинаково приятной смуглости».

Подполковник встал из-за стола и в раздумье стал ходить по канцелярии, четыре шага до стены и четыре назад: «Ведь тогда не будет этого вечного разлада, разделения по цвету кожи, разрезу глаз, языкам. Все будут просто люди и все будут говорить на одном языке… Вот только на каком? Наверное, на эсперанто или английском. А почему искусственный эсперанто или английский, а не русский, немецкий, или испанский, и смогут ли целые народы добровольно перейти со своего языка на этот, который объявят общечеловеческим? И потом, как же можно перевести того же Пушкина на другой язык, если он именно по-русски звучит, так как должен звучать. Да, наверняка, у любого поэта только на своем языке его произведения звучат как шедевры, а на чужом многое теряется…». Даже мысленно Ратников зашел в тупик.

Неделовые мысли улетучились как дымка под воздействием первого же реального телефонного звонка, уступив место рутинной повседневности. С полка, со строевой части, напомнили о подаче дисциплинарной практики за последние две недели. Это была обязанность начальника штаба, и Ратников сделал соответствующую пометку на листе бумаги, положив его на стол Колодина. После этого звонка уже не хотелось думать ни о чем, ни об ассимиляции, мировом языке, тем более Ратникова вновь стал донимать затылок. Тем не менее, ни о чем не думать он не мог, но от «глобальных» мыслей перешел к более локальным, конкретным: надо как-то бороться со все сильнее прослеживающемся межнациональном размежеванием в солдатской среде… «Видимо придется объявить строевое собрание и обязательно провести его до Нового Года, иначе потом в текучке забудется. И ни в коем случае не именовать его как собрание для укрепления дружбы между народами СССР, интернационализма. Уж больно затерто это звучит – не получится открытого разговора. Опять активисты-комсомольцы, замполитом назначенные, выступят за дружбу и братство, и на этом все кончится. Лучше конкретно ребром вопрос поставить, кто как работает и какой вклад вносят в поддержание боеготовности и жизнедеятельности дивизиона. И что получиться? Все основные боевые специалисты – славяне, потому что они свободно по-русски говорят, снег кидают опять те же славяне и прочие там мордва и татары, правда младших призывов. А вот кавказцев кроме Церегидзе и Григорянца ни на боевой, ни на грязной работе не увидишь, они каким-то чудесным образом почти все оказались на продскладе, в столовой, в каптерке… Как же это получилось. Сейчас Ратников сам этого понять не мог. Да, и Ахмедов, и Гасымов на своих местах, хорошо выполняют свои обязанности. Но почему они все активнее начинают концентрировать вокруг себя земляков и служат для них примером? Потому что лучше других солдат питаются, не мерзнут, не бегают по готовности. И не поэтому ли «молодые» кавказцы мечтают не боевой специальностью овладеть, как тот же Закиров в свое время, а дождаться когда уволятся Ахмедов и Гасымов и уже «по наследству» занять их места на продскладе и в каптерке? Малышев утверждает, что все это не случайно… «Да, ничего хорошего, пожалуй, с того собрания не получиться…».

В декабре темнеет быстро. В шесть часов уже смеркалось, включили уличное освещение в городке и на позиции. На плацу, успевшим подернутся тонким слоем свежевыпавшего снега, шел развод суточного наряда. Школьная машина привозит вторую смену школьников и почту, которую старший машины заносит в канцелярию. Ратников уже сидит не в одиночестве, замполит подошел, чтобы разобрать письма пришедшие солдатам, на предмет отсева местных от девиц из Новой Бухтармы. Очень часто такие письма провоцировали самоволки. Правда, такого уже года три как не случалось. Нынешние поселковые представительницы «самой древней профессии» были уже не столь легки на подъем, что их предшественницы лет десять назад. Приехать из Новой Бухтармы на попутке, а потом пройти еще три километра пешком от шоссе, чтобы «встретиться» с солдатом или сразу с несколькими в каком-нибудь совхозном стогу возле дивизиона… Таковых охотниц в последнее время не находилось. А раньше были. Такого рода самоволки случались в основном летом. Солдаты «бегали» после случайных знакомств во время работ в совхозе или на предприятиях в Новой Бухтарме. Не посылать солдат на отхожий промысел Ратников не мог. За это он имел немало: некоторые стройматериалы, бульдозер зимой для расчистки дорог и позиции, рыбу, картофель и некоторые другие продукты. В полку уже давно и устойчиво обосновался слух: на «точке» у Ратникова солдат кормят значительно лучше, чем в любом другом дивизионе и даже лучше чем в управлении полка…

Замполит просмотрел письма.

– Местных, кажется, нет, – констатировал он.

В канцелярию зашел ездивший старшим после обеда за школьниками Дмитриев, и выжидательно-молча глядел на командира.

– Что ты хотел, Валера? – Ратников поднял глаза на прапорщика.

– Тут телеграмма пришла… у Лукина отец умер, – Дмитриев протягивал телеграфный бланк.

Замполит осторожно, словно раскаленный уголь взял ее:

– Да, действительно… все так… только военкомом не заверена.

Ратников тоже прочел телеграмму:

– Такими вещами не шутят, видимо не до заверения было. Ты ее никому не показывал? – спросил Ратников Дмитриева.

– Не, ни кому, что же я не понимаю…

Сержант Лукин служил в отделении связи и в общем характеризовался положительно. Лишь Пырков имел на него «зуб». Не будучи активистом, Лукин любил, тем не менее, выступать на комсомольских собраниях с критикой в адрес замполита. Та критика обычно касалась организации солдатского досуга. Однажды ему даже удалось подбить солдат проголосовать против резолюции предложенной Пырковым, добивавшемуся объявления строгого выговора с занесением в учетную карточку, так же с ним конфликтовавшему солдату.

Ратников сам позвонил радистам и вызвал Лукина. Тем временем за дверью канцелярии уже собрались и переговаривались офицеры: кончился рабочий день, и они хотели забрать свою почту. Ратников, обычно сразу после проверки писем позволявший им заходить и брать корреспонденцию, на этот раз никого в канцелярию не пускал. Он ждал Лукина, ибо не хотел сообщать ему роковую весть при столпотворении и под шелест газет… Сержант пришел через десять минут, среднего роста, худощавый уроженец города Ачинска. Ратникову неоднократно за всю службу приходилось сообщать подобные известия, но всякий раз он не знал с чего начать. Получалось как-то само собой, без заранее продуманного плана. Сейчас он тоже было замялся, но лишь на несколько секунд. Начал осторожно:

– Из дома письма давно получал?

– Недели две, как мать написала…

Лукин ничего не подозревал и если и волновался, то от незнания причин вызова к командиру: вдруг на вздрючку.

– Вот что, Павел. Присядь-ка, – Ратников указал на стул напротив себя.

Лукин осторожно присел, удивленно глядя на командира и начиная подозревать неладное.

– Что мать-то писала, как дома?

– Да, ничего особенного, все нормально. Отец только приболел. С легкими у него неважно. Он экскаваторщиком на угольном разрезе работает, все время угольной пылью дышит.

– Сколько лет отцу?

– Сорок восемь… Что случилось, товарищ подполковник, – подбородок сержанта мелко задрожал.

– Мужайся Павел, – Ратников подал телеграмму.

Вчитываясь в строки, Лукин начал бледнеть.

– Николаич, живо Гасымову команду, чтобы немедленно «парадку» Лукину выдал, а я в полк звоню, чтобы проездные и отпускное там приготовили, – энергично стал отдавать распоряжения подполковник.

Замполит кинулся к каптерке, расталкивая сгрудившихся за дверью офицеров.

– Может завтра с утра пусть едет, сегодня поздно уже, – засомневался Колодин.

– Нет, твердо возразил Ратников,– пусть прямо сейчас едет. Он еще на похороны успеть должен. Иди Павел, собирайся, сейчас поедешь, только телеграмму не потеряй. По ней билет на самолет без очереди возьмешь.

После того как потрясенный известием сержант покинул канцелярию, Ратников озадачил уже Дмитриева.

– Валера, тормозни школьную машину, чтобы водитель воду не сливал, заправь ее и через пятнадцать минут, чтобы была готова к выезду в полк. Старший замполит.

Послать старшим Пыркова в муторный путь до Серебрянска и назад, Ратников решил потому, что считал, так будет справедливо – кому как не замполиту положено работать в таких ситуациях. Потом он позвонил и быстро утряс с полком и сержант Лукин поехал в отпуск по семейным обстоятельствам.

24

«Отфильтрованные» солдатские письма переданы дневальному, а в канцелярию, наконец, допущены офицеры для разбора своей почты.

– Ну, наконец-то «Радио» мое, одиннадцатый номер пришел, – вожделенно листал долгожданный журнал Гусятников.

Малышев ухватил два номера «Советского Спорта» и внимательно изучал сообщения о каком-то внутрисоюзном боксерском турнире, в надежде обнаружить фамилии тех с кем когда-то тренировался или встречался на ринге. Это было его любимое занятие: найти знакомую фамилию, пофантазировать на тему, чего бы он смог в свои двадцать три года добиться, если бы не пошел в училище, а продолжил бы интенсивно заниматься боксом. Большинство же разбирало газеты, журналы и письма, не читая, откладывая это удовольствие до дома.

Канцелярия опустела, Ратников вновь сидит один, и привычным ухом через закрытую дверь слушал звуки казарменного организма. И не видя, он знал все, что там происходит. К тумбочке дневального то по одному, то группами подходили солдаты, с надеждой спрашивали: «Мне есть?» И услышав ответ, либо с сожалением отходили, либо получив конверт искали укромный угол, чтобы остаться наедине с кусочком бумаги, связывавших их с далеким родным домом, прежней жизнью, которой только здесь познали истинную цену. Гремя прикладами и ружейными ремнями, сдавал в оружейную комнату автоматы сменившийся караул, и с тем же вопросом к тумбочке дневального.

«А этот новоявленный рвач хотел сейчас занятия проводить. Какие занятия, когда они письма из дома получили? И время сейчас письма читать, а не противогаз одевать. Страшная болезнь карьеризм, никого и ничего заболевший не чувствует, живых людей не видит, только свою цель». Приобретенная с годами привычка к самоанализу позволяла подполковнику осознавать, – столь глубокая его проницательность объясняется в первую очередь тем, что он сам довольно долго болел этой болезнью. Ведь и у него была когда-то цель. Но он не дошел до нее, не смог, съехал с большака на проселок и безнадежно отстал. А кто-то доходит, становится генералом, маршалом… членом Политбюро. Зачем?… Кто чтобы просто насладиться благами, а кто-то, чтобы внушать, вдалбливать если надо силой, тем кто ниже его, тысячам, миллионам, свое видение жизни, заставить их жить так, как тебе хочется. Некоторым, таким как Наполеон, Гитлер или Сталин это очень даже удавалось.

Ратников время от времени тряс головой. Ну, кто он такой, чтобы думать об этом, что это изменит, ведь плетью обуха… «О черт даже думать боюсь, ну и напугал же наших отцов и дедов Виссарионыч, аж нам передалось. Ну, ладно, черт с ним, со всем этим общечеловеческим. А вот тебе-то чего не хватило для успеха в жизни… везения, связей, способностей? Есть же люди, такие же как и ты, из низов, но пробились, стали знаменитыми, даже народными любимцами. Если не зацикливаться на Армии, а посмотреть в той же культурной жизни, сколько их, и без связей пробились. Ну, кого вспомнить?». Но как не пытался Федор Петрович вспомнить всех этих современных Ломоносовых, Шаляпиных, Есениных, которые сумели от «сохи» подняться к вершинам… О поэтах и бардах он уже столько думал, что о них вспоминать уже не хотелось, тем более что настоящему самородку Есенину они все не ровня. Но он думал, вспоминал… и, наконец, нашел. Одно бесспорно яркое имя среди его современников, конечно, было. Он даже удивился, почему не подумал о ней сразу. Ведь эта женщина действительно в первую очередь благодаря своему недюжинному таланту без особых связей и толкачей пробилась, поднялась. Более яркого примера в Союзе во второй половине двадцатого века не было, чем такое уникальное явление как Алла Пугачева…

Всего несколько лет назад Ратников еще считал эстрадную певицу Аллу Пугачеву молодой, во всяком случае, гораздо моложе себя. И когда Анна вдруг сообщила, что она почти ее ровесница, он весьма удивился, что эта нестандартная в поведении, и довольно развязная девица тоже принадлежала к послевоенному поколению. Это «открытие» заставило его внимательней к ней присмотреться, благо на телеэкране она появлялась часто. Он попытался разгадать секрет ее кажущейся «молодости». Внешне, даже в гриме она, в общем, не смотрелась моложе своих лет. А вот в своих песнях она представала совершенно свободной от тех «пут и цепей условности», что незримо с детства, со школы, с пионерского лагеря опутывали едва ли не любого советского человека, родившегося в конце сороковых и в пятидесятых годах. Родившиеся в шестидесятых уже ощущали те путы не столь сильно. Он видел это и по солдатам и тем более по молодым офицерам. Наблюдая певицу по телевизору и анализируя ее поведение, Ратников сначала сделал сам собой напрашивающийся вывод: чтобы простому человеку чего-нибудь достичь, кроме способностей необходима еще и изрядная наглость. Ведь именно такой и казалась Пугачева, талантливая и наглая, даже хамоватая. А как же еще пробиться через частокол всевозможного блата, кумовства и разных «ты мне – я тебе», если у тебя нет ни какой поддержки?

Может, и ему не хватило этой самой беспардонности в своем деле, все ждал, что заметят, оценят. А надо было ходить, требовать, попадаться на глаза вышестоящим, унижаться – наступать на горло своей гордости, может быть даже взятки давать… Ратников знал таких людей, которые ради карьеры не брезговали буквально ничем, некоторые даже «подкладывали» под начальников и всевозможных проверяющих своих жен, или женились на перезрелых, гораздо старше себя дочках генералов, преподавателей академий… При упоминании всех этих «средств» Ратникова тянуло на рвоту – он не мог представить в подобной ситуации ни себя, ни Анну. Тем не менее, время от времени устраиваемые женой ссоры на бытовой почве сформировали у него своеобразный комплекс. Он искренне считал, что не смог обеспечить жене и детям достойной их жизни, ощущал не проходящее чувство вины.

Что касается Пугачевой, то Ратников, конечно, понимал, что это исключение из правил, этот пример нетипичен, и возможен только в творческой среде. Просто уж очень она талантлива в своем деле. Остановить такую даже закаленным в «боях» советским чиновникам от культуры не под силу, тем более вставлять ей «палки в колеса» бездарям и середнякам из артистической богемы – все равно, что море плотиной перекрыть. Впрочем, ей конечно и со временем относительно повезло, чуть раньше «перекрывали» только так, и в лагерях гноили, и убивали. Сколько талантов было загублено в золотое для «органов» сталинское время. Сейчас, слава Богу, времена уж не те, хотя и пытаются, стоит таланту оступиться, дать слабину – и нет таланта. Вон и Захарова со сцены выкинули, и Ободзиньского, и над Леонтьевым издеваются, гоняют как бездомного соленого зайца, квартиры даже в Горьком, не говоря уж о Москве, не дают. Но на Пугачеву, настоящую народную любимицу, все же покуситься опасаются, разве что в газетных статейках из-под тишка куснуть могут. А то что Пугачева, несмотря на весь свой эпотаж и нескромность, любима народом, Ратников убедился воочию три года назад в мае того памятного 1983 года, когда побывал на ее концерте. Так вот, тот концерт повлиял на него сильнее, чем тысячи сплетен и десятки телетрансляций.

Билеты на концерт случайно приобрела Анна, когда Ратниковы, возвращаясь из санатория, забрав детей в Ярославле решили оставшиеся дни отпуска провести у Веры, чтобы успеть «побегать» по московским магазинам. То был сборный концерт «звезд» эстрады во дворце спорта «Олимпиский». Огромный зал зрители забили до отказа, ибо выступающих «звезд» набралось немало: «Земляне», Борткевич, Ножкин, Брегвадзе и еще ряд менее известных. Завершала программу «Она». Там Ратников воочию убедился, в чем отличие «звезд» от «Звезды». Чтобы это понять, при этом надо было присутствовать, видеть и слышать вживую. Ни какая телетрансляция этого передать не может. Артисты на сцене пели, говорили, шутили… Борткевич из кожи лез доказать, что он и без «Песняров» кое что стоит. Правда, получалось у него это не очень убедительно. Ножкин продемонстрировал этакие советско-ястребиные взгляды, заявив, что у нас весь мир враги, а потом спел не первой свежести песенку про то, как его «образованные просто одолели». Брегвадзе явно не хватало ее «камерного» голоса даже усиленного радиоаппаратурой на весь огромный Дворец спорта. Однако все этот мало кого волновало. Большинство зрителей их воспринимало вполуха, в качестве «разогрева».

В зале переговаривались, посмеивались, обсуждали что-то свое – весь двадцатитысячный «Олимпийский» ждал появления «Её» и только «Её». Особенно не повезло в том концерте Брегвадзе. Она пела последней перед Пугачевой и весь гигантский зал как будто подгонял ее своей единой волей: скорее, скорее, кончай, что ты там шепчешь, мы пришли ради «Нее», хотим видеть и слышать только «Её», а вас всех так, в «нагрузку» нам подсунули. Брегвадзе кончила петь, удостоилась жидких аплодисментов, и еще не успела покинуть сцену, как адресованные ей хлопки, захлестнула мощная волна рукоплесканий: на краю затененной сцены, в скользящем луче прожектора, на мгновение мелькнуло концертное платье, знаменитая пугачевская «летучая мышь». Зал бушевал несколько минут. Ратников, уже имел опыт ощущения гипнотической силы довлеющей над залом, примерно то же он ощущал в Зыряновске на концерте Высоцкого. Ему даже стало не по себе от столь явного пренебрежения публики к предыдущей исполнительнице. Анна и Игорь (дочь по малолетству на концерт не взяли) тоже поддались общему психозу и хлопали что было сил.

Певица спела семь своих песен-хитов: «Миллион алых роз», «Старинные часы», «Сонет», «То ли еще будет», «Любовь одна виновата»… То было время наивысшего расцвета ее дарования, апогей ее творчества, она пела вдохновенно, в охотку, властвовала над залом и щедро одаривала зрителей: голосом, движениями, страстью, своим хорошим настроением. Люди… не маленький камерный залишко, где собирается элита, или знатоки искусства, а тысячи совершенно разных людей со всей страны, ее слушали и смотрели, они ее обожали, боготворили… Потом, наверняка, многие из них по-прежнему сплетничали и судачили о «Ней», пересказывали анекдоты про «Неё», возмущались ее поведением, высокими гонорарами… Но все они, несомненно, вспоминали и будут вспоминать, что побывали на «Её» концерте, гордится ею, гордится даже ругая и понося…

Размышления подполковника прервал очередной стук в дверь. Вошли старый и новый дежурные по дивизиону. Они доложили о приеме-сдачи дежурства, подали журнал с соответствующим рапортом. Ратников расписался в журнале, коротко проинструктировал нового дежурного и… вновь остался один… «Ну вот и этот длинный день подходит к концу, на сегодня кажется все, можно домой идти», – подумал, было, подполковник, но тут в дверь вновь постучали.

– Разрешите?

Это оказался вновь Дмитриев. Он дождался, пока офицеры передадут дежурство и, судя по всему, зашел с какой-то просьбой.

– Что еще Валера? – устало, но доброжелательно спросил Ратников.

– Товарищ подполковник, разрешите мне на завтра на школьную машину опять себя старшим запланировать, – немного смущаясь, попросил прапорщик.

– А в чем дело, у тебя какая-то нужда?

– В общем да… У матери печка почти не топиться, дымоход забился. Я летом как-то не собрался почистить думал, до следующего года потерпит. А тут, сегодня поехал, а мать меня уже ждет, плачет, говорит дым прямо в дом идет, спасу нет. Я домой-то заехал, действительно плохо дело, совсем где-то забилось, срочно надо пробивать.

– Пробивать говоришь?… Да нет, за те три-четыре часа, что школьников ждать будешь, ты никак не управишься… Давай так сделаем. Старшим ты назавтра меня планируй. У меня там тоже дела есть, а сам в будке поедешь. Если успеешь печь исправить, назад вернешься со второй сменой, а не успеешь, тогда на ночь оставайся. Мать это мать, ей помочь обязательно надо, как же ей без печки зимой, – наставительно произнес Ратников.

– Спасибо товарищ подполковник…