Читать книгу: «Время животных. Три повести», страница 8

Глава двадцать вторая

Так минуло несколько лет. И однажды Санька остро почувствовал, что его мама Нина и папа Федя стали глубокими стариками, которые даже на любимую дачу стали ездить неохотно, а всё больше кряхтят перед телевизором да за мелкими домашними делами. Однажды папа Федя и от принесённой Санькой выпивки отказался, сославшись на временное недомогание, но вскоре Санька понял, что оно не временное, а в аккурат самое постоянное, с которым отцу его теперь уже доживать до своего последнего часа. Этот час пришёл, как всегда, неожиданно. Просто, у Саньки, кое-как догрузившего магазинный фургон порожней тарой, вдруг заиграл сотовый – «Не надо печалиться, вся жизнь впереди…», и какой-то враждебный голос сообщил, чтоб он срочно приезжал в приёмный покой Первой городской больницы: его отец очень плох и хочет видеть сына. Когда Санька примчался на место, папу Федю уже успели перевести в реанимацию, куда никого не пускали. Добившись у пожилой медсестры, чтобы та вызвала врача, Санька сунул ему в нагрудный карман две купюры по тысяче – всё, что у него при себе оказалось. Врач, почти не изменившись в лице, вернул деньги назад и повёл Саньку к плотно сомкнутым дверям. Они удивительным образом напомнили те странные ворота, до которых провожал его там, в полусне, с иголочки одетый Быка. Потом он увидел бледного, как полотно, отца с сухими, едва подрагивающими губами. В следующее мгновение эти губы шершаво коснулись его щеки, и Санька уловил каким-то внутренним, чрезвычайно обострённым слухом: «Сынок, прости…». И всё. Больше он отца не видел, только уже нечто отстранённое, едва напоминавшее его – в гробу. На похороны пришли, в основном, дворовые мужики, охочие до дармовой выпивки. Саньку в этот день они совсем не располагали, и он урывками глотал в одиночку, лишь изредка обнимая совершенно ошеломлённую вдруг свалившимся одиночеством маму Нину.

– Я с тобой, – постоянно повторял он матери и целовал её мокрую щёку. Кладбище он запомнил плохо, потому что сильно боялся за мать… что и с ней вот-вот случится какой-нибудь инфаркт или инсульт. И когда гроб наконец-то засыпали землёй, врыли временный крест и выровняли холмик, он вздохнул с облегчением и буквально внёс маму Нину в похоронный автобус. Дома он развёл ей «Корвалолу» и уложил на их с отцом широченный диван. Худенькая фигурка матери выглядела на огромном ложе как-то жалко и даже неуместно. Санька несколько раз склонялся над ней, отчаянно отвернувшейся к стене, и не знал, чем помочь. Потом он сел к поминальному столу и кивнул собравшимся, чтоб наливали, накладывали и что-нибудь принятое в таких случаях говорили. Сам он не сказал ни слова, потому что в эти мгновения не чувствовал за словами ровным счётом ничего. Он лишь смотрел на увитый траурным крепом портрет да молча подносил к губам безвкусную водку. А потом как-то незаметно остался совсем один за пустым столом. Хлопотливые соседки выпроводили гостей, убрали и помыли посуду, а потом по-тихому удалились и сами. Когда за окнами совсем стемнело, к Саньке подсела мать и тоже налила себе целую стопку.

– Может, не стоит, мам? – в нерешительности спросил Санька. Но мать сухо ответила, что одну стопку ей положено, а больше она не будет. Впрочем, с водки ей заметно полегчало, и обещания своего она сдержать не смогла. На следующий день они уехали вместе на дачу и запивали там горе больше недели. Когда Санька пришёл в универсам, то хмурая заведующая сообщила, что на его место они вынужденно взяли другого грузчика.

– Ну, и хрен с вами! – в сердцах прямо при заведующей выругался Санька. – Магазинов в Городе много, с голоду не сдохну! Но на следующий день, когда он, прихватив необходимые документы, собрался идти в овощной устраиваться, в дверь робко позвонили, и… Санька увидел на пороге очень худого, но кого-то сильно – сильно напоминавшего человека.

– Не узнаёшь? – грустно спросил его худой и, словно визитку свою вручил, улыбнулся.

– Ганза… – печально констатировал Санька и осторожно потянул его на себя через порог. Слегка отстранившись, Ганза шагнул в прихожую сам и, заметно засмущавшись, проговорил хриплым, заметно булькающим голосом:

– Ты со мной осторожнее, Смык! Туберкулёз у меня в открытой форме. Даже вот «до звонка» отпустили… Видно, заразиться боятся, а, может, подстраховались: всё равно скоро помру, так уж лучше не у них, в тюрьме, а то ещё, чего доброго, взыскание за жмура получишь!

– Да, не блажи ты, Женя! – воскликнул Санька. – Я закалённый, ко мне теперь, кроме желтухи, ничего не прилипнет!

– Почему желтухи? – поинтересовался Ганза. – По-моему, тубик заразней!

– Потому, Ганза, что пью я много, – отвечал Санька, – а гепатит на слабую печень клюёт, как, – помнишь – рыба на опарышей?

– Если я что-то и помню, то рыбалку на Быках – в первую очередь! – заулыбался большим беззубым ртом до боли знакомый Саньке человек, страшно измождённый, с неизгладимой тоской в необыкновенно живых серо-зелёных глазах. Мама Нина, было, отважилась посидеть с ними на кухне, но надолго её не хватило, и она, пожелав Ганзе поскорее поправиться, ретировалась к себе в спальню, где скоро и задремала, сморённая валерианой и сонными таблетками, которыми угостил её тоже страдающий бессонницей сын.

– Очнись, Ганза, ведь тубик нынче лечится! – настаивал в очередной раз Санька.

– Мой – нет, – отрицал, как казалось Саньке, очевидное Ганза. – Он лишь залечивается, и то ненадолго. Я уже однажды был у Духонина, да как-то сумели откачать. Видно, ещё за жизнь цеплялся. А во второй раз мне уже не пережить: слишком слабый. Я ведь, Смыка, не поверишь, как балерина нынче вешу. Чуть за сорок кило… А когда-то весил за восемьдесят!

– Да, вижу я, Женя! – с отчаянным надрывом восклицал Санька. – Как же они с тобой так, а? За это их самих сажать надо!

– Да, брось ты, Смыка, – устало махнул рукой Ганза. – Сам я виноват.

– Это как? – не поверил Санька. – Сам себя заразил что ли?

– Вот именно, что сам, – равнодушно отвечал Ганза. – Решил на недельку в санчасть залечь, ну, и нитками себя заразил. А нитки с тубиком оказались.

– Поясни, Ганза! – потребовал Санька.

– Понимаешь, на зоне давно такую отмазку от работ придумали, – повествовал неспешно Ганза. – Берёшь, значит, нитку, пропускаешь её через зубы, а на них микробов больше, чем в заднице. Ну, и потом делаешь себе рану, допустим, на руке – и нитку эту микробную туда суёшь. Сепсис, температура, санчать! А тут ни времени, ни нитки не было, я и взял эту нитку у одного хмыря. Кто же знал, что он туберкулёзный? Кормили плохо, организм ослаблен, сыро, холодно – словом, для тубика – полный кайф! Он из меня за год сделал полного доходягу – ветром шатает.

– Ганза, но ведь здесь не зона! – не сдавался Санька. – Одевайся теплее, жри от пуза, коли антибиотики, капельницы пусть ставят. Я тебя в бане буду парить, мы всю эту гниль из тебя выгоним!

– Поздно, Санька, – грустно отвечал Ганза. – Спасибо, конечно. В баню мы сходим, только я парилки уже не выдержу, там и окочурюсь. А от антибиотиков у меня уже все кишки пустые, то есть не переваривают ни хрена. Можно даже не есть. Во-первых, тошнит, а во-вторых, травлюсь я от еды, как ленинградский блокадник. Они разговаривали ещё больше часа, а потом стали выпивать. И странное дело, от водки Ганза порозовел и даже как будто покруглел лицом и всё рассказывал, рассказывал… о Севере, о стылых бараках, о глупых залётах на длинные сроки и удивительных пересмотрах казалось бы безнадёжных дел, об удачных побегах и жестоких шмонах с избиениями, о стукачах, петухах и опущенных, о буграх и авторитетах, о мутных этапах и неожиданной лафе на пересылке. К полуночи румянец на щеках у Ганзы исчез, взгляд его потускнел, и он, кое-как справляясь с охватившим сразу всё тело ознобом, быстро засобирался домой.

– Давай, провожу? – испуганно предложил Санька, но Ганза наотрез отказался, словно Санька мог по дороге узнать о нём нечто такое, от чего бы вчерашнему сидельцу было впоследствии ужасно стыдно. Санька неопределённо пожал плечами и послушно распахнул перед другом дверь на площадку.

– Позвони завтра, Ганза, – уже уставшим голосом попросил Санька. – Я тебе обещаю, ты меня знаешь, мы что-нибудь обязательно придумаем. Ганза согласно кивнул и характерно зашаркал по ступеням сползающими с ног дотюремными башмаками. Ганза не позвонил ни через день, ни через два, а через неделю Санька узнал, что Женьку Гонзова увезли на «скорой» с обильным кровотечением. А потом он увидел его согбенную мать, закутанную в чёрную шаль, и говорить с ней о сыне просто не решился. «А зачем? – спрашивал он себя, словно оправдываясь. – Я и сам обо всём прекрасно догадываюсь. К чему мучить несчастную старушку, заставляя её переживать всё заново? И разве смогу я ей хоть что-нибудь вернуть? А вот сам я его, возможно, ещё и встречу… ну, на том высоком навесе, куда ведёт крутая деревянная лестница. А сейчас надо набраться терпения и просто ждать и жить.

Эпилог

Санька, как и собирался, «прождал» ещё около трёх лет, подрабатывая то грузчиком, то экспедитором в магазине, то оператором котельной, то сторожем детского сада. Увы, ожидание мамы Нины получилось куда короче. Примерно через год, сразу после пап Фединых поминок, Санька обнаружил её в спальне не только бездыханной, но уже и совершенно остывшей. Видимо, она умерла ещё вечером, сразу после того, как Санька, не забыв пожелать ей спокойной ночи, включил по телевизору «бои без правил» и открыл «колдунью» пива. Её схоронили возле мужа, и Санька жалел только о том, что места на ещё одну могилу рядом с родителями не оказалось. Однако, случайно затеянный на Пасху разговор с заведующим кладбища оказался неожиданно продуктивным. Санька поставил ему пару водки, одну из которых они распили сообща, и дал две тысячи «на продолжение банкета», после чего добродушный заведующий прошёл с ним к родительским захоронениям и прирезал к ним около метра свободной земли.

– Этого хватит, – уверенно сказал он. – Пока я воткну здесь колышки и натяну бечеву, а завтра сюда придут мои рабочие и перенесут ограду. Потом ты докупишь у меня ещё метра два решётки, и они тебе их приварят аккуратненько. Короче, ещё на один гроб хватит. А кого ты, извиняюсь, планируешь здесь положить?

– Да, я… да, мне… – совсем смешался Санька.

– Ясно, – не стал ни о чём больше спрашивать разговорчивый завкладбищем, а лишь с сожалением проронил уходя:

– А я думал, у тебя семья, дети. Но Санька ему уже никак не ответил. Он был доволен, что всё на Воскресение Господне так складно вышло, и что теперь он не оставит своих стариков и там, откуда, как принято считать, ещё никто и никогда не возвращался. Впрочем… он вдруг вспомнил свои прошлогодние полусны и явственно ощутил, что всё в нашем мире вполне возможно, как эти весьма осязаемые ночные гости и этот упрямый зов синей звезды, идущий к тебе оттуда, где на самом деле уже давно ничего нет.

Время животных

Вместо эпиграфа

Почему-то ни корову Дочку, ни телёнка Яшку, ни тем более Тузика Иван никогда не считал животными. И бабушка его от души возмущалась, когда он вслух заучивал по учебнику, что медведь, волк и заяц – это дикие животные, а корова, свинья и собака – тоже животные, но домашние. «Какие же они животные? – призывала она Богородицу и угодников в свидетели. – Да, наша Дочка умнее Фурцевой! Яшку с внуком Ванечкой я одним молоком на кухне выпаивала! А Тузик и полотенце деду всегда принесёт, и николи без толку не воет, как эти нехристи серые на луну! Вот новый ветеринар, который пьёт у себя в тарантасе с казённой лошадью, от – животное! И жёнка его, Ванечкина учительница, прям так и говорит, когда он выпивши: дескать, вы, Фёдор Филиппович, – скотина! Вот и пусть в своей семье у неё животные, а детей в школе с толку не сбивай!». И Иван, решительно закрыв учебник, шёл на лужок под вётлы, где можно было просто лежать в тени и, слушая нескончаемую перебранку сорок, воображать, как когда-то очень скоро бегущие по небу облака достигнут безнадёжно далёких стран с такими диковинными животными, которых не определит даже его мудрая бабушка.

Пролог

За весну Иван не управился. А июнь, как он ни надеялся, уже с первых дней не желал затенять дорвавшееся до зенита светило ни плотными грозовыми штуками, ни хотя бы полупрозрачным перисто-кучевым тюлем. Хоть он об эту пору – и самое привычное над головой небо. И вот теперь раскалённая «звезда по имени Солнце» беспрепятственно жгло не прикрытое лесом живое. И всё явственней ощущал прибитый зноем мужик, что вот-вот этот нарастающий ток небесной энергии сбросит его со стропил, как легковесный пук выветренного тряпья. Причём, его заметно отощавший за последние дни зад неминуемо примет на себя хищно загнутая вверх ржавая заноза. Этой случайно попавшейся под руку «железкой» он спозаранку, в полусонном мороке, прижал к стене куб соснового свежака, который за бесценок купил третьего дня под артикулом «доска гробовая, стандартная». Покрепче ухватившись за перекинутые через конёк вожжи, Иван отчаянно тряхнул головой… в намерении выкинуть из неё не к добру всплывший в памяти «артикул».

– А схожу я, друг ты мой, на ручей студёный?! – сказал он кому-то невидимому. – Работа – не рота! Может и год простоять!

Сползать было легко, поскольку вожжу держали тяжёлые лестницы, надёжно приставленные к Иванову строению с обеих сторон. Оказавшись на мягком, присыпанном стружками грунте, Иван услышал характерный, исходящий из-за леса сухой щёлк вперемешку с протяжным гулом и в какой-то надрывной истоме прикрыл набрякшие от первого комарья веки. «Отчего мне не слышно этот шум там, высоко на крыше, откуда этот полигон практически виден, особенно в сумерки, когда начинаются ночные стрельбы? – не впервые задумался он. – Отчего эти металлические неживые звуки середь мирных лесов так настойчиво жмутся к земле? А там, в пепельных горах, всё звучало совсем наоборот: чем выше – тем звонче и убийственней…». И он опять печально пропел для кого-то вслух:

– Та-та-та! Тум-тум-тум!

Но из-за ручья ему вновь по-свойски крякнули, и он поспешно стал стягивать со спины мокрую рубаху. Тут надо сразу заметить, что окрестная живность выделяла Ивана среди остального дачного люда особо. Да и он после возвращения из так и не покорённого Афганистана уважал зверьё несколько больше, чем своих двуногих собратьев по виду, которые в одночасье снесли ему часть черепа, лишили глаза и нескольких пальцев на правой руке. Без глаза ему было даже удобней целиться, в том числе молотком по гвоздю или топором по плашке, а вот пальцев частенько не хватало, особенно сейчас, когда взялся за пилу и лобзик.

…Он подкрался к ручью из-за кустов ивняка, но сразу подходить к воде не стал, а осторожно залёг за поваленной паводком ольхой. Ручей, впрочем, был не совсем ручьём, а скорее небольшой, стремительно бегущей к лесному озеру речкой. Вода в нём (в ней?) регулярно то убывала, то пребывала, как на Беломорье, куда он когда-то очень давно, ещё школьником, ездил с матерью к её первому мужу и своему настоящему отцу. Второй материн избранник даже отчимом ему стать не успел, поскольку уже через год, как поселился с ними под одной крышей, получил большой срок за «хищение социалистической собственности…» и сгинул где-то на северах. В общем, быстро бегущая вода всегда располагала Ивана к воспоминаниям своего как хорошего, так и печального прошлого, и последнего, как он не раз убеждался, лёжа на этом влажном супесчаном берегу, отложилось в его памяти куда больше. Но сейчас думать о печальном не хотелось, потому что знакомая кряква доверчиво чистила подкрылки прямо под ним, а пара небольших ужей силилась преодолеть теченье саженью выше, над бетонными плитами старой военной дороги. Он осторожно скинул утке корку ржаного хлеба и звучно щёлкнул здоровыми пальцами левой руки, что было предупреждением о твёрдом намерении искупаться. Утка неторопливо расправилась с коркой и глиссером ушла с открытого для обзора пространства. Где-то под занавесью ивняка её поджидали совсем ещё крохотные, но уже вполне благоразумные утята, которых Иван успел угадать по мелкому дрожанию осоки. Поднявшись над деревом и стряхнув с плотных защитных бриджей речной песок и прилипший кое-где береговой сор, усталый строитель кое-как сполз по травянистому пологу к воде и, оценив её зябким касанием стопы, окончательно разделся. То есть совсем догола, даже не осмотрев, как водится, округу – нет ли где случайного женского глаза. Для полноценного заплыва ручей был явно мелковат, поэтому купальщик ограничился долгим лежанием вниз головой с регулярным пусканием пузырей и звучным похлопыванием себя по уже схваченным загаром бокам и белому, как первый снег, заду. Вода была ледяной, словно только из колодца, но, если бы кто-то в это время наблюдал за происходящим, то наверняка подумал бы, что вот лежит голый раскрасневшийся мужик в городской ванне и ловит себе парной кайф! Впрочем, Иван и в самом деле его ловил, ибо с детства купался в горных реках, а в зной привык обливаться из колодца. Да и Афганистан не прошёл для него даром: там, на сорокоградусной жаре, понятия «ледяная вода» не было в принципе. Иногда в кишлаках попадалась вода отравленная, и даже страдающие от жажды держались от неё подальше – в надежде, что местные жители к этому не причастны и укажут жаждущим какой-либо иной, пригодный для употребления источник. Иван мельком вспомнил раздутые на жаре трупы осла и его нетерпеливого хозяина, которые побывали возле отравленного колодца за несколько часов до них, и уселся на намытую кочку. С противоположного края бетонной переправы его с любопытством рассматривало сразу несколько явно поспешавших к воде бурёнок. Пастуха рядом не было, а потому купальщик долго растирал голое тело прихваченной фланелевой тряпицей и лишь потом неторопливо натянул чистые сатиновые трусы. Расценив эти Ивановы действия вполне адекватно, коровы забрели в «освободившуюся» воду и принялись медленно пить, шумно выпуская ноздрями воздух. Потом одна из них с некоторой лихостью задрала хвост и стала с удовольствием мочиться. Пенистый шлейф, проплыв мимо Ивана, уже начинал исчезать в ивняке, а корова всё не желала опускать хвоста. И не только Иван, но и две её товарки смотрели на происходящее в некотором изумлении. Наконец, из-за ольшаников появился смешно одетый пастух, а следом и всё стадо, и Иван сделал им ручкой. Пастух в ответ тоже махнул ему в том смысле, что, дескать, ты свою помывку оформил – теперь наша очередь, и достал початую бутылку какой-то мутной дряни.

По дороге к садовому участку Ивана сопровождали суетливая трясогузка, две синих стрекозы, несколько пёстрых мотыльков и… едва уловимый аромат отошедших ландышей. Его неспешное возвращение не заняло и четверти часа, но и этого на сей раз ему хватило вполне, чтобы где-то там, на безнадежно далёком экране минувшего, тщательно отсмотреть всю свою взрослую жизнь до недавно упавшего за спиной занавеса. Взявшись за тёплую дубовую ручку позавчера навешенных ворот, Иван вдруг отчётливо понял, что строит себе последнюю пристань, на которой уже не надо будет кого-то и для чего-то ждать. Надо будет просто постараться пожить среди этих лесов какое-то время, изредка отлучаясь по необходимости. А потом, через год-другой, его одиночество перестанет его удивлять, перейдя в обыденную житейскую неизбежность. Это произойдёт так же незаметно, как происходило всё самое значительное до занавеса в его штатском времени, на излёте которого люди стали меняться или уходить вовсе. Родные, друзья, любимые. Не изменились только вот эти подпирающие небо сосны да беспечные птицы в их кронах, да наивные животные под ними.

Глава первая

Иван оказался в Кабуле по глупости, и, как потом оказалось, на финише последней советской одиссеи, когда все сметливые вояки, уже успев пройти «афганский предбанник», плотно пристали к цивильным городам, а то и винтили на кителя бугристые академические «поплавки» – самые надёжные пропуска в заветный круг старшего офицерства. Нет, он не стал бы финтить и отбояриваться, если б ему приказали – дескать, Родина посылает тебя в составе, так сказать, ограниченного контингента СА помочь нашим афганским товарищам. Пошёл бы, хоть и знал про «товарищей» много больше, чем нюхавшие вокруг атмосферу особисты. Но получилось так, что не пойти он просто не мог. А всё этот его странный университетский друг Лёва Клушин, которого словно специально прислали в их часть с какой-то мутной инспекцией на предмет исчезновения нескольких единиц стрелкового оружия. Пропало оно на марше, в предгорьях Памира, чёрной, как смоль, азиатской ночью, когда неожиданно из-за горы накатило грозовое облако, и всё понеслось с потоками вниз: еле-еле людей удалось уберечь, а уж об имуществе и думать забыли. Потом выяснилось, что из-за убийственной усталости всего личного состава место для лагеря выбрали поспешно, не учтя погодных сюрпризов высокогорья. Молодой командир части, к тому же генеральский отпрыск, якобы серьёзно повредил ногу и был срочно эвакуирован вертолётом, а потому прибывшие на третьи сутки посредники вплотную вышли на его заместителя, то бишь на гвардии-капитана Ивана Шитова. Увидев в их числе печально знакомого Клушина, Иван понял, что его как минимум разжалуют, а то и посадят. Клушин принадлежал к числу так называемых мнимых друзей, которых в народе ещё называют «наседками». Люди этого типа поначалу очень располагают к себе этакой подчёркнутой интеллигентностью и умением слушать других. Они всегда расспросят о возникшей проблеме, помогут по мелочи, дадут дельный совет, вполне искренне посочувствуют – короче, поведут себя ровно так, что очень скоро станут практически необходимыми, почти органичной частью тебя самого. И сам того не замечая, ты вскоре станешь делиться с таким человеком весьма деликатной информацией о себе самом, своей семье, родных, друзьях, планах на будущее. А этого делать нельзя… никогда и ни при каких обстоятельствах! Клушин воспользовался полученной информацией сполна: сначала он стал ненавязчиво советовать Ивану, чтобы тот не отягощал себя высосанными из пальца проблемами молодой жены, выпущенной из университета годом раньше, да ещё с «красным дипломом». А она, и в самом деле, маясь вдруг возникшей неопределённостью, то рвалась в аспирантуру, где собиралась готовить диссертацию по любимому ею Державину, то – в питерскую школу, где ей предлагали специальный класс с литературным уклоном, то вдруг начинала стенать по поводу одиноко живущей матери-пенсионерки, у которой, кроме неё, больше никого в целом свете. Не по годам мудрый Клушин несколько раз умело остужал вновь и вновь вспыхивавший пыл беспокойного Ивана: дескать, брошу всё и переведусь на заочный. «Отставить, Ваня, – листая томик не то Геродота, не то Платона, размышлял всегда благоразумный Лёва. – Во-первых, уходить за несколько месяцев до окончания университета – это не умно с любой точки зрения. Во-вторых, её ты этим не переменишь, не расположишь к себе, а наоборот, убедишь в своей полной моральной зависимости, несамостоятельности, что для мужика – смерти подобно! А есть, мил друг, ещё и в-третьих, и даже в-седьмых. Ты вот лучше, как Диоген – Клушин при этом, казалось, нашёл что-то нужное в философском издании, – посиди подольше в бочке, то бишь сортире, и подумай… о вечном».

В конце концов, не нашедшая в Иване участия жена Ирина собрала чемоданы и подалась из крохотной общежитской комнатки, которую они с Иваном занимали, к городскому вокзалу, даже не пожелав взять мужа в провожатые. Далее Клушин стал интересоваться возможностями Иванова отца-полковника, который преподавал в военной академии войск РХБЗ (радиационной, химической и бактериологической защиты). И делал он это столь искусно, что очень скоро Иванов отец не только приехал к сыну в университет, но и тесно сошёлся с его другом Лёвой. А тот, сразу после знакомства, увлечённо рассказал за бутылочкой специально запасённого им «армянского» об их с Иваном потаённых планах на воинскую карьеру, которая вот-вот де вполне может стартовать после вручения дипломов и окончательного распределения. «Мы, Василь Васильевич, – доверительно нашёптывая полковнику на ушко, вёл разговор к заветной цели Лёва, – хотели бы с Ваней по военной части двинуть. По военной, – и я полагаю, вы меня куда лучше нашей штатской профессуры поймёте, – нам, как целеустремлённым мужикам, вернее по жизни будет двигать. Да и своих близких огорчать меньше будем. А то в Иване тут ещё какая-то блажь о преподавании завелась, а он стесняется попросить Вас, как отца, о содействии. Мне, согласитесь, это куда как проще? Лейтенантами нас, конечно, возьмут и так, и даже с большим удовольствием, но весь вопрос – куда? Можно Робинзоном Крузо на точке оказаться, а можно и как-нибудь по-людски устроиться. Мы всё ж таки философский факультет старейшего российского университета закончили, а не сундуки с училищного плаца!». В результате рассудительного Клушина послали командовать академическим взводом обслуги под нестрогий глаз полковника, а более щепетильный Иван с лёгким сердцем уехал в береговую охрану Каспийской флотилии, где он наслаждался тонким ароматом цветущей алычи и кислой прелью козьего сыра. Потом они встречались ещё несколько раз, после чего окончательно повзрослевший и переживший преждевременную смерть отца Иван с некоторой досадой на людские несовершенства понял, что Клушин – никакой ему не друг, а самый обычный хитрец-упырь, ловко использующий чужую доброту и доверчивость в своих личных, вполне эгоистических интересах. В этих интересах он всеми правдами и неправдами приглушил в Иване мысль о преподавательской карьере и жену Ирину от Ивана отшил, ибо ему в то время, перед выпуском, было выгоднее иметь Ивана сыном полковника, выпускником военной кафедры, другом – студентом, стоящим перед выбором, как и он сам. К тому же он оказался ещё и банальным квартирным воришкой, которого однажды Иван застал за осмотром содержимого шкафчиков осиротевшей отцовской квартиры, из которой и раньше после Лёвиных посещений пропадали редкие книги, украшения и иные ценные вещи. Однако застигнутый за сим неприличным занятием Клушин очень быстро пришёл в себя и с невозмутимым видом заявил, что, несмотря ни на что, Иван всё равно ничего не докажет, а потому было бы благоразумнее им просто расстаться, не тратить времени на бессмысленные разборки и не портить друг другу карьеры. «Я даже возвращать тебе ничего не стану, – сказал со снисходительной улыбкой Клушин, – потому что любое моё действие такого рода – есть прямая улика против меня. А ты – чересчур горяч и поспешен с выводами. Да, жизнь свела нас и даже несколько сблизила, но это ровным счётом ничего не значит. Мы – разные, и теперь нам не по пути». Иван ударил всего один раз, а потом, вытащив судорожно дергавшееся тело вчерашнего друга на площадку, поставил его на четвереньки и припечатал меж ягодиц пыльной подошвой полевого берца. Так закончилась эта почти десятилетняя дружба. И вот судьба вновь свела их в ненужное время в неприятном месте. Клушин, вне всякого сомнения, знал, «в гости» к кому он жалует, а потому при встрече был лаконично вежлив и даже вполне дружелюбен. Но Иван отлично понимал, что это всего лишь муляжная позиция, а точнее сказать, умело поставленная дымовая завеса для сокрытия перехода к атаке. Так и случилось. Уже на утро, сразу после завтрака, старший группы посредников из округа майор Клушин вызвал исполняющего обязанности командира части гвардии-капитана Шитова не на беседу, но на протокольный допрос. В просторной штабной палатке Иван увидел стол с папками и три колючих взгляда, направленных в его сторону. Клушин – он сидел в центре – при его появлении склонил голову над характерным зелёным листом и стал что-то поспешно писать, а два капитана изучали вошедшего с почти физиологическим интересом. «Так, – подумал про себя Иван, – предварительная работа определённой направленности Клушиным уже проведена. Хорошо ещё, что капитаны не из интендантских, а, видимо, привлечены по случаю. Бардак кругом, перестройка и шальные ветры перемен. Надо ситуацию использовать и прикинуться тупым служакой, у которого от горбачёвского ускорения крышу сносит. Клушин это, конечно, поймёт, но не в его интересах выводить меня на какие-то прямые разговоры, на непредсказуемые детали и подробности…».

– Товарищ капитан, – поднял голову майор Клушин, – представьтесь ещё раз. Таков порядок.

– Заместитель командира отдельного батальона связи гвардии – капитан Шитов Иван Васильевич. – Внятно проговорил, словно прочёл где-то у себя в голове, Иван. Удовлетворённо кивнув, Клушин назвал сначала себя, как старшего, а затем – своих помощников. Далее Ивана попросили рассказать о сути произошедшего в части приблизительно в ночь с 22-го на 23-е, о его видении ситуации и осознании той ответственности, которая на нём непосредственно лежит. Иван рассказал и о случившемся, и об ответственности, подчеркнув, что места вокруг непроходимые, и местным сюда очень далеко. Поэтому, скорее всего, три единицы «АК-74», как и часть продовольствия и амуниции, смыло потоком в ущелье. Капитаны озадаченно замолчали, но Клушин на это лишь саркастически улыбнулся. Видимо, наступал его звёздный час, этакий сладостный момент мщения. «Вот только интересно за что? – спросил себя ставший вдруг безучастным Иван. – За то, что случайно застал тебя за воровством отцовских портсигаров и золотых часов? За вынесенные тобой раритеты Державина и Жуковского? Или за бабушкин ларчик с золотыми кольцами и медальоном с фото матери?». У Ивана предательски задрожали руки, и он отчётливо понял, что валять Ваньку перед Клушиным не сможет. Он вообще не любил ни коммунистов – ни диссидентов, ни «совков» – ни антисоветчиков, ни Сталина – ни Горбачёва. Он даже маршала Жукова считал виновным в неоправданно больших потерях под крохотным Ржевом! А тут какой-то беспринципный проходимец и клептоман Лёва Клушин… с подозрениями, что он мог продать басмачам автоматы и, возможно, ещё какое-то имущество части. И как можно что-либо доказать здесь, в горах, когда невесть откуда взялись эти грозы и сели, а больше половины личного состава батальона – салаги, которые и присягу-то приняли месяц назад?!

– Позвольте вам сразу заметить, товарищ капитан, – медленно поплыл под грязно-зелёные своды палатки показательно-скучающий голос Клушина, – что горы, которые нам с вами, может, и кажутся непроходимыми, для местных чабанов – самая что ни на есть удобная для перемещения местность. Они здесь родились… и их отцы тоже, и деды, и деды дедов. И все они, заметьте, так сказать, с легендарных времён жили контрабандой, и оружием, в первую очередь! А автомат Калашникова нынче на Востоке – самый ходкий товар. Они даже детей своих «калашами» называют! Это с одной стороны. А вот с другой… – Клушин сделал многозначительную паузу, достал носовой платок и, чему-то загадочно улыбаясь, тщательно вытер им лоб и шею.