Читать книгу: «Время животных. Три повести», страница 13
Глава одиннадцатая
Вообще, эти пришлые охотники неожиданно оставили в душе Ивана неприятный осадок. И как он ни пытался отмахнуться от уже закопанных на опушке куч и искромсанного леса, ощущение острой неприязни к посетившим окрестности варварам ни в какую не хотело исчезать. Как будто они не общий лес загадили, а конкретно их с Машей участок. Просто взяли и от скуки оскорбили всех дачников, ехидно посмеялись над их укладом, над теми правилами, которых они многие годы старались придерживаться в этом краю цветочных ароматов, беспечных бабочек и привязанных к тенистым соснякам птиц. Ивану даже пришли на память афганские горы, в которых ни ему, ни многочисленным его товарищам даже в голову не могло прийти, чтобы где-либо в буковой рощице или ореховом подлеске, так сказать, по простоте душевной взять и… навалить куч, набросать банок, пакетов, сигаретных пачек. Даже если вдруг прихватывало живот, оправлялись бойцы с максимальной аккуратностью, прибирая и за себя, и за того парня. И эта усвоенная на войне, среди чужих, суровых гор привычка оставалась в каждом мужчине на всю остальную жизнь.
– Ладно, – сказал он Емельяну однажды за завтраком, – главное, чтобы вы с Мальвой вели себя прилично, и остальные, на вас глядя, не безобразничали, а пришлые, они пришлые и есть! Что с них взять, кроме анализов? В это время он услышал зов Николая и выглянул из сенцев на улицу.
– Иван, я тут молоком трохи разжился! – сосед победно поднял над головой зелёную эмалированную дойницу. – Неси хоть банку трёхлитровую, мне столько в одиночку не одолеть! И Иван достал из-под стола пустую банку, недавно помытую им с содой. Молоко было холодным, как он любил. Весело глядя, как он с удовольствием пьёт его большими глотками, Николай довольно улыбнулся и позвал вечером на рюмашку.
…Когда сосед разлил по последней стопке, Иван кратко поведал ему о минувшей охоте за ручьём и последовавшем за ней разгуле на берёзовой опушке. Выслушав это местами нервное, а местами печальное повествование, Николай предложил выпить за христианские добродетели.
– Ты это к чему, сосед? – не понял сути тоста Иван. – Ну, пили мы в горах за участие, за прощение, за терпение пили. Но за хамство и безнаказанность что-то не припомню. И за человеческую тупость не пили. А как раз с неё тут всё и начинается…
– Ты вот про терпение сказал. – Поднял гранёную «сотку» Николай. – Давай за терпение. Если хочешь, за осторожность, осмотрительность. Мой дед в детстве не раз мне говорил: «Помни, Колька! Семь раз, блин, отмерь! И ни хрена не режь!». И веришь ли, Коль, я только к сорока годам, набив понапрасну шишек и синяков по всему телу, услышал этот его наказ. Ведь можно и не резать, верно?
– Смириться что ли? – встрепенулся Иван. – Дали по левой – подставляй правую?!
– На вот мочёное яблоко, – достал Николай благоухающий, румяный фрукт из маленькой двухведёрной кадки. – Пей, закусывай, а я из погреба ещё банку перегона достану. Иначе, солдат, боюсь, не поймёшь ты меня, мирного русского хрусьянина. Пока Николай спускался в погреб, Иван вдосталь напился капустно-яблочного рассолу и от полученного удовольствия почти полностью протрезвел.
– Ну, вот теперь можно и про этих стрелков, дьявол их возьми! – миротворчески проговорил вернувшийся с литровой банкой коричневого напитка Николай. – Я не про смирение и прощение. Просто, плетью обуха не перешибёшь. Маша, царствие ей небесное, рассказывала тебе об этих визитёрах? Они здесь, на моей памяти, уже лет тридцать охотятся. Сперва вели себя смирно, без нужды не сорили и даже не ночевали в лесу. Постреляют на болотах, а пьянствовать домой едут. Тут до города-то рукой подать! На кой им здесь зады студить? Да и бабы с ними раньше николи не ездили. С бабами удобней в цивильных условиях… особенно по весне, когда кругом талая вода да клещи. Но постепенно и Лес стал другим, и машины, и ружья, и охота, и бабы. А главное – Город! Понимаешь, Иван, раньше они тоже не из-за стыда или какой-то там воспитанности себя вполне прилично вели. Нет, конечно! Просто не пакостить было куда проще, выгодней что ли: прибрал весь свой мусор в пакеты, довёз их до свалки, которая как раз по дороге – и все дела! Да, и какой самый последний охотник станет гадить там, куда всего через сезон он вновь приедет, так сказать, получать удовольствие? А тут – сотни дач и село рядом, тоже, между прочим, с добытчиками, только не лохами городскими, а потомственными, а потому крутыми, я тебе скажу, мужиками. Тут один такой городской охотник – лошара, отставной генерал, между прочим, начал беспредельничать, братков с собой привозить. Так, однажды взял и пропал неподалёку. И даже пуговички от него не нашли, хоть и искали целой войсковой частью. Ну, прокуратура списала на болота, на медведей…
– На инопланетян? – в тон увлекшемуся повествованием соседу подсказал Иван.
– Как ни странно, и эту версию не сбрасывали. Но скоро за ним следом исчезли бракуши, которые чужие сети пытались щупать, мерёжи выдёргивали, перемёты, жерлицы с кружками. Так, вот их тоже… второй десяток лет ищут. А теперь таких охотников, а точнее хамов, которые сюда приезжают свою поганую душу отвести, стало большинство. По крайней мере, в пригородной, как ты выражаешься, зелёнке. И не только тех, кто с ружьями да бреднями сюда прутся, но и, например, городских грибников. Ты глянь внимательней хотя бы на ближний лес! По нему даже за опятами на колёсах, а то и на гусеницах отправляются, на разных там внедорожниках да круглоцыклах.
– Квадроциклах, Коль, – вновь сделал ремарку Иван.
– Ну, вот я и говорю, что эти «внедорожники» грибы уже не собирают, а заготовляют, то есть режут, как скотину. Едут скопом за несколько вёрст на место, превращая по ходу рощи в бурелом и хлам. И за ягодами так же. И за соком берёзовым, и за живицей, и за чагой, и за берёзовыми вениками, и за шишками. А минувшей зимой один полковник явился сюда за ёлками… на БТРе. Ёлок его гвардия спилила не больше дюжины, зато молочную лосиху завалили из крупнокалиберного пулемёта. Поэтому у этих, за которыми ты недавно прибирал, давно уже иная, как нас ещё в советские времена учили, ди-а-лек-ти-ка. Они таких категорий, как стыд и совесть, не имеют в обращении в принципе.
– А что ж у них тогда в обращении? – уже больше по инерции заинтересовался Иван.
– Формальности там разные… ну, чтоб хотя бы из пункта «А» по закону выйти. А как они в пункт «Б» доберутся, до этого никому и дела нет. На этом нынче вся наша жизнь стоит, от Кремля до самых до окраин. К примеру, охоту власти открыли? Открыли! Это тебе пункт «А». А дальше у них – билеты, лицензии, полные машины водяры, закуси, баб! Да, они уже и в Городе-то валят согласно корочкам, то есть где придётся, а тут – лес кругом, безлюдье, блин, птицы да звери, а у них – пятизарядные «Сайги» и патронташи в две опояски!
– Николай, вот ты говоришь, стыдиться не перед кем? Мол, все такие! – попытался возразить Иван. – А мы, дачники то есть? Это ведь, в сущности, не их, а наши леса! Ладно я, трубил по разным там памирам, а ты-то ведь уже больше тридцати лет тута?! Олигархи там на нефтяные трубы сесть успели, а вы, то есть мы, дачники…
– А ты, Иван, думаешь, дачники не менялись? – подкладывая гостю жареных опят, зловещим шёпотом спрашивал Николай. – Этот дачный кооператив мы заводом строили. Лес валили, пни корчевали, сучья жгли, болота сушили, землю возили. Все – как одна семья! И дома – плюс-минус – все одинаковые строили. Ну, по сопоставимым затратам. Теплицы – из оконных рам, парники – из слег да проволоки, даже досок для заборов на собственной пилораме напилили. Но постепенно жизнь стала меняться. Старики, которые этот кооператив организовали, стали немощными и, как говорится, вышли в тираж. Их места заняли дети, внуки, а чаще и вообще чужие им люди… с «лёгкими» деньгами. Пошли особняки, баньки со ступеньками к речке, гаражи с террасами, мастерские с фрезами и прочим электрооборудованием, а вместо огурчиков-помидорчиков – всё больше гибридные деревья с плющами да разные там искусственные корты с плиточными бассейнами.
– Ну, что ж, жизнь не стоит на месте, – не то пытался возразить, не то просто размышлял Иван. – В сущности, мы и на войну ходили из-за неё, из-за достойной жизни.
– Да, не блажи ты, солдат! – почти выкрикнул Николай. – Достойная жизнь – это, когда ты – никому не во вред. Ну, и другие тебе – тоже. Народ, как ты помнишь, на Руси всегда миром назывался. И вот ты, придя с войны, увидел мир вокруг себя? Дачники… они нынче тоже всё больше друг дружку через бруствер разглядывают. У тебя вон по Маше ещё слёзы не высохли. – Извини! – А кое-кто уже под твоих зверей копает…
– Не понял! – искренне удивился Иван. – А что под них копать? Кошки, собаки, поросёнок, пчёл вот присматриваю. Кое-кто вон и целых бурёнок держит. А на кордоне в сторону «железки» и пара лошадок пасётся. Так ведь от живности никому никакой докуки нету! Или я чего-то не знаю, Коля?
– На тебя тут уже и Карасику анонимки писали, и заявы в райотдел милиции, – полушёпотом и, словно пряча лицо от стыда, сообщил Николай своему озадаченному соседу. – Да, вишь, ничего у них пока не вышло, поскольку ты как раз гниду эту возле пруда вычислил и прищучил. Самой-то власти, вишь, уже никак: больно килу здоровую отрастила!
– А на что хоть жаловались то? – окончательно протрезвев, поинтересовался Иван.
– У нас найдут, если захотят! – убеждённо вскинул руки Николай. – Там что-то про твоё ранение, что, дескать, контуженный, больной на голову – вот и набрал бродячих животных, которые не дают спокойно жить…мирным садоводам, гнидам здешним то есть. Что кошечек-собачек твоих надо проверить на бешенство, а лучше, от греха, просто уничтожить. Вот такие у нас нынче в кооперативе дачники! Вот эти охотники, мать их…, наезжают сюда каждую весну и каждую осень. И каждый их охотничий сезон здесь – это череда бесчинств. Кое к кому забирались в домики через выставленные окна, ночевали в них со своими фронтовыми подругами, по ходу ломали оборудование, мебель и воровали по мелочи. Про пальбу и лесные погромы я уж и не говорю. Но на них – ни одной официальной жалобы. Так… ворчанье и сплетни. А на твоих питомцев – вагон и маленькая тележка! Так что, «резать» пока не стоит, ибо имя им – Легион! Надо сперва разобраться – откуда надуло.
– Но ведь анонимки, по закону, рассматриваться не должны! – раздражённо хлопнул себя по коленям расстроенный Иван. – Этак каждому можно статей нашить, вплоть до реальных сроков!
– И шьют, Иван, – согласно кивнул, разливая напиток, Николай. – У нас уже и за нарушение сорок лет назад выделенных площадей штрафовали, и за разведение маков и конопли дела заводили, и за драки вязали, и принудиловки к сносу незаконно возведенных бань, а то и нужников втыкали, и ещё чёрт знает что…
– Мак, драка, незаконная прирезка земли – это, Николай, согласись, всё равно понять можно? – стал упрямо не соглашаться Иван. – А вот что этим анонимщикам сделали мои коты? И чем они вообще способны навредить русскому человеку?
– Абсолютно ничем! – повинно всплеснул руками Николай. – Я тебе больше скажу. Твои коты много лучше нас. Мы, сами того не замечая, берём с них пример. Не коты, так псы или лошадки. Моя мамка рассказывала… когда немцы в сорок первом подошли к их деревне – она тогда в Калининской области жила – то наши отступающие части всех колхозных лошадей без разбора мобилизовали для перевозки эвакуационных подвод и угнали куда-то далеко на Восток. Был среди них и Тобель, общий любимец, работящий и очень добрый мерин. Немцы стояли в их деревне около двух лет. А потом, когда их погнали на Запад, а в деревнях – о чём даже сегодня стараются не писать – уцелевший народишко стал пухнуть с голоду, откуда-то появился Тобель. Отощавший и ободранный, в чём душа держится. Но к своим вернулся. Сам! На всю деревню пахал и боронил огороды, возил дрова и сено, семена, навоз, выкопанную картошку и даже собранные на окраинах деревни снаряды и мины… До шестидесятых годов он исправно трудился в колхозе. Хоронили его всей деревней и плакали горше, чем по иному герою войны.
– Хорошо, Николай, я подумаю, – покладисто склонил голову Иван, – да и поговорить кое с кем, действительно, не помешает. Видно, рано я погоны снял, а война может считаться законченной только тогда, когда захоронен последний павший. А меня ещё и не убили…
– Типун тебе на язык, Ваня! – болезненно отмахнулся Николай, словно только что увидел дурной на пятницу сон.
Глава двенадцатая
Вечером над притихшими дачами сначала осторожно проступили, а затем и ошеломляюще заиграли бессчётные мириады звёзд. Даже воздух от них заблестел, как от распылённой окрест золотой пыли.
– Ты глянь, Емель, по сторонам, сплошной прииск кругом! – восхищённо воскликнул Иван, когда кот пришёл к нему отпрашиваться на ночную охоту. – Идите вон с Мальвой, только осторожно, прошу вас, а то не ровён час… Короче, страхуйте друг дружку, как истребители: ведущий и ведомый. Кот благодарно мяукнул и бесшумно скользнул к калитке. В это время с ближней сосны едва слышно взялась за своё кукушка. Казалось, что так необычно, словно в волшебной сказке, звучать может лишь сам золотой воздух, его задевающие друг друга крохотные дисперсы. А потому спрашивать по обычаю, сколько ему ещё осталось, Иван не решился:
– Сколько ни есть, все – мои! – сказал он вслух некому упрямому визави, который, увязавшись за ним ещё с времён ранения и тяжёлой контузии, после появления Маши до поры оставил его в покое. И вот опять завибрировал в пространстве этот неприятный тембр. Иван прошёл на кухню и включил настольную лампу. С некоторых пор он ввёл себе в привычку – подробно записывать краткий отчёт о произошедшем за день. И не просто записывать, но и анализировать всё, в том числе и с позиций этого второго, который то и дело проклёвывался в его сознании, где-то там, за цинковой пластиной. Думать долго не пришлось, мысли о минувшем дне уже давно вызрели и легко отражались на бумаге. От неожиданности и удивления он даже стихи своего знакомого поэта Юры Бекишева вспомнил:
И удивился, что легки
Дни и его преображенья –
вся жизнь плыла по дну реки
и не имела отраженья.
Как ни странно, но отчего-то история с охотниками уже не впервые воскрешала в Ивановой памяти лик незабвенного университетского приятеля Лёвы Клушина.
– Да, он вроде и не охотился? – пытался возражать визави.
– Это смотря что разуметь под охотой!, – ехидствуя, не соглашался Иван. – Клушин в аккурат такой же охотник, как шолоховский Македонский – полководец: пришёл – увидел – наследил.
Визави, конечно, ещё что-то там пыжился и нервно кашлял, но стопроцентных резонов опровергать уже не мог. Добавил лишь с укоризной: – Ведь ты сам говорил, что он – клептоман. А значит – больной. Суд бы его оправдал.
– Да, определил бы в психушку, в дом скорби, как считали в старину. Ты полагаешь, это лучше, чем чистый срок?
– Не знаю, не сидел, – честно признался визави.
– Зато воевал вместе со мной и должен…
– Стоп! – зло рявкнул визави. – Ты, однако, забыл, что я тебе ничего не должен! И если ты живой до сих пор…
– Молчу-молчу, – потупился Иван и вывел в своём дневнике большой вопросительный знак. Потом, немного подумав, добавил ещё и восклицательный. В это время под полом заёрзала мышь, и Иван стал злиться на Емельяна, который, как все русские лю… (он едва не сказал про кота «люди») думает, прежде всего, про звёзды над головой и лишь потом… иногда про то, что под ногами.
– Емельян, Мальва, чёрт вас, дери! – заорал он в открытую форточку. – Бросайте ваш лес и живо в подпол! Чтоб к утру подо мной – ни одного шороха! И ни писка! На утреннем разводе проверю! Отложив дневник, Иван отравился к поросёнку Бориске, у которого весь день был плохой аппетит.
Тот, услышав скрип дощатой дверки, тут же встрепенулся и вперил в вошедшего хозяина оба своих жёлтых глаза. Иван присел на одно колено и стал чесать ему сначала за ухом, а потом аккуратно от шеи к пятачку. Поросёнок мелко захрюкал и задремал, потому что кормёжки ему, как всегда, было задано впрок, и он научился у хозяина не съедать всё сразу. Куры к этому, не позднему ещё часу досматривали уже десятые сны, и из сарая напротив, где они дремотно возились на насесте, едва доносилось одно лишь петушиное ворчанье, этакая странная смесь кошачьего шипа и собачьего скуления. Иван, не желая тревожить куриц, осторожно обошёл таки сарай вокруг, внимательно высматривая под косым фонарным светом характерные следы хорька, лисицы или иной какой охочей до свежей курятины лесной живности. Но ни следов, ни тем более попыток проникновения под птичник, к своему успокоению, не обнаружил. Где-то за чёрным лесом тяжело застучал на стыках пролётный товарняк и, коротко просигналив полустанку, стал быстро истаивать на Севере, под крупной синей звездой. И Иван вдруг вспомнил, как ещё совсем недавно они с Машей смотрели на эту сосущую синь с опушки и о чём-то легко и свободно говорили и говорили друг другу. Но вот о чём, он вспомнить уже не мог, как ни старался.
В это время где-то неподалёку, очевидно, сразу за прудом, стал разгораться то ли припозднившийся застольный дебош, то ли дежурный семейный скандал. Похоже, отношения взялись выяснять две явственно не трезвых женщины и несколько поступательно звереющих мужиков. Сперва это была всего лишь перекрёстно-матерная перебранка, но вскоре послышался тяжёлый мужичий топот, сочный чмок оплеух и пронзительный женский визг. А дальше и вовсе затрещал выдираемый штакетник, и отчаянно зазвенела лихо высаженная зудящими телесами оконная рама. Иван подошёл к крыльцу и, решительно выдернув из-под навесной крыши продолговатый цилиндрик, левой рукой косо поднял его над головой, а правой выдернул и рванул книзу короткий упругий шнурок. И тут же в сторону пруда с неприятным холодным воем понёсся тёмно-красный, тревожный зрак. А когда этот неприятный вой истончился до запредельных для человеческого уха частот, над дачами вдруг брызнули сразу на все стороны яркие огненные цветы осветительной ракеты. Тишина стояла поистине кладбищенская! И даже после исчезновения в дачном пространстве последних флюидов фосфорной взвеси больше за прудом никто не дрался, не ругался и даже не разговаривал. Только набожная, живущая за Николаем соседка тётя Надя вполголоса читала «Богородицу» и «Отче наш». А удовлетворённый разливающейся по округе благостью Иван взял две ловушки с прикормом и понёс их ставить под илистый берег пруда, где, по его недавним наблюдениям, обитал средней величины налим, которому уже давно не хватало придонной прохлады, а, может быть, и подходящего прокорму.
Над стеклянной поверхностью пруда уже шевелился ночной эфир, этакая едва уловимая разделительная полоска между водой и воздухом, рыбами и комарами, бороздками осторожного хода двух ондатр и тающими линиями пролёта пары реактивных самолётов, звёздами кувшинок и протуберанцами звёзд. Осторожно опустив плетёные из ивняка ловушки на росистый берег, Иван присел и сам на оставленные кем-то из рыбаков картонки. Неподалёку от него соревновалось в вокале сразу несколько лягушек, а на другой стороне водоёма, за тонкой занавеской тростника, начинала басить выпь. И чем глубже впитывал Иван эту ночную дачную явь, тем нелепее представлялось ему всё произошедшее недавно с Машей на этой тёплой живой траве. Чтобы не впасть в страшащую немоту полного непонимания, он стал изучать спуски к воде и прикидывать длину заброса и примерную глубину погружения снастей. Ловушки на деле были обычными, слегка вытянутыми, сужающимися к дну корзинами с лёгкими сетчатыми вуалями, раздвинув которые, рыба легко могла зайти во внутрь и поглощать там специально приготовленную для неё приманку. Конечно, какая-то, поспешно отужинав, непременно уйдёт, а какая-то, как это случается, например, с вальяжными людьми, не успеет. С этой успокоительной, почти философской мыслью Иван, надёжно утвердившись левой стопой посерёдке песчаной кочки, легко метнул правой рукой первую ловушку. Она плеснулась всего в сажени от него, раструбом – в аккурат к берегу. Как в точности было и задумано. Дождавшись, пока корзина ляжет на дно и выровняется, он несильно натянул привязанную к ней верёвку и привязал её к заранее воткнутому в берег колышку. Вторую ловушку он поставил ближе к противоположному берегу пруда, в затоне, под обрывом. Так выходило надёжнее как с учётом берегового рельефа, так и заметной разницы глубин. Если не повезёт на неглубоком песчаном дне, то вполне удача может улыбнуться в глубоком затоне. «Кажется, здесь неплохо клюёт карась, – стал вспоминать Иван, – а под обрывом гуляют налим и краснопёрка». Сидеть на берегу дольше не имело никакого смысла: во-первых, здесь запросто могут вернуться горестные мысли, а во-вторых, проверять ловушки принято на рассвете, а часы показывали уже ровно полночь, и спать осталось едва ли часа четыре. Возвращаясь к дому, Иван уже не замечал ни Луны, ни золотого сияния, ни нарастающего стрекотания цикад за частоколами уснувших дач. Ему вдруг стало не по себе от предчувствия заждавшегося его приступа «чёрной» болезни, от той нескончаемой пустоты, которую она неминуемо приносила с собой, и долгих безрезультатных попыток хотя бы на время преодолеть её.
