Читать книгу: «Время животных. Три повести», страница 18
Глава восьмая
А в эти самые миги, когда Дива летал к закатному солнцу, председатель сельсовета Самсон Ищенко размышлял над тем, что ему делать с этим окаянным магазинным пожаром. А тут ещё, как доносил Заноза, в ларьке, куда после пожара переместились основные массы платёжеспособных межаков, этот пьяница пастух, это животное Жестков умудрился помочиться в только что привезённый дефицитный продукт. «И как это у него, у гада, получилось? – Задавал себе невероятно сложные вопросы председатель. – Ведь, пробка у бочки находится на самом верху, так сказать на верхней крышке. Что он, залезал что ли на эту бочку, как на унитаз? Так ведь и унитазов-то в Меже всего два: у меня да у Небольсина, остальные в ямы валят. И ведь кругом люди в это время стояли! Заноза говорил, что ларёк был под завязку. Неужели никто не видел, не остановил этого негодяя, ведь масла-то прислали только-только?.. Ну, и народ, блин! Сено вовремя убрать – дождь мешает, навоз с фермы – транспортёр сломался, а совершить какую-нибудь мудрёную пакость – это у них запросто. Нет, за такую выходку, случись она в войну, я бы этого Жесткова под расстрел подвёл. Впрочем, по словам Занозы, народ там тоже едва этого ссуна не порешил, да Дива помешал. Хорошо, конечно, что обошлось без смертоубийства, но досадно, что опять Дива: то людей из огня вызволяет, то пресекает самосуд. Этак он у меня весь властный авторитет утямит! Надо что-то делать. Как-то его подставить хоть что ли… Говорят, он не от мира сего, открытый и доверчивый. Это хорошо, этим мы и воспользуемся». И решив так, Самсон Юлианович томно воззвал на кухню, из которой доносились дивные запахи тушёной с хреном и сметаною куры:
– Софа, я весь в ожидании твоей божественной стряпни! На что последовал лаконичный ответ:
– Ай момент, Самсоша! Я уже в пути. Высоко оценив это «Я в пути», Самсон Юлианович с чувством опрокинул в плохо выбритую пасть гранёную стопку вишнёвой горилки и тут же стал заправлять за неживой воротник кримпленовой рубахи бумажную салфетку.
Сергей же Михайлович примерно за полчаса до того, как Ищенко с утробным стоном вонзил свои зубные протезы в куриную гузку, лечил приболевшую ногою пеструху, которая неслась вдвое чаще остальных обитателей домашнего курятника. Ногу пеструхе, видимо, отдавил на дворе глупый телёнок, который ещё не усвоил привычек спокойной матери, а напротив – топтался по всему двору в вечном нетерпении. Успокаивая пеструху плавными поглаживаниями по хохолку, Сергей Михайлович наложил раненой шину, крепко примотав её к тощей костлявой ноге специальным бинтом, пропитанным мазью от ушибов. Освободившись из рук хозяина, курица дважды клюнула раненную ногу и бодро заковыляла к своим товаркам, которые смотрели на её гипс несколько диковато. В это время скрипнула кухонная дверь, и Сергей Михайлович понял, что его Нинка направляется на двор доить корову. Поскольку Дочка этим вечером вела себя беспокойно, Сергей Михайлович отрезал в сенцах краюху чёрного хлеба и посыпал её солью.
– На вот, – протянул он хлеб выскользнувшей в сени жене. – Дочка сегодня с быком гуляла и немного не в себе. Я ей в серку немного валерианы подложил и хлебца пусть пожуёт. Глядишь, и успокоится. Нинка с благодарностью взяла хлеб и приложилась к его щеке тёплыми губами.
– Серёж, ты про Диву-то слышал? – Спросила она, перекладывая подойник из руки в руку.
– Это про людей, которых он из магазина вытащил? – Задал риторический вопрос Нинкин муж и, конечно же, сам на него и ответил:
– Молодец он, слов нет, только вот, говорят, его допросами замучили, словно он не спасатель, а поджигатель. И хоть бы кто заступился, сказал бы что-нибудь в защиту, как свидетель. Полсотни человек это видели и все молчком рассосались, то ли из боязни, то ли из зависти…
– Да равнодушие это всё, Серёжа, наше русское авось: авось, без нас разберутся, без нас наградят, без нас осудят, без нас изберут и так далее. Всё без нас, и мы тоже сами по себе. Жизнь, она всегда всех расставляла по своим местам – кто чего стоит. – Нинке явно не нравилась философия своих земляков. Но она сказала о другом:
– Нет, я не про пожар. После него, ещё один случай вышел, в ларьке. – И Нинка рассказала мужу про пастуха Колю, бочку с маслом, расправу и то, как Дива эту расправу остановил, предотвратив тем самым новый круг допросов и сразу несколько тюремных сроков для местного мужичья, которого в Меже осталось и так кот наплакал!
– Мудрый поступок! – Искренно похвалил Диву Сергей Михайлович. – Жестков, конечно, человек с изъянами, но, как говорится, не нам решать, скоко ему в сей жизни назначено. И вообще, может, он ещё и героем станет? – Заинтриговал жену Ляпнёв.
– Это как же, интересно? – С сомнением в голосе спросила Нинка.
– Да, очень просто. – Отвечал повеселевший муж. – Сегодня он в наше масло напрудил, а завтра нашему председателю, за шиворот навалит! Во, хохма будет! На весь район.
– Серёж, я его тоже не люблю. – Призналась Нинка. – Склизкий он какой-то, с двойным дном. Помню, бывало говорит, говорит… минут двадцать, а уйдёт куда, и враз ничего не помнишь: что говорил, о чём, для чего? Думаю, что волей-неволей мы с ним ещё пересечёмся. Знаешь, я тут его с Дивой сравнила…
– Это ещё зачем? – Выразил недоумение муж.
– Да, знаешь, непроизвольно как-то получилось, по контрасту что ли: чёрное – белое. То есть Дива – вольно или невольно – ведёт себя по жизни в полный противовес Ищенко. Как специально, хотя понятное дело, что это не так.
– Это как? – Ничего не понял Сергей Михайлович. Ты, Нин, поясни.
– Ну, Дива напрочь отрицает всё из того, что говорит и делает Ищенко. А Ищенко – полное отрицание Дивы. То есть председатель наш много болтает и всегда на людях. А Дива, наоборот, почти немой и нелюдим. Краснобай Ищенко почти ничего не делает, а неразговорчивый Дива помогает везде, где в этой помощи возникает хоть какая-то необходимость. – Проговорила Нинка, постепенно светлея лицом от собственных выводов.
– Ну, Нинка, тебе бы в академии преподавать! – Восхитился Сергей Михайлович и вдруг вспомнил об Ищенко:
– Знаешь, он, увидав у меня Толстого, сказал как-то, что тоже очень любит читать, но почти не читает, потому что всегда стремится быть на людях, решать вопросы, а чтение, дескать, дело уединённое, не по нему. В общем, Нин, не наших он кровей, не наших правил. Тягостно ему с самим собой. А почему? Может, совесть не чиста или боится чего-то. Вот и семенит ножками, словно спешит куда-то, а скорее всего, от чего-то. Согласно кивнув, жена шагнула на двор, где её терпеливо дожидалась загулявшая этим днём Дочка. Вскоре, уже дёргая за коровьи соски, Нинка сообщила мужу недовольным голосом:
– Серёж, нынче парного лучше не пей, я тебе давешнего из подпола достану. Полыни она, сердешная, наелась. Так что…
– Да я Дочкиного и с горечью выпью, – не согласился с женою Сергей Михайлович. – Полынь – не белена, пиво вон тоже горькое, а ты же его любишь? И Сергей Михайлович, покрякивая, полез в подпол жене за пивом, решив по ходу и сам с женою выпить. По его подсчётам, прошлогодняя медовуха, которую он не пробовал с зимы, должна была набрать уже градусов пятнадцать – семнадцать! А главное, тщательно процеженная, она уже давно высветлилась, «съела» лишний сахар и теперь уж точно – не расслабит живот. Когда Нинка принесла пенящийся по верху подойник, Сергей Михайлович уже сидел в ожидании за наскоро сервированным столом. К Нинкиному пиву он тонко нарезал домашней ветчины, а себе положил первой вишни и мочёных яблок. Увидев такое, Нинка даже молоко разливать не стала, а прямиком села к столу. Муж налил ей стакан «Жигулёвского», затем булькнул из глиняного графина себе и предложил выпить за удачный сенокос (он этим летом выдался поздним – травы только-только добрались до необходимой спелости, то есть обрели жёсткость, необходимую для качественной косьбы). Они с удовольствием выпили свои холодные напитки и принялись с аппетитом закусывать. Аромат ветчины, которую Сергей Михайлович коптил на банной печке, и лесных яблок, которые Нинка замачивала в домашней капусте, был божественен! По второй выпили за Диву, за его тернистый путь «к своим», как сказала Нинка. «А его «свои» – это кто?», – Спросил вдруг растерявшийся муж. Но жена лишь неопределённо пожала плечами.
Глава девятая
Тачка, на которой Дива возил из лесу всё для своего нехитрого хозяйства, была сделана на зависть всем межевским мужикам. Во-первых, она была на резиновом ходу, то есть на хорошо накаченных мотоциклетных колёсах. Во-вторых, Дива не преминул оборудовать её рессорами, что позволяло ей не дёргаться и не прыгать на ухабах даже в случае перегруженности. В-третьих, на тачке можно было легко менять верхнюю, грузовую часть. Здесь Дива предусмотрел три варианта: для перевоза травы, для перевоза дров и слег и для перевоза песка, грунта, навоза, торфа и иных сыпучих фракций. Ранним июльским утром он оборудовал тачку под траву и, хватив, кружку чаю с мятой и зверобоем, заспешил на дальнюю вырубку, где ещё третьего дни заприметил густые лужайки клевера и иван-да-марьи. Миновав гречишное поле и подлесок, он с удовольствием ступил под прохладные сени сосен и берёз, кое-где разбавленных дубняком и осинником. Здесь отчётливо пахло грибами, но Диве сейчас было не до них. Все его мысли были о любимой козе Маньке, его единственной постоянной подруге и кормилице. Вспомнив горьковатый, терпкий привкус Манькиного молока, Дива наддал ходу и вскоре уже оказался на вырубке. Вырубка была уже довольно старой, а потому густо заросла орешником, крушиной, а местами и малинником, ягоды на котором уже начинали краснеть. «Малиновое варенье, – подумал Дива. – Вот ещё забота будет. Без него ни одной зимней хвори не излечишь. А с моими пальцами собирать мягкую ягоду всё равно, что дрова тупым топором рубить. Одни мучения, а результату – ноль! Надо будет Машку Лушникову за мёд нанять и её подружку Любку Докукину в придачу, чтоб им на пару не скучно было. Странные всё же люди на свете живут! Отчего-то не могут в одиночку ни думать, ни работать, ни отдыхать. А ведь одному и думается лучше, и видишь всё кругом чётче, и делаешь быстрее, а главное – правильнее и умнее». Ну, да ладно. Каждый живёт как может, как ему сподручней и уютней. Замаскировав тачку кустом калины, Дива достал косу, брусок и встал в позу точения. И вдруг увидел большую рыжую лису, которая внимательно за ним наблюдала из зарослей иван-чая. У лисы была белая бабочка на груди и тёмные подпалины на ногах. Ни испуга, ни даже обычной звериной настороженности во всём лисьем облике не наблюдалось. «Ну – ну, – сказал вслух Дива, – наблюдай, милая. Я не охотник и не живодёр, и мне до тебя дела нет. А косить вдвоём даже приятней!». Наточив косу и глянув на лису ещё раз так, словно испрашивая у неё разрешения на начало косьбы, Дива расставил, как надо, ноги и сделал первый взмах. Лёгкость пришла, как он и ожидал, после третьей заточки. Перестала «скулить лярва» под ложечкой, спало напряжение в спине, пришли к согласию мускулы на руках и ногах, подсох первый пот. Лисы к этому времени уже за иван-чаем не было. Видно, ушла ловить мышей в дубняк, где их всегда водилось больше, чем в остальном лесу, или сторожит куропаток, которые сейчас привязаны к своим выводкам. Да и перепела вон кричат, сигналят своим глупым птенцам. Нет, лисе сейчас фартит! Ну, и лисятам соответственно. Дива достал грабли из-под тачки и начал неторопливо сгребать траву. Была она в росе, из-за чего косить её было – одно удовольствие, а вот везти будет тяжеловато, хоть и тачка у него – первый класс! Подсушить бы, но это долго и рискованно. Могут увезти конкуренты, те же мордва с Горы. Они даже лыки прошлым летом у Сергея Михайловича умыкнули, а позапрошлой зимой вывезли с края села целый дом, в котором и не жили то всего год! Нет, надо пластать траву на тачку. Под окнами высушу. Иван-да-марья почти не пахла, а вот от клевера исходил густой медовый дух, от чего даже во рту сладко становилось. Но как ни старался Дива, травы на тачку убралось не более половины ото всей им скошенной. Пришлось рассчитывать на ещё одну поездку. «Ну, что ж, – подумал сметливый Дива. – Сделаю ка я пару копен, оставлю дома косу с граблями, а возьму с собой только вилы. Так будет и легче, и удобней, и куда быстрее. Копны он сложил за каких-нибудь десять – пятнадцать минут и, благословясь, направился к дому. Тачка катилась ладно, дорога шла с горы, была она ровной, безухабистой. Но на опушке что-то Диву остановило, словно толкнул кто в спину. Он обернулся и увидел прямо на дороге лису с бабочкой. Она спокойно и внимательно смотрела ему куда-то в подбородок. Он в ответ виновато развёл руками – дескать, извини, красавица, Манька траву ждёт, поехал я с твоего разрешения. Но скоро вернусь за остатками. И лиса, как явственно заметил Дива, согласно повела головой и неторопливо поплелась по дороге назад. Он даже успел заметить, что на конце хвоста у неё тоже белая опушка.
Выгружал, разбивал и ворошил траву Дива около получаса, сильно при этом вспотев и проголодавшись. Потому зашёл на кухню, поставил вариться яйца и нарезал белого хлеба. Пока ел яйца, закипел чайник. Дива достал плошку с мёдом и, отхлёбывая крепко заваренный чай, заедал его извлечёнными из плошки сотами. Мёд всегда действовал на него, как утренняя похмелка на алкоголика. Усталость как рукой сняло, а тревожные мысли о наблюдательной лисе уступили место ожиданиям полуденного купания. Вторую тачку Дива нагрузил ещё быстрее, чем первую. И вновь любопытная лисица наблюдала за ним со стороны. И странное дело, он уже ни удивлялся такому поведению зверя, внушая себе мысль о том, что лисе, наверное, просто стало скучно одной в лесу. И вообще, это, скорее всего, лис, которому не надо кормить своих щенков. Вот он и ошивается поодаль, может, даже надеясь на то, что ему от странного человека что-нибудь перепадёт. Впрочем, на сей раз лиса (или лис?) до опушки Диву не провожала, а отстала где-то на полдороге. В это время у Дивы появилось явственное ощущение резкой перемены: долгое время до этого за ним внимательно наблюдали, и вдруг раз – и ничего нет, наблюдение снято. Он даже вздохнул с облегчением, словно его, наконец, отпустили из какого-то замкнутого пространства, в котором свои правила игры, порядки и своя философия жизни, имеющая с межевской действительностью очень мало общего. После того, как с травой было покончено, Дива ещё раз испил чаю и стал собираться на пруд. Там, под тремя развесистыми ивами, имелось у него своё заветное место, даже в знойный полдень хранившее приятный утренний холодок. Здесь, на влажной шелковистой лужайке, лежала принесённая им накануне охапка соломы, в которую он и сел перевести дух. Мышцы на его спине сильно набрякли от проделанной однообразной работы, руки висели, как плети, а икры на ногах даже сводило. Сделав над собой усилие, Дива стянул с торса рубаху и спустил свои бумажные порты, оставшись в длинных сатиновых трусах. Вода в пруду была тёплой, как парное молоко и ещё не взбаламучена сельской ребятнёй. Дойдя до серьёзной глубины, Дива лёг спиною на воду и осторожно поплыл, наблюдая, как всё дальше и дальше отодвигается от него берег. «Наверное, – подумал вдруг он, – что если бы вон из-за той ивы на меня сейчас глянула та рыжая лисица с бабочкой, я бы пошёл камнем ко дну». Он вновь вспомнил вырубку, запах скошенного клевера и этот пристальный звериный взгляд со стороны. «Видимо, что-то она мне хотела передать, – подумал он и вдруг почувствовал, что обогащён после этого лесного вояжа каким-то новым знанием. – Значит, видимо, передала». И в этот момент Дива понял, что, сам того не желая, он плывёт на груди назад, прямо на старую разлапистую ветлу, наполовину выгоревшую снизу и беспорядочно облепленную чёрными грачиными гнёздами сверху, возле самой макушки. Самих грачей в это время на ветле не было, все они, видимо, улетели кормиться либо на колхозные поля – первым обмолотом, либо на молокозавод – сырными обрезками и остатками обрата. У Дивы был один знакомый грач, который каждое утро прилетал к нему на забор и настойчиво каркал до той поры, пока хозяин ни выносил ему хлеба и немного зерна. Грач явно не нравился Дивиным курам, а особенно петуху, который, кажется, путал его с коршуном, укравшим в начале лета у клушки почти половину цыплят. Ощутив пятками мягкий ил, Дива побрёл к берегу, по которому только что пробежала ватага мальчишек. Они любили нырять с рухнувшего в пруд дерева, в которое ударила по весне молния первой грозы. Вот и сейчас они с воплями кидались в воду с верхнего толстого сучка, вытворяя в воздухе чёрте что. Дива улыбнулся в усы, вспомнив, что когда-то давно он был точно таким же беспечным пацаном, купальщиком, драчуном, заводилой. Но потом, в юности, что-то случилось с ним, какой-то перелом произошёл в его душе, и мир сразу изменился, поделившись на двое: на внутреннюю его сущность, о которой, кроме него, почти никто из людей не думал и не гадал, и на внешнюю среду обитания, которая Диве была интересна лишь постольку, поскольку от неё зависело его физическое существование и само пребывание там, куда он стремился всем своим существом. Да, и не мог он иначе.
Эта его отстранённость не единожды пробуждала к нему интерес сельского священника отца Ефрема, который пытался залучить его под своды храма, неназойливо пытался, а по-учёному, осторожно, словно спугнуть боялся. Нет, Дива был не из пугливых, но задушевного разговора у них почему-то не получалось. Священник говорил об одном, а Дива думал совсем о другом. Господь, апостолы, Евангелие, христианские таинства… Особенно Дива не понимал исповеди. Ему было страшно даже подумать, что он кому-то станет доверять свои сокровенные мысли и чувства. И не потому, что он их стыдился, а потому, что их не познал и сам.
– Отец Ефрем, – говорил он молодому ещё священнику, – мне сперва надо самому в себе разобраться, а потом уж с этой ношей идти к Вам за помощью, если такая потреба появится. Священник пытался ему возражать в том смысле, что в церковь и приходят для того, чтобы во всём, в том числе в самом себе, разобраться. Но в ответ Дива лишь виновато пожимал плечами – дескать, кто как, а я сам хочу. А вообще, Диве в любых стенах, всегда было тесно, кроме, пожалуй, стен родной избы, бани да половенки. Да и людно было в церквах, даже в небольшом сельском храме всегда кто-нибудь молился и возжигал свечи. И Дива искренно не понимал, как он сможет на людях разговаривать с Создателем, ибо всегда мыслил этот процесс исключительно интимным, без посредников и соглядатаев. Однажды он видел, как в городском храме один ещё молодой мужик, встав перед иконой на колени, стал рьяно биться лбом об пол, и это Диве не понравилось. Во всяком случае, себя на его месте, он представить никак не мог. Зачем часами стоять под образами, исступлённо биться головой о твёрдый каменный пол, назойливо выспрашивая НЕЧТО у пропахшего ладаном и свечным воском пространства, если вокруг раскинулся огромный, живой и говорящий мир? Любое дерево, любая озарённая солнцем опушка, любой отороченный кустами лужок скажут человеку много больше, чем самый начитанный, самый преданный своему промыслу священник. И хорошо ещё, если промыслу, а не каким-нибудь сугубо мирским фетишам. Нет, Дива никогда не богохульствовал, не спорил с верующими, отнюдь не разделяя атеистические ереси, но его вера была совсем другой, и если бы он больше читал, то, вероятно, позиционировал бы себя этаким современным язычником… без идолов и обрядовых культов. Просто, он был частью перелесков, полей и рек, их долгожданным порождением из тенёт явленного Создателем мира. Вот в Создателя он верил безоговорочно, но не идентифицировал его только с православным или с каким-то ещё Богом. Он был, по его ощущениям, куда выше и могущественней, потому что создал и богов тоже.
Глава десятая
А в это время Самсон Ищенко, наконец, придумал, как ему скомпрометировать Диву. «Всё очень и очень просто. – Рассуждал председатель сельсовета. – Межаки не раз видели Диву на пруду, где он мочит лыко. А рядом с ним, помнится, отмокают лыки инвалида войны Павлика Кабанина. Найму Занозу, и он эти лыки ночью достанет и накрошит ими возле Дивина двора. Если повезёт, можно будет и подложить эти лыки прямо Диве в сарай, а уже по утру его и уличить. Поссорить этого умника с ветеранами войны… Что может быть лучше?». Ищенко от предвкушения предполагаемого конфликта веселило всё больше и больше, и он рассказал о своих планах жене. Та неожиданно для мужа очень долго думала, а потом высказала предположение о том, что межаки в вороватость Дивы могут и не поверить, в связи с чем, чего доброго, ещё и станут искать провокатора. И вот тут Заноза может не выдержать и признаться, а главное – во искупление своих грехов сдать его, председателя сельского совета.
– Как пить дать, сдаст! – С пафосом закончила Софья свою пораженческую концепцию. – Не связывайся, Самсон. Что мы, плохо живём? Или кто на твоё место зарится? Подумаешь, лидер у межаков появился?! Ну, появился. И что? Да, лучше такой, как этот беспалый блаженный, чем кто-нибудь из местных злопыхателей и хитрецов! Ну, и пусть его людей спасает, а ты в «Сельскую жизнь» статейку тисни, что такие поступки жителей Межи являются реализацией общих установок местного Совета. Опешивший от такой вдруг наметившейся перспективы Ищенко сначала, было, хотел поднять жену на смех, что де кто он и кто Заноза, кому, так сказать, межаки, если что, скорее поверят. Но Софа опередила его своим контрпредложением:
– Знаешь, я тут подумала немного и решила, что обойдёмся мы и без Занозы. Чем меньше людей знают, тем предсказуемей результат. Управимся сами и с лыками, и этим его сараем. В крайнем случае, кинем эти лыки прямо ему на огород, под забор. Да кто там разбираться станет, где они лежали. Главное, на территории его местожительства. Проблема в другом.
– Интересно, в чём же? – Спрашивал уже заинтригованный Ищенко.
– Через кого и как распространить эту информацию о воровстве? – Отвечала задумавшаяся не на шутку София Ефимовна. Впрочем, в глазах её горел гончий азарт.
– Думаю, что надо печатными буквами написать Павлику записку, что у него свистнули лыки. – Не мудрствуя лукаво, предложил Ищенко. – И в записке же указать, что следы этих лык замечены возле избы Дивы Беспалова. А чего мудрить то? Главное, кинуть тень, а там пусть отмывается. Как бы там ни случилось потом, а всё равно былого доверия уже не вернёшь. А нам ведь и не надо, чтоб его по уголовной привлекали, верно? Мы, ведь, не злодеи какие-нибудь, а?
– Ну, если его в районном отделении денёк – другой продержат, делу нашему это не помешает. – Со знанием дела возразила Софья Ефимовна. – И всё-таки, друг мой, обозначь мне почётче причины, ради которых мы этой ночью, выражаясь на языке моего бедного папочки, пойдём с тобой на дело?
– Понимаешь, Софа, тут как минимум две причины. – Самсон Юлианович обозначил в воздухе правой ладонью очертания цифры «два». – Первая – это то, что такая вот вопиющая независимость одного члена, так сказать, общества вселяет её, эту независимость, непокорность во всех его членов. Наказать бы здесь, кого надо, чтобы приучить этих разгильдяев к элементарному порядку. Порядок был и есть превыше всего! Тогда и работать начнут как надо, и в бочки ссать перестанут. Ищенко вдруг представил, как он на Межевской площади самолично сечёт Диву… розгами по рябой синей заднице. Почему рябой, он не знал, но так ему почему-то представлялось, словно он где-то видел и хорошо запомнил эту задницу, хотя сейчас почти не помнил и самого Диву.
– А во-вторых, что? – Вывела его из задумчивости жена.
– Во-вторых, обыкновенная предосторожность. Дива, как ни крути, очень подозрителен. Помню, во время войны таких всегда брали на мушку и перепроверяли. И очень часто это давало свой положительный результат. Такие люди оказывались либо бывшими дезертирами, либо антисоветчиками, а то и самыми натуральными диверсантами, шпионами. Вот и Дива мне этот кажется каким-то как будто засланным или завербованным по ходу. Сейчас вот авторитет у здешних пентюхов заработает, а потом раз – и молокозавод рванёт или воду в колодцах отравит. А обвинят потом меня, что не разглядел, не проявил бдительности.
– Эко, ты куда хватил, Самсоша! – С кривой усмешкой воскликнула Софья. – Да Сталина-то уж больше двадцати лет нету. И этот его сумасшедший тезис, что по мере развития социализма классовая борьба только усиливается, давно забыли. Ну, какие диверсанты, право? Самый первый диверсант в Меже – это наш председатель колхоза «Рассвет» Сёмка Дерябин, который пьёт третий месяц на пару с главным агрономом Поповым, а на полях у них – бурьян, вьюн да лопух. Вот ты бы их персонами и озаботился. Я думаю, тебе надо в район съездить и тайно переговорить с первым секретарём Громовым Аркадием Петровичем. Он сам сельское хозяйство курирует. Да, попроси у него каких-нибудь дельных людей вместо этих пьяниц! Он тебе только спасибо за этот сигнал скажет, потому как на последнем бюро райкома Жипов этот, который пьяного председателя замещал, на него голос повысил. Мне секретарша громовская по дружбе проболталась…
– Если дельных, то я тебя попрошу назначить, – попытался сыронизировать Ищенко, но Софья Ефимовна эту иронию восприняла по-своему:
– А что? – Вполне серьёзно и даже как-то надменно произнесла она. – Я бы этот ваш «Рассвет» и в самом деле, сделала бы рассветом, а не закатом, чем он по сути своей нынче является. Ты только посмотри, сколько ещё хорошей техники гниёт возле колхозных ферм? А на посевную не знали, что в поле выводить. Сейчас вот будут искать, где взять на уборочную. Вот это самое настоящее вредительство. А ты про какие-то отравленные колодцы… Да, не станут капиталисты нас травить. А кому им тогда свои излишки продуктов продавать? Посмотрев на Софью с некоторой опаской, Ищенко погладил её пухлую руку и, стесняясь чего-то, ласково попросил:
– Ты, Софа, пожалуйста, очень тебя прошу, никому другому этого не говори. Ладно? Мне по дружбе КГБист районный сказывал, что нынче из Москвы новая установка спущена – брать под особое наблюдение всех острых на язык и не пускать их во власть там и вообще в общественное присутствие. А ты у нас дама общества. Так что… Я пока не знаю, как они установку эту начнут выполнять, но, уверен, что ничего хорошего из этого для нас с тобой не получится. Начнут прошлое ворошить, выискивать там всякую дрянь – ну, в грязном белье в общем копаться. А они, как ты помнишь по своим родственникам, всегда с этим отлично справлялись. Вот и теперь найдут, чего доброго, сначала твоего папу-уголовничка, а потом и деда с бабкой, которые нэпманами были, ювелирным промыслом занимались ещё с царских времён. А ты тут в аккурат колхозы ругаешь. Ну и за меня, советского работника, возьмутся. А я, если веришь, и сам толком не знаю, что на меня могут накопать. По молодости-то ведь знаешь – дураками были. Поэтому если захотят – накопают. И про Сталина ты зря. Он, если хочешь знать, у многих там, в руководстве, в головах крепче, чем Ленин ваш сидит. Ты думаешь, если при Хруще его из Мавзолея выкинули, так и нет его вовсе? Фигня. Это Хруща твоего через десять лет уже и в помине нет, а если и помянёт кто, то потом долго чертыхается: «Чур меня! Чур меня!».
– Самсоша, и что ты, право, Хрущёва моим называешь? С какой стати? – Обиженно всплеснула руками Софья Ефимовна.
– Да, брось ты, Софья, на пустяки обижаться. – Зло щёлкнув зубным протезом, оборвал жену Ищенко. – Ну, а чей же он, Хрущ? Трудовым людям, как я, он на хрен не нужен. Это вы с ним носились: свобода, оттепель, реабилитация! А чем всё это кончилось? Совнархозами, кукурузой, дефицитами и самым настоящим голодом! И заметь, даже в чернозёмной зоне, где сегодня воткни сухую слегу – завтра из неё дерево вырастет, крестьяне всё равно голодали. И лишь теперь мы кое-как и этой бедности вылезли. Словом, ты меня поняла? – Уже далеко не дружеским тоном закончил бывший член западно-украинского патриотического движения.
– Поняла, Самсоша. Я буду нема, как рыба. – На лице Софии Ефимовны читался явный испуг и за своё вольнодумство, и за какие-то неведомые ей ошибки мужа.
– Нет, немой как раз быть не стоит. – Сменил гнев на милость Ищенко. – Ты, если зайдёт речь о политике, либо постарайся увести разговор в сторону, что ты всегда очень умело делаешь, либо говори о терпимости нынешней власти. А тут и врать то особо не надо, потому что оно так и есть: живут нынче спокойно, никаких «чёрных воронов» сегодня по деревням не ездит, за трёп никого пока что не посадили, ветераны войны получают хорошие пенсии, подарки вот я им к Дню Победы готовлю, работяги на заводах стали вообще получать, как полковники. Ну, сельское хозяйство да… Но на селе у нас, почитай, с двадцатых готов хреново, и я думаю, что там, наверху, попросту не знают, а что такое в сельском хозяйстве надо поменять, чтобы оно возродилось и стало работать так, как надо. При нынешнем строе это невозможно. Поэтому лучше молчи.
