Читать книгу: «Время животных. Три повести», страница 17

Глава шестая

Вечером по привычке Дива слушал по радио девятичасовые новости. Радио у него было допотопным, ещё с предвоенной поры. Оно представляло из себя чёрную эбонитовую коробочку с колёсиком звука, обклеенную с обеих сторон чёрной же просмолённой бумагой в виде рупора. На подоконнике имелся у Дивы и радиоприёмник «Альпинист», но он предпочитал слушать «рупор», всего одну, зато очень внятную программу, по которой ещё совсем недавно говорил сам Левитан. По ней любимый всеми детьми страны сказочник Николай Литвинов рассказывал детям про Бабу Ягу и Маленького Принца, а сатирик Аркадий Райкин доводил собиравшихся на работу взрослых до колик в животе и полного неприятия спускаемых сверху глупостей. Ещё не успели до конца доложить про погоду, как неожиданно для Дивы в дверь настойчиво постучали. Дива поспешно откинул крючок, и из сеней, прямо к нему на кухню, протиснулся угловатый как скала Сергей Михайлович, а за ним и Нинка прошмыгнула. Тут они встали возле печки, что твои Филимон с Бавкидой, и какое-то время, неопределённо глядя друг на друга, подавленно молчали. Наконец, Нинка проговорила с нарочито беспечным выражением:

– А мы, Иван, уж прости по-соседски, вот решили тебя проведать, потому как ты есть больной и не женатый ещё. Вот блинов тебе принесли со сметаной и магазинной булки, потому как ты сам нынче до магазина ходок неважный. С этими словами Нинка выложила на кухонный стол небольшой газетный свёрток и пол-литровую баночку с белым содержимым. Дива в ответ лишь смущался да блуждал беспомощно взглядом, не решаясь сказать что-либо определённое. И тут вдруг Нинка остро почувствовала изначальную ненужность этого визита и тот досадный конфуз, в который они, дураки правильные, ввели этого очевидно самим Создателем обречённого на одиночество человека. А он, и в самом деле, то ли по неопытности, то ли по доброте душевной просто не знал, как себя вести с ними. И тогда она, незаметно дёрнув мужа за рукав, громко проговорила в сторону Дивы:

– Ну, вот и ладно, Иван. Натирайся, выздоравливай, видим, что тебе уже лучше стало, – с этими словами Нинка вопросительно посмотрела на Диву. Тот, словно почувствовав облегчение, согласно закивал. И она, тоже в это мгновение всё для себя решив, закончила начатую мысль:

– А мы, Иван, извиняй, пойдём. Работы дома – непочатый край! Смородину пора собирать, и вишня на подходе! Да и рои замучили, собаки! – Нинка ещё раз дёрнула Сергея Михайловича, на что тот тоже произнёс что-то в том духе, что, действительно, пора и что при случае они всегда готовы прийти на помощь. С этим Ляпнёвы и откланялись, разрядив неловкую ситуацию. Отойдя от Дивиной избы на пяток саженей, Сергей Михайлович в свою очередь дёрнул Нинку за рукав кофточки и с полным непониманием на лице требовательно спросил:

– Так, зачем мы ходили то, ёлы-палы? Я думал, ты его разотрёшь, а я пока пчёлок его погляжу, козе корму задам, за яйцами курьими на гнёзда слазаю.

– Серёж, не обижайся ты, ёлы-палы, – попросила стушевавшаяся Нинка. – Он хороший, но совсем не то, что мы с тобой. Ему посторонние люди противопоказаны, как старообрядцу – городские красавицы. Сам он и козу накормит, если его коза вообще что-либо сейчас ест, кроме травы, и до яиц как-нибудь доберётся, и пчёлы его любят, не роятся почти. Зря мы пришли, в общем, он не любит, а, скорей всего, просто не может быть кому-то хоть в чём-то обязанным. Помнишь, мы с тобой «Робинзона Крузо» читали?

– Ещё бы! – С нескрываемым восхищением воскликнул Сергей Михайлович. – Самая дельная книженция. Я её и без тебя ещё дважды потом перечитывал.

– Так вот, – заставила замолчать мужа Нинка. – Стало быть, ты помнишь, как Робинзон завёл себе друга из папуасов, как научил его говорить на своём языке, а потом и окрестил. Думаешь, зачем он это сделал?

– Да, тоскливо ему было одному, хоть в петлю лезь. – Почти не задумываясь, отвечал муж. – Собака у него сдохла, а человеку одному – труба.

– Вот именно, обычному человеку… – голос Нинки дрогнул. – А такой, как Дива, не стал бы себе заводить никаких друзей. Может, завёл бы ещё одну собаку вместо сдохшей. Он, по самой сути своей, одиночка. Такие встречаются, хоть и очень редко и, как правило, немного всё же общительней, ну, и попроще что ли, чем Дива. Так, у нас в Меже есть ещё такой Питилка. Мне его жена жаловалась, что за сорок лет, что они живут вместе, он сказал не более сорока слов. А ведь у них и дети есть, и внуки.

– Слушай, а ведь точно, – согласился с женой Сергей Михайлович. – Он и водки с нами никогда не пил, и поросят колол сам, втихаря, а спросишь чего, так и ответа-то никогда не последоват. Все уж привыкли. Его даже и кличут то Нипелем – дескать, туда дуй, а обратно…хрен! Я поначалу думал, что это он из жадности такой, ну, чтобы не тратиться там ни на что. Ан, нет. Тут недавно соседке своей Агафье Прокиной, у которой дочка от рака умерла, дал на похороны и поминки сотню целковых и сказал, чтоб и не думала отдавать. А старику Петру Семёнычу Вахиреву, ему девяносто восемь недавно стукнуло, вырыл на огороде колодец, чтобы, значит, дедушка за водой так далеко не ходил. А я тебе скажу, нынче за колодцы меньше двух сотен не берут! Вот так.

– Знаешь, Серёж, Дива, конечно, разговаривает, общается, но только не с людьми. – Поделилась с мужем своими наблюдениями Нинка. В это время они как раз проходили мимо своего сада-огорода. – Видишь вон, сорока сидит на вишне? Мы их дубинкой гоняем, чтобы ягод, собаки такие, не портили. А он выйдет к садовой калитке, посмотрит на них, и они готово… сами улетают. А однажды я видела, как он с козой своей, Манькой, разговаривает. О, это чудеса Христовы! И ведь коза ему отвечала, ей Богу! – Нинка перекрестила лоб и указала мужу на усыпанную плодами яблоню:

– А с деревьями как он говорит! Прислонится щекой к стволу и что-то нашёптывает, а лицо в это время у него такое…такое, – и было Сергею Михайловичу видно, что его умнейшая Нинка не может подобрать нужных по случаю слов.

– А отчего он такой, Нин, а? – Спросил с тревогой и даже некоторым испугом Сергей Михайлович. – Мы ведь с тобой тоже, вроде, не упёртые, как, к примеру, продавщица из сельмага Дуська Дрожилкина, у которой, хоть и всякого обсчитать норовит, всё равно после каждой ревизии недостача. И читаем, и кино смотрим, и в город катаемся, и лес не меньше Дивы любим, но мы вот такие, а он совсем другой… Непонятный, я бы даже сказал, убогий, если бы не видел, как он косит, столярит или там дрова колет.

– Ну, и как? – С вызовом спросила Нинка.

– Как – как?.. – Растерянно отвечал муж. – Ты знаешь, что я кошу так, что всякий позавидовать может. Беру широко, кладу плотно: за мной разбивать да ворошить – одно удовольствие! А он…

– Что он? – Нетерпеливо переспросила Нинка. – Берёт уже и кладёт жиже?

– Скажешь тоже. Жиже… Во-первых, когда он косит, даже звука никакого нет. Как будто коса и травы не касается вовсе. Знаешь, я наблюдал. Это колдовство какое-то! Вот он ведёт косу, а трава как стояла – так и осела. Не косит он, а бреет. После его косьбы ни одного вихра не остаётся. Короткое окосиво, как на городском стадионе. И столярит так же. Особенно топором мастерски орудует, ему ни рубанок, ни фуганок не нужны. А раз я видел, как он топором бреется…

– Да иди ты, Серёж! – Высказала недоверие Нинка. – Это же из сказки какой-то или анекдота.

– Вот тебе и сказка! Сказываю, бреется топором – значит, так оно и есть. – Злился всерьёз Сергей Михайлович. – Я тебе хоть когда-нибудь врал?

– Когда замуж звал, – смеясь, отвечала Нинка, краснея до самых кончиков волос. – Наврал моему бате, что лошадь купил и борону на сельповском рынке.

– Ну, так ведь он тогда собирался тебя за Костю Бороздова выдать, – стал без особого желания вспоминать Сергей Михалович. – Того тогда на новый трактор посадили, начал он зарабатывать, вот и… Ну, пришлось. Что тут делать было? Да ты, чай, сама меня и надоумила. Я помню!

– Ладно, убедил. – Согнала с лица улыбку Нинка. – А что ты там про дрова говорил. Их, по-моему, все одинаково колят.

– Но не Дива. – Не соглашаясь, замотал головой Нинкин муж. – Этот два раза по одному полену сроду не ударит. Он каждое сначала изучит – причём, стремглав, а потом уж бьёт ровно туда, куда только и надо – в аккурат по поговорке – где тонко, там и рвётся. Строение, структуру дерева он знает куда лучше нас с тобой, и даже не знает, а чует. Нутром! Я однажды видел, как он не колуном даже, а обычным топором комель берёзовый в два обхвата расколол! Никому такое не по силам, а ведь Дива далеко не Иван Поддубный, ему даже до меня далеко. И тем не менее… А трельяж ты у него в избе видела?

– А то! – Нинка даже обиделась, что муж спрашивает её про такие очевидные вещи. – Разве ж такое не заметишь? Зеркало на пол-избы! А он, знаешь, сядет перед ним и давай усищи свои подкручивать! Удобно, небось, наблюдать свою внешность сразу в трёх зеркалах? А ещё меня его тюль смущает. Навешал его и где надо, и где не надо. Хоть бы тогда не курил дома-то, а то ведь весь тюль жёлтым станет…

– Да, ладно тебе, не злословь ты, – пробовал урезонить жену Сергей Михайлович. – Живёт он один-одинёшенек, а трельяж, тюль – всё ж таки признаки семейственности, уюта. Вот он их купил… вместо того, чтобы жениться.

Глава седьмая

После трёх дней растираний Дива почувствовал себя совсем уверенно: поясница гнулась, как у молодого, в ногу не простреливало, и весь позвоночник – от шеи до копчика – ощущался как единое здоровое целое, а не как узловатое непредсказуемое нечто. «Нет, пару деньков, как наказывала Нинка, я ещё полечусь. – Рассуждал Дива. – Мало ли что? Откуда он берётся, радикулит этот? Поди узнай! Простуда, язва, нарывы там разные – это всё напасти известные, а потому их можно избежать. А радикулит… он как снег на голову. От него не уберечься». Рассудив так и несколько этим себя успокоив, Дива решил прогуляться до магазина – посмотреть чего-нибудь к чаю. Обув клеёнчатые чувяки и перекинув кирзовую кошёлку через плечо, он двинулся к спуску, этакому устройству между двумя сельскими прудами, которое позволяло стравливать воду из одного пруда в другой. Устройство представляло из себя бетонный шлюз с опускаемыми и поднимаемыми деревянными воротами. Когда проходили дожди, и вода в верхнем пруду заметно поднималась (в него, кроме того, впадала и небольшая речка), специальный дежурный поднимал шлюзовую дверь-заглушку, и лишняя вода спешно уходила в пруд нижний, который, в свою очередь, стравливал её ещё ниже, в прокопанный межаками канал, который разносил эту воду по многочисленным сельским садам и огородам, на которых также имелись свои небольшие прудки для полива. Над шлюзом пролегал прочный деревянныё мост, по которому Дива и ходил к центру села, как и все остальные межаки из домов, что лепились ближе к лесу. За спуском Дива почувствовал неприятный запах горелой шерсти, который усиливался по мере продвижения его к центру села. А вскоре он увидел перед собой, за поворотом, и столб серого дыма, который медленно расползался над крышами центральной Межи. Невольно ускорившись и быстро дойдя до поворота, он увидел объятый пламенем магазин и снующих вокруг него женщин, которые непонятно что делали. Тут до него стали долетать вопли, из которых следовало, что в магазине, то есть в пламени, остались люди. Дива побежал. Уже через минуту – другую он вышибал принесённым кем-то топором тяжёлые магазинные рамы, которые никак не хотели поддаваться. Тогда соседствующий с магазином кривой Архип, по кличке Заноза, притащил лом, которым Диве, в конце концов, удалось подцепить среднюю на фасаде раму и опрокинуть её вовнутрь. Из оконного проёма тут же рванул густой дым, в котором Дива под вопли собравшейся публики (Кроме женщин к магазину прибежало несколько стариков) и скрылся. Появился он всего через минуту, и не один, а с каким-то сухоньким тельцем на руках. С тельцем он не церемонился, а буквально перекинул его через подоконник, прямо на траву. Минуты через две он принёс ещё двоих: женщину и совсем малюсенькую девочку, которых тут же принялись откачивать. В это время часть горящей кровли обвалилась внутрь кирпичного строения, и Дива вывалился из магазина и сам. Когда задохнувшиеся в магазине пришли в себя, послышались звуки пожарного рожка. Это местная пожарная лошадь везла к магазину бочку с ручной помпой. Сам же местный пожарный белобилетник Колька Семёнов был, как водится, сильно пьян и чрезвычайно не доволен пожаром.

– Ну, что, в вашу мать, горите? – Спросил он испуганных старух. – А ведь я вам говорил, чтобы не курили на складе. Там ведь пакли полно, а она как порох – раз – и на тебе факел! С этими словами Колька забрался на телегу и через минуту – другую уже направлял струю в проём, куда провалилась часть кровли. Вскоре пошёл белый дым, и приехали районная пожарка и скорая. В последнюю уложили вынесенную первой из магазина – сухонькую старушку, которая отравилась угарным газом и была готова вот-вот отдать Богу душу. Ей тут же поставили капельницу и дали кислороду… К Диве стали лезть с расспросами и благодарностями, чего он по природе своей никогда не любил. Поэтому он незаметно завернул за угол и широкими семимильными шагами понёсся к клубу. Там, слава Богу, никого не было и стало можно перевести дух. Отдышавшись, он увидел на повороте к магазину милицейский «воронок», над которым бешено вращалась тревожная мигалка. Диве стало как-то нехорошо, потому что он предвидел скорые допросы. Они и начались…уже этим вечером. Диву, как он ни прятался, разыскали быстро, ибо Межа помнила своих героев. Только вот допрашивали его вовсе не как героя, а, в лучшем случае, как «пока» свидетеля. Причём, следователь из района дал понять, что если Дива и далее будет так же «изгаляться», то он, капитан милиции, откроет на него уголовное дело на предмет поджога. После этого отвечавший односложно Дива замолчал вовсе, поскольку положительно не понимал, чего от него добивается этот светловолосый желчный человек с водянистыми глазами. И вообще, от ареста Диву спасла Нинка, которая на ухо сообщила капитану, что Дива, просто, больной, то есть «не совсем того» (при этих словах она характерно повертела у себя пальцем возле виска), после чего тот сразу как-то успокоился и поехал по порядку допрашивать других очевидцев.

– Я же тебе, Иван, говорила, чтобы лечился. Какого рожна ты в магазин попёрся? Сидел бы дома – никто бы к тебе и не приставал. Дива на это ничего не отвечал, но смотрел на Нинку с пониманием и благодарностью. После этого он не ходил в Центр почти неделю, окончательно залечивая свой радикулит и заготавливая сено и дрова. Траву он косил в овраге за колхозным полем. Но сушить на месте косьбы не решался, боясь каких-нибудь кар со стороны либо властей, либо частных лиц, которые запросто могли посчитать эту траву своей. Поэтому он скашивал ровно столько, сколько помещалось на его тачку. Укладывал траву граблями, перетягивал её верёвкой и рысью вёз её к себе под окна, где благополучно и сушил на июльском солнышке. За дровами он ездил в березняк ближе к вечеру. Здесь он выискивал сухостойные деревья, которые валил при помощи ножовки и топора. Если сухостоя не хватало, он докладывал тачку валежником, который использовал для растопки. И за эту неделю его поленницы в сарайке существенно выросли. Но через неделю совсем вышли продукты и хлеб, и он пошёл в ларёк, который торговал неподалёку от сгоревшего магазина. Собственно, ларьком называли обычный магазин, разве что несколько поменьше сгоревшего. Теперь он стал в Меже основным и торговал против прежнего с восьми до восьми. Дива пришёл в ларёк ближе к вечеру, перед тем, как идти к стадам за Дочкой. В помещении было людно. Народ стоял за растительным маслом, две бочки которого привезли из района после обеда. Заодно люди покупали хлеб, пряники и, разумеется, водку. Впрочем, местные опойки нажимали больше на «Агдам», дешёвый, но весьма суровый портвейн, который и пился легче водки, и по ногам бил что надо. Войдя в заведение, Дива первым делом громко со всеми поздоровался, тут же уловив особое к себе внимание. Опойки, глянув на него с откровенной опаской, ретировались куда-то внутрь очереди, где их было совсем не видно, а вот старушки, напротив, обступили Диву со всех сторон и стали его нахваливать да славить, как настоящего межевского героя.

– От, – указывали они на него местным тщедушным мужичкам, – не побоялся ни огня, ни дыма, а полез прямо в пекло енто и спас людёв. А коли бы не он, так схоронили бы нонче и Пашку Емелину, и Грушеньку с Бутырок, и внучку её Поленьку.

– А вы, бабы, в газету напишите, в «Сельску трибуну», – посоветовал Заноза. – Можа, Диве кака награда полагатся? Или вон хоть ентому оглоеду, Грищенке. Нехай его, раз он наших граждан спас, местна советска влась поощрит!

– И напишем! – Заорали бабы решительно. И было видно сразу, что никуда они не напишут. Но Диву это нисколько не волновало. Главное, чтоб впредь с допросами не лезли, и чтобы этот с рыбьими глазами больше не приезжал в Межу. В это время из дальнего угла магазина, ровно оттуда, где стояла вторая бочка с маслом, стал доноситься сначала недовольный ропот, а затем и громкие вопли возмущения. Присмотревшись, Дива увидел испуганного пастуха Колю Жесткова, которого с обеих сторон крепко держали под руки дюжие колхозницы. Тут же кто-то навесил Коле крепкую оплеуху, затем вторую. Потом его повалили на пол и начали месить ногами, более других старались опойки, целясь в лицо, нос, скулы и по вискам. Тут до Дивы как-то сразу дошло, что пастуха попросту убивают, что это массовая расправа и что на фоне расследуемого пожара всё кончится для межаков тюрьмой. Он громко выкрикнул:

– Стоять! Все встали и, осоловело глядя на Диву бешеными глазами, долго соображали – а что это со всеми ими происходит? Коля ворочался на замазанном кровью полу и жалобно стонал. Наконец, один из только что пинавших пастуха, державший в правой руке бутылку «Агдама», глухо спросил у Дивы:

– А на фиг он в бочку с маслом нассал? Мы что, скоты, али как? В каждом слове сквозила пьяная ненависть. Все согласно зашевелились. И вдруг Дива улыбнулся своей застенчивой и в этот момент несколько виноватой улыбкой:

– Бочку, конечно, жалко. Но что толку убивать то? Пусть лучше он масло возвращает, раз испортил! А так, убьёте его – и что с того? И масло вернуть некому будет, и вас всех пересажают. После этой реплики наступила гробовая тишина: народ явно обмозговывал только что высказанную Дивой перспективу. И она обществу явно не понравилась. Колю подняли с пола, дали ему под зад и вернулись к закупочному процессу. Диве же так никто ничего и не сказал: все с ним, очевидно, согласились, но молча, без признания своей горячности и глупости. Ну, не любили в Меже каяться. Тоже, кстати, хорошая, не типичная для русских черта. И Дива уже не впервой обнаруживал это в своих земляках. Вернувшись домой, Дива поставил в запечек только что купленную в ларьке «маленькую», выложил в ящик хлеб, опустил в подпол несколько банок рыбных консервов, которые любил употреблять с картошкой и малосольными огурцами. Потом принёс из сеней веник и торопко произвёл в избе лёгкую уборку, отложив мытьё полов на потом. «А сегодня, – проговорил сам себе, – я истоплю баню. Прежде всего, она плохую память отбивает, что мне нынче – в самый раз. А потом…пропарю спину хорошенько. Авось, радикулит больше ко мне и не вернётся!». С этими словами Дива принёс из чулана два беремя первоклассных берёзовых дров, заготовляемых им именно для бани, которую считал для себя самым лучшим отдыхом и где-то даже и развлечением. Потом наколол он из двух поленьев аккуратной лучины, которую сложил шалашиком в печке, ровно над полудюжиной трубочек оторванной от одного из поленьев бересты. Лучина, а следом за ней и полешки занялись с первой спички. Тесное банное пространство наполнилось едким берёзовым дымом, и Дива сначала вышел в предбанник, а затем и на волю. Глянул на банный конёк. Синий дымок легко вился из печной трубы. Вода, как в чан для подогрева, так и в нижний бак для окачивания, была им наношена заранее. Он возил её из Нинкиного колодца в двух алюминиевых флягах. На сей раз, опасаясь ревматизма, он не стал поднимать тяжёлые шестидесятилитровые фляги за ручки, а преднамеренно вычерпал их до половины ковшиком. Подбросив в прожорливую печь ещё полберемени дровишек, он пошёл глянуть на пчелиные наставки. Для этого ему пришлось водрузить на голову специальную маску по типу накомарника и натянуть на всякий случай матерчатые перчатки. Но пчёлы на сей раз вели себя вполне мирно, лишь одна случайно куснула его в указательный палец, пробив таки своим жалом перчатку и затравленно при этом загнусавив. Он знал, что пчела после укуса подыхает, а потому растёр её на куске белой марли и некоторое время с удовольствием вбирал ноздрями её острый лечебный дух. Обследовав пару рамок, Дива пришёл к выводу, что пора делать первую качку. Цвет в этом году был что надо, погода пока что тоже не подводила, а потому явно пчёлы натаскают и на вторую. Это Диву чрезвычайно обрадовало, потому что мёд был едва не главной статьёй его скромных доходов. «Надо завтра к Ляпнёвым за медогонкой сбегать, – с неутихающей радостью подумал он. – Заодно их вареньем из одуванчиков угощу. Они, чаю я, такого николи не ели». Дрова в бане за это время вновь успели прогореть, и Дива добавил ещё, теперь уж в последний раз, поскольку вода в чане стала обжигать руки. Когда прогорели и эти, он достал чёрную прокалённую кочергу и стал ворошить угли по всей печи, чтобы догорали до конца и не дымили, поскольку угорали в Меже довольно часто, особенно по пьяному делу. До смерти, правда, угорели лишь раз, но головы у горе – банщиков болели довольно часто. Когда угли побелели и практически перестали шелестеть, Дива прикрыл задвижку на трубе и стал копить жар. Копил он его не менее получаса, после чего взял чистое исподнее и, покрякивая, вошёл в продымлённый предбанник. Здесь на лавке он неторопливо разделся, снял с сушил новую мочалку и шагнул через высокий порог в саму баню. Жару тут накопилось выше крыши. Самое время париться. Парился он на невысоком полке, предварительно плеснув в печную лунку пару ковшей горячей, которая тут же превратилась в пар и кинулась на распростёртое Дивино тело. Дива обмахивался сразу двумя вениками – берёзовым и дубовым. Берёзовый вкусно пах, а широколистный дубовый давал больше жару. Парился он трижды, всякий раз обливаясь холодной колодезной водой и переводя дух в прохладе предбанника. В бане вкусно пахло зверобоем, чистотелом и ромашкой. Добавлял Дива в припарку и мяты, и клевера, и медуницы. Напарившись до одури, мылся Дива вяло, без особого удовольствия, как говорится, по необходимости, а, помывшись, долго пил чай прямо здесь, в сосновом предбаннике, из раскочегаренного сапогом самовара. Потом, вытерев третий пот, Дива надел кальсоны с рубахой и, кое-как вставив распаренные ступни в чувяки, прошёл в избу, где его ждала четвёрка водки и аккуратно нарезанные малосольные огурцы с картошкой и хлебом. Ничего сколько-нибудь «тяжёлого» Дива после бани не едал. Водку он тоже никогда не допивал до конца. Ему вполне хватало ста – ста пятидесяти граммов. Единственный раз он выпил гораздо больше, и это стоило ему половины пальцев. И вообще, он выпивал лишь для «радости мысли» и того розового полусна, в котором он обычно пребывал некоторое время после пропарки лесными травами и специальным мхом-долгунцом, который всякий раз забирал его сознание и уносил его куда-то далеко-далеко, к падающему за окоём солнцу. Всего однажды он рассказал об этом заплутавшему в их лесах городскому поэту, которого он привёл к себе в избу, напоил чаем и дал ночлег. И тот примерно через месяц прислал ему короткое стихотворение, написанное как бы от имени самого Дивы. И заканчивалось оно так:

Кажется, где-то там,

В гаснущих окнах дня,

Сняли квадраты рам,

Сели и ждут меня.

Не единожды вспоминая эти строки, Дива всякий раз удивлялся точности ощущений, которые он испытывал вечером после бани и которыми поделился только раз, с этим пришлым молодым человеком. И как это сумел почувствовать и передать городской парень, молодой, модный, суетный?