Читать книгу: «Провинциальная хроника мужского тщеславия», страница 4

VII

Мужчины говорят о женщинах,

что им угодно, а женщины, делают

с мужчинами, что им угодно.

Софья Сегюр

Началось все, как нельзя прозаично. Мы сидели в мастерской художника Гоги, пили вино и третий час спорили об искусстве.

– Кто сказал, что искусство принадлежит народу? Настоящее искусство элитарно, но дверь туда всегда приоткрыта. Входи в нее, но без Петросяна, без Марининой, без Киркорова. Там тебя ждут с Набоковым, Шнитке, Кандинским, – умничал хозяин. Гога кричал, стучал кулаком по столу. Пустые бутылки из-под «Ркацители» угрожающе позвякивали.

– Осуждение массовой культуры есть занятие бесперспективное, – возразил Эдик Варфоломеев. – Маринину, к стати, читают миллионы, а миллионы ошибаться не могут.

Эдик – скульптор. Слова и даже движения этого полного человека были неторопливы, размеренны и полны иронии. Но Гога сарказма не заметил и разозлился еще больше.

– Все эти, так называемые, рейтинги, этот идиотский юмор – дебилы стараются для дебилов. У тебя, Эдик, вкус голодного человека, – но, взглянув на его фигуру, утонил, – диспропорция массы тела и мозга.

Полемика перешла на личности. Это уже неинтересно. Вернее, интересно, как зрелище, но нить «богемного» спора безнадежно порвана.

Эдик посоветовал Гоге доказать свой талант живописца написанием траурных лент на погребальных венках. Тот согласился, но при условии, что могильные плиты будет ваять скульптор Варфоломеев.

– Что ж, пожалуй, не буду мешать ритуальному дуэту обсуждать дальнейшие творческие планы, – я протянул руку разгоряченным оппонентам и пошел к выходу. Однако приступ словесного недержания у моих друзей еще не окончился.

– Гении расплачиваются за талант жизнью, остальные зарабатывают им на жизнь, – видимо, процитировал кого-то Гога.

– Для маляра ты неплохо рассуждаешь, – донеслось до меня уже за дверью.

Споры непризнанных всегда беспощадны, но так же и бесплодны. Талант, дополненный злобой и завистью, не способен созидать.

Улица встретила непогодой. Холодные капли дождя покалывали лицо. После принятия интеллектуальных ванн будет полезен холодный душ. Размытая дождем грань между днем и вечером стала совершенно незримой. Редкие прохожие, подняв воротники, спешили домой. Навстречу мне шла девушка с зонтиком, похожим на перевернутые пол-арбуза. Слегка наклонив голову, она тщательно обходила многочисленные лужи. Секунду подумав, я стал рядом с девушкой под зонт. Не проследовало абсолютно никакой реакции на мой поступок.

– Дождь… – мудро констатировал я.

– Дождь, – согласилась со мной незнакомка.

Я искоса рассмотрел ее. «Вроде бы красива, но уж больно грустна».

– В ненастье у меня всегда плохое настроение, – ответила на мою мысль попутчица. Я, оторопев, остановился.

– Совпадение, – легонько взяв меня под руку, произнесла девушка. Мы, женщины, пытаемся строить свое будущее благодаря нахалам, и это, наверное, ошибка. Вот вы вторглись в мое пространство, – она круговым движением кисти скопировала окружность зонтика, – и я вас не прогнала, ведь существует мнение, что мужчина и женщина соперники в своеобразной игре, где слабый пол, якобы, защищает свое целомудрие.

– Я тоже, кстати, человек, скованный скромностью, – я попытался вставить хотя бы слово. Такой дебют знакомства обещает интересное продолжение. Я лихорадочно придумывал изысканный комплимент.

– Грустная женщина изощренный комплимент не воспримет, не старайтесь понапрасну, – незнакомка лукаво посмотрела на меня.

– Это уже слишком! – Я остановился и с удивлением

посмотрел на нее.

– Да ничего особенного. Ну, какими могут быть первые

два предложения, сказанные мужчиной? Если вы не говорите их сразу, значит, придумываете что-либо галантное, – сказала она, улыбаясь.

– Вот вы улыбнулись и стали еще красивее, – я немного успокоился.

– Спасибо. Вы, случайно, не художник?

– Художник. И вы правы – совершенно случайно. Это вы

определили по комплименту?

– Нет, по запаху масляной краски.

Мы засмеялись и вдруг одновременно умолкли, рассматривая друг друга. «Она не очень молода, но привлекательна красотой не зависящей от возраста», – думаю я.

– Да, женщина библейского возраста, – невесело согласилась она.

– Ну что вы, я не думал об этом.

– Неправда, – она протянула руку. – Тамара. Мне никогда

не нравилось это имя. В нем есть что-то разрушительное.

– Тогда царица Тамара. Так лучше?

Она наклонила голову и с любопытством посмотрела на меня.

– Да, намного. Во всяком случае, экзотичнее.

Бывают моменты, когда чьи-то глаза смотрят на тебя в упор и, кажется, сама жизнь приблизилась к тебе вплотную.

– Василий, – представился я.

– «…Мощно звучит, не плаксиво, римское имя Василий», —

процитировала Вознесенского Тамара.

– Думаю, мокрая безлюдная улица не лучшее место для беседы. Могу предложить свою мастерскую. Музыку, кофе и просмотр посредственных картин гарантирую.

– Посредственных не хочу. Ведь есть одна хорошая.

– Она еще не написана.

– И когда вы ее напишете?

– Не знаю, – меня всегда раздражали вопросы о творчестве

не совсем сведущих в нем людей. – В сущности, мы созданы вовсе не для того, чтобы писать картины, а чтобы размножаться.

– Ты так не думаешь. – Она вдруг перешла на «ты». – И не злись, это скоро пройдет. – Тамара посмотрела на часы. – В твою мастерскую мы сходим в следующий раз. Если он случится. А сейчас мы поедем ко мне домой.

– А что вы гарантируете? – Я, кажется, становился наглым.

– Я же царица Тамара. – Она улыбнулась, и улыбка была такая,

что идти мне уже никуда не хотелось. Но сильные женщины – моя слабость.

– Этаж-то какой, для высоты ущелья сойдет?

– Сойдет. Восьмой.

После холодной сырой улицы теплая гостиная казалась невероятно уютной. Она и впрямь могла сойти за таковую, если бы не очень приятный запах.

– Это мой муж курит крепкие сигареты.

«Да что она, в самом деле мысли мои читает?» – я нервно поежился.

– Ты бы посмотрел на свою сморщенную физиономию, – как бы оправдываясь, сказала хозяйка.

– А кто твой муж?

– Давай поговорим о более приятных вещах, о самосожжении, например.

Я поймал себя на мысли: если у женщины есть муж, то она почему-то всегда желаннее.

– Вот видишь, во всем можно отыскать приятное, – согласилась она.

С настороженным интересом я рассматривал Тамару. Густые каштановые волосы обрамляли несколько круглое лицо. Большие каштановые глаза с вызовом были устремлены на меня.

Губы… (Когда они ждут поцелуя, их невозможно описать). Если бы мне сейчас предложили бокал вина, я бы решился на поцелуй. Красивая женщина!

– Спасибо. Ты выпить хочешь?

Я вскочил с кресла.

– Я же ничего не говорил! Откуда ты…

– А ничего и не надо говорить. Не кричи, пожалуйста. Открой лучше шампанское, – перебила она.

Скорее всего, я был нелеп. Я молча разлил вино в бокалы.

– Я редко выхожу из дома, стремлюсь к уединению, а когда выбираюсь, то вижу лишь убожество и вульгарность. Мы живем в эпоху полного самоуничтожения. Наше общество приняло уродливую позу и, чудовищно изогнувшись, соединило в себе ничем не оправданный оптимизм и безнадежность. Это весьма губительно, – Тамара замолкла, пригубив бокал. – Прости, паршивое настроение стало для меня хроническим.

– А искусство, а любовь? – я попытался затронуть мирные темы.

– Видишь ли, настоящее искусство вряд ли поддается внятным объяснениям и уж абсолютно точно в них не нуждается. Мы все усталые и нездоровые люди. Мне иногда кажется, что у Малевича была больная печень. Современное искусство – это признак психологической усталости общества. Посмотри на работы Дали. Нет, он сам, надеюсь, был здоров, ибо больные люди до такой степени не любят деньги, как любил их он. Но маэстро понял, что толпа хочет видеть живопись смещенного сознания. Извольте.

– Художник здесь не при чем, – возразил я. – Или почти не при чем. Малевича я, например, тоже не понимаю. В частности, его «Черный квадрат». Это, безусловно, не живопись, а метафизическое изречение. Как отправная точка понимания пустоты, абсолюта. Тебе никогда не приходило в голову, что искусство творят критики – подонки, испачканные чернилами?

– А ты дурачь их. Плохой художник видит: бежит собака – пишет собаку, а хороший видит собаку, а пишет – собаки нет.

– Тамара, ты кто?

– Я, Васенька, волшебница.

– В таком случае, чего я сейчас хочу?

– Ты хочешь переспать со мной. Кроме этого, ты хочешь

водки. Правда, я не уверена, чего больше. И еще: ты почему-то меня боишься. Вот тебе твоя водка и успокойся. Я сейчас приду, – она вышла из комнаты.

«Нет, такой женщина не должна быть. Мощь и виртуозность! Остальное не столь важно», – размышлял я. Затем выпил полный фужер холодной водки, достал сигарету и щелкнул зажигалкой. А где же хозяйка?

– Ты не соскучился без меня? – голос у Тамары был глубокий, с необыкновенным тембром, как говорят плохие писатели «грудной». Я обернулся и …хорошо, что сидел в кресле. Не то, рухнуть мне наземь! Водопад ее огненных волос удачно контрастировал с длинным голубым пеньюаром. Она подошла ко мне вплотную. Необыкновенный аромат опьянил меня. Изысканное благоухание, как бактериологическое оружие – против него нет защиты, кроме противогаза и насморка. Ни того, ни другого у меня в данный момент не было.

– Самый лучший запах – это запах чистого человеческого тела, – пояснила Тамара, – без всяких настоек, именуемых духами.

– Трудно с тобой не согласиться. Тем более, что это мне демонстрирует такая модель. Великолепие и шарм шагают в тебе рука об руку, галантно уступая друг другу…

– Перестань, – перебила меня царица Тамара, – это не лучший твой комплимент. – Она села мне на колени. Пеньюар распахнулся. – Расстегни ошейник своей фантазии, – ее руки обвили мою шею, и мы слились в поцелуе.

Покачнулся пол, стены и потолок завертелись в сумасшедшем вихре. Исчезло время, пространство кануло в бездну. Была только она – теплые губы, мягкое податливое тело, ее шепот, прерывистое дыхание и какой-то всё усиливающийся звон в ушах. Этот звук уже невозможно терпеть. Я сейчас оглохну или сойду с ума! Звон перерос в гул, затем в крик …и вдруг все стихло. Миг и вечность соединились. Тишина возвратила к действительности. Окружающий мир обрел реальность: золотистое опадание незнакомых штор на окне, раздраженное ворчание машин на улице, запах волос Тамары. Я посмотрел на нее. Ее закрытые веки слегка подрагивали. Она прекрасна… Сон и царица Тамара обняли меня. Сквозь полудрему я прошептал:

– Ради такого и умереть можно.

– А ты уже мертв.

– Раньше твои шутки были изысканней.

– У меня есть достоинство, которое, вероятно, ты заметил:

я никогда не шучу. Собрав урожай комплиментов, я совершила вполне равноценный обмен – мое тело на твою жизнь, – завернувшись в простыню, Тамара потянулась за вином. – Да и имя обязывает.

Я вскочил с постели и ощупал свое тело.

– Наивный человек, – усмехнулась она, – ты смерть хочешь определить на ощупь? Ты никогда ничего больше не почувствуешь. Вкус, запах, боль, страх для тебя теперь инородные понятия.

– Но мне сейчас страшно!

– Это инерция. Люди, в сущности, все герои, так как знают,

что обречены на смерть. Ты же, приобретя то, к чему шел всю свою беспутную жизнь, оказался не готов к свершившемуся.

Я подошел к столу и наполнил фужер водкой.

– Выпив сейчас всю водку мира и запив ее тем же количеством пива, ты будешь трезв, как ребенок, – сказала Тамара, накидывая на себя пеньюар.

– Как мертвец, – я попробовал пошутить.

– Ты прав. Настоящая трагедия должна быть короткой, —

она подошла к зеркалу и тщательно причесалась. – Скоро вернется муж, а посему…

На ватных ногах я подошел к двери.

– Слушай, а как же женщины?

– Господи, тебя даже смерть не изменила. Впрочем,

попробуй.

Тамара, едва кивнув, закрыла за мной входную дверь. Спустившись по лестнице, я вышел в ночную прохладу. Дождь продолжал шептать свой заунывный монолог. Редкие машины

злорадно шуршали шинами по мокрому асфальту. На другой стороне улицы я заметил девушку, идущую под зонтом.

– Тамара! – крикнул я и побежал к ней через дорогу. Идущая на большой скорости машина ослепила глаза, и в то же мгновение страшной силы удар отбросил меня на тротуар. Я тщетно попытался встать. Жуткая боль пронзила все тело. Сквозь розовую пелену я смутно видел над собой две склоненные головы – мужскую и женскую. Мужская, обладателем которой, видимо, являлся водитель сбившей меня машины, взволнованно интересовалась моим самочувствием. А женская… Так это же Тамара!

– Царица Тамара, мне больно… Мне очень больно.

– Ты жив, дома был розыгрыш, слышишь, ты жив!

Я улыбнулся. Перед глазами мелькали пурпурные шарики, затем они стали темными, постепенно превращаясь в большое черное пятно. Откуда-то появившийся Казимир Малевич лукаво спросил:

– Ну, теперь ты понял мой «Черный квадрат»? – и моментально исчез.

Кажется, я ответил утвердительно.

VIII

Женщины отдают обыкновенно предпочтение

мужчинам, принадлежащим к разряду тех людей,

которые по природе своей более способны

предаваться удовольствиям и всякому вздору.

Э. Роттердамский

На несколько дней судьба и журналистская работа занесли меня в этот небольшой приморский городок.

Дневное время, занятое различными интервью и прилежным сидением за письменным столом, двигалось довольно-таки быстро, но вечером в убогой гостинице словно застывало. Телевизор, с его унылыми новостями, песнями Киркорова, да примитивными шутками Петросяна, я уже давно не смотрю, свежие газеты прочитаны за день, а молоденьких горничных в гостинице не было. Ничего не оставалось делать, кроме как пропустить стаканчик-другой легкого виноградного вина, да поиграть в карты в ближайшем ресторанчике. Монотонный говор немногочисленных посетителей, незатейливые рулады стареющей, невероятно похожей на Пугачеву певички, а главное, сам рубиновый напиток превращали унылый вечер в нечто умиротворенное. Возвращался я в гостиницу лишь глубокой ночью.

Узкая улочка была освещена сияющей луной. Коверкая до неузнаваемости мотив, я едва слышно напевал только что услышанную песню. Городок спал. Не видно ни одного освещенного окна в старых, жмущихся друг к другу домах. Было тихо, даже собаки не лаяли. Лишь через каждые пять секунд о прибрежные камни бился морской прибой, и от каждого удара долго-долго плыл гул в вязком, точно застывшем, воздухе. Пурпурные звезды блистали в дочерна синем небе. Все вокруг было покрыто матово-бледным мягким светом, точно нежным кисейным саваном. Сияла позолота крестов на маленькой церквушке, фосфоресцируя, блестели стекла в домах. Лишь шуршал гравий под моими гулкими шагами. И вдруг я услышал голос. Приглушенный, но звучный говор молодой девушки. Я остановился. Красивый девичий голос – музыка для всякого, у кого сердце не камень, да тем более оно разогрето парой бокалов игристого вина. Но с кем она говорит в столь поздний час? А скорее всего, в ранний. В окне освещенного луной серого кирпичного дома стояла девушка и разговаривала с крупной птицей, сидящей в большой клетке.

– Ну, прости меня, пожалуйста. Я же не виновата, что боюсь тебя. Немигающий взгляд твоих глаз страшен, твой неожиданный клёкот заставляет меня вздрагивать. – Она громко вздохнула и продолжила свой странный диалог.

– Я открою сейчас дверцу, а ты, если хочешь, улетай. Бабушке я скажу, что забыла закрыть клетку, когда тебя кормила.

Я подошел ближе. Девушка отступила в глубь комнаты. На подоконнике осталась клетка с сидящим в ней филином. Облик птицы с рыхлым взъерошенным опереньем напоминал старика в застиранной, не по росту большой рубахе и сморщенным личиком на маленькой голове. Казалось, сейчас он вынет из-под крыла очки: «Кто ты такой, и что тебе здесь надо?»

– Девушка…

Через несколько секунд она приблизилась. Освещенный луной овал её лица сиял белизной дорогого фарфора. И странно глубоким показался мне взор её огромных темных, скорее всего от испуга, наивно-суровых глаз. Едва заметная улыбка скользнула по ее губам и застыла в их уголках.

– Не хорошо, однако, мужчине, – девушка подбирала слова, – стоять за углом и подслушивать.

– Меня привлек ваш голос, – признался я.

– Мой голос? Что он вам?

– Он также очарователен, как и вы сами.

Она смутилась и замолчала. Я всегда с удовольствием смотрю на женщин, но они почему-то в моем взгляде усматривают только вожделение. Чтобы продолжить разговор, я прибавил:

– Да, я все слышал. Хотите, куплю у вас птицу? – я глянул на клетку и вдруг увидел совершенно иного филина. Рыхлое оперенье улеглось и превратилось в настоящую светлую мантию, уши высоко поднялись, взгляд стал твердым и строгим. У него задрожало под клювом, и он заклекотал. – У-y-y-к-к-х-х…

Я невольно отпрянул.

Девушка рассмеялась.

– Ну вот, испугались. А еще покупать собираетесь.

Она слегка выдалась из окна и сверху вниз смотрела на меня, точно изучая, разгадывая и словно околдовывая меня жгучим чарующим взглядом. Затем вдруг закрыла глаза, глубоко вздохнула и сказала тихо, медленно, как бы упиваясь каждым словом.

– Идите своей дорогой, – все волнующееся существо её дышало мольбой. – Идите! Слышите? Разве я говорю не вам? – Прерывистые слова вылетали из высоко поднимающейся груди и точно тяжелые темные камни падали на меня. В мрачной бездне ее глаз отразились и скорбь, и мольба, и ужас. Я не двигался с места. Она отступила и сделала движение рукой, чтобы закрыть окно. Непонятное упорство овладело мною, и я ухватился за подоконник.

– Как вас зовут?

– Идите!

– За что вы гоните меня?

Руки её обреченно опустились. Она печально улыбнулась и едва слышно прошептала:

– Ксения.

Звезды в небе стали менее отчетливы и ярки. Черная страсть неба всматривалась в меня своими удивительными глазами. Мне чудился в них мрак какой-то скорбной тайны. Непонятная сила влекла меня к ней, и я непроизвольно протянул руки. Ксения подошла ближе и, склонившись, обняла меня и поцеловала. Откинула голову, обожгла взглядом и снова прильнула губами к моим губам. Вдруг она отшатнулась. Я стоял точно в оцепенении; всё произошло интуитивно-автоматически, забыв даже посоветоваться со мной. Какое-то чувство овладело мною – новое, непонятное, всепоглощающее. Её прекрасные глаза в упор смотрели на меня, пронизывая сверкающими огоньками молний.

Не в силах скрыть некоторого своего смущения, и даже неприятности происшедшего, я глупо пошутил:

– Давайте еще целоваться.

– Вы хотели купить птицу, – холодно сказала Ксения.

– Хотел, – в тон ей ответил я.

– Вот она, возьмите.

Чувство обиды росло во мне. Я вынул из кармана бумажник и положил на подоконник несколько купюр. Старая обшарпанная клетка с нахохлившимся филином, который, я прекрасно осознавал это в данный момент, совсем мне был не нужен, очутилась в моих руках. Ничего не говоря, Ксения закрыла створку окна.

– До свидания, – не совсем вежливо буркнул я. Характер следует упражнять в трудные периоды жизни, когда смысла в этом не видно. Обидчивы должны быть те, у кого есть свободное время. У меня его, к счастью, нет.

В ответ она шевельнула потемневшими губами. Мне показалось «прощайте».

Я медленно шел, ни о чем определенно не думая. Во мне еще трепетали пылкие поцелуи Ксении, и в то же время росла в душе беспричинная тревога. И совсем не было желания уяснить себе ее источник. Сознание словно замерло. Неожиданно в неподвижную тишину вонзился резкий, гортанный крик.

– У-у-у-к-к-х-х!

Вероятно, клетка, на которую я не обращал внимания, раскачалась, и птица проснулась. Я поднял клетку на уровень лица; желтые, ясно-чистые глаза филина смотрели на меня со злым недоумением.

– У-у-у-к-к-х-х…

Холодная жуть начала овладевать мною. Что-то мне угрожало, и чего-то надо было бояться.

В гостинице меня ждало письмо от жены. Скорее даже не письмо, а записка.

«Милый Васенька, я невыносимо страдаю от твоего отсутствия и уже ненавижу дела, которые, как ты пишешь, задерживают тебя.

Приезжай скорее, тоска овладевает мною. В довершение всего, в последние ночи меня преследуют кошмарные сны. Какая-то фигня неотвязно лезет в голову – мне кажется, с тобой что-то случится. Или со мною. Приезжай и успокой меня, ради Бога. Целую, твоя Лена».

Женаты мы были недавно, и поэтому неожиданное приключение оставляло в моей душе неприятный осадок и вину перед супругой. Завтра же я решил ехать домой.

Светало. Я разделся и лег спать. Как и следовало ожидать, сон не шел ко мне. Чувство необъяснимого беспокойства овладело моим сознанием. Вскоре, как это всегда бывает при бессоннице, разыгралось воображение – мелькнуло и остановилось прекрасное лицо Ксении с бездной чарующих черных глаз. Её чуть приоткрытые губы ждали сладострастного поцелуя, а теплые смелые руки простирались ко мне, готовые заключить в объятия. И… вдруг появилась Лена. Она стояла в голубом пеньюаре, вся такая светлая, с венцом бледно-золотистых волос, синеокая, с нежными белыми руками, созданная для мягкой ласки и нежности, но не для страсти и похоти. Я привстал и облокотился о подушку. Мерцающий робкий свет проникал сквозь кружевные занавески, и причудливый узор с замысловатыми туманными знаками отпечатался на полу. На слух давила тишина, наполненная таинством и вечностью. Из романтического состояния меня вывело неожиданно возникшее чувство великой жути. Я очутился во власти какой-то темной силы во мне живущей или только приближающейся. Широко открыв глаза, с ужасом продолжал смотреть на светящийся голубоватым светом прямоугольник. Чем напряженнее я всматривался, тем яснее возрастала уверенность, что сейчас в этом пространстве кто-то появится. Этот кто-то – воплощение неумолимости и некой мистической силы. И фигура эта явилась. Она стояла как раз на том месте, где я ожидал ее увидеть. Нечто темно-серое с размытыми очертаниями, но с ледяным немигающим взглядом, словно у огромной змеи, смотрящей в глаза своей жертве.

Я сидел сгорбившись, втянув голову в плечи, и прижимал к груди крепко сжатые кулаки. Мои онемевшие губы шевельнулись, и неожиданно для себя, уже теряя сознание, я закричал. Фигура исчезла.

Проснулся я поздно. Косой луч солнца золотил противоположную стенку. Мир стал внятным и осязаемым. Он вглядывался в меня с интересом и некоторой укоризной.

– У-у-у-к-к-х-х-! – раздалось из угла комнаты. Филин… События вчерашней ночи промелькнули с калейдоскопической быстротой. «Его же надо чем-то кормить» – подумал я.

В дверь тихо постучали, и в комнату вошла крепкая, как изразцовая печь, старуха. На её красном мясистом лице выделялся большой нос с темной бородавкой на его кончике. Маленькие хитрые глазки оглядывали помещение.

– У-у-у-к-к-х-х-! – воскликнул филин, встрепенувшись, и закачался на своей перекладине, хватая кривым клювом железные прутья клетки.

– Позвольте спросить, как попала к вам эта птица? – тотчас, смеясь, бабка замахала руками. – Я уже всё знаю. Разве же есть еще на свете такая взбалмошная и глупая девчонка, как моя внучка! Она думает, – моя внезапная гостья окинула меня взглядом с головы до ног, как бы определяя мой возраст (или мне только это показалось), что в восемнадцать лет можно делать все, что угодно… Филин сделал ей зло? Он клевал ей руки? И Ксения вздумала бросить его на улицу. Но, слава Богу, встретились вы и не захотели, чтобы бедную птицу поднял какой-нибудь забулдыга. – Она улыбнулась, нет, скорее ощерилась. – У вас добрая душа. Нет у человека преимущества перед скотом – и те умирают, и эти.

Я молчал, выжидая, не скажет ли старуха еще что-нибудь. Она подошла к клетке и постучала пальцем по прутьям. Филин защелкал клювом, но не издал больше никаких звуков.

– Ксения плакала. Она не хотела, чтобы я шла и спрашивала, не видел ли кто мою птицу. Старая женщина раскинула умом и сказала себе: все здесь знают гадалку Цилю и её верного помощника; и если никто не принес его ко мне в дом, значит, Циля должна спрашивать в гостиницах, не видел ли кто филина?

Старуха открыла дверцу клетки.

– Смотрите.

На первый взгляд неуклюжая птица довольно-таки проворно прыгнула хозяйке на руку и затем взгромоздилась на левое плечо. Я невольно отшатнулся – настолько зловещим было зрелище – гадалка с растрепанными седыми волосами и традиционно колдовское существо подле её головы.

– О, это очень умная птица! Она знает больше нас с вами, и её присутствие поможет любому человеку. – Старая Циля вздохнула. – Но рано или поздно я вынуждена буду продать филина: тяжелый он стал для моих хрупких плеч, – захохотала старуха.

– Ну. Иди на место, – она водворила птицу в клетку. – Да и ест много, откуда у бедной еврейки столько денег? Ведь это неясыть, самая крупная из сов – так мне охотники сказали. «Неясыть… Какое недоброе слово» – подумал я и неожиданно для себя сказал:

– Хорошо, я куплю у вас эту птицу. Мы сторговались, и старуха ушла.

Вечером в ресторане я решил сыграть в преферанс. Вообще-то я играл постоянно, но, на сей раз, мне особенно везло. Временами даже хотелось, чтобы удача изменила мне, но счастье игрока – это цепи, которые никогда не рвутся. Я рисковал отчаянно, но все-таки выиграл. Наконец, я кое-как заставил себя сказать, что мне дурно, оторвался от стола, и с небольшой, но так необходимой мне сейчас суммой денег вышел на улицу. Меня трясло, как в лихорадке. Вдруг я явственно услышал бархатный голос Ксении.

– А я вас давно жду.

Я ускорил шаг, но странное дело – ноги меня несли не к её дому, а к гостинице. Она стояла под деревом, освещенная мягким светом луны. Тишина и свежесть ночи прикасались ко мне с необыкновенной нежностью. Окружающий мир существовал лишь в облике Ксении. Я подбежал к ней и почувствовал, что уже не принадлежу себе.

– Ну, что же? – прошептала она и прильнула ко мне. – Целуй, – её голос был нежным и властным одновременно. Огненные поцелуи Ксении жгли меня, опьяняли. Спеша и спотыкаясь о ступеньки, на ходу срывая друг с друга одежду, мы ворвались в мою комнату и… я внезапно остановился. Я был готов броситься в пугающую глубину ее глаз и чего-то боялся.

– Да… – тихо произнесла она.

Всё, что произошло потом, было, как сладкий эйфорический сон – ее совершенное девичье тело, определенный страх, как оказалось, перед первой близостью и, вместе с тем, необыкновенная ее доверчивость ко мне. Наивные и нежные ласки Ксении заставили меня забыть всё на свете. Это был мой первый адюльтер.

Мы сидели на кровати и молчали, точно приговоренные к какому-то позору. Ксения пристально вглядывалась в мое лицо влажными от слез глазами. Должно быть, на нем слишком явно отпечаталось большое страдание, и она прижалась ко мне.

– Ты скоро уедешь? – я подумал и сказал:

– Завтра… не знаю… да, завтра.

– Ты еще приедешь сюда? – и с уверенностью добавила: – Да, ты снова приедешь.

Я взглянул на её бледное лицо, темные полуоткрытые губы и глубокие еврейские глаза и понял, что вернусь сюда..

Поезд мчался, унося меня всё дальше от рокового места. Ничего не предвидя, даже не предчувствуя, весёлый и беззаботный, тринадцать, –О, Боже, тринадцать! – дней тому назад, я ехал в этот городок, и вот теперь возвращаюсь обратно совсем другим человеком с тяжелым камнем в душе. Я живо представил себе радость Елены при нашей встрече, но в то же время пугливо старался отогнать рисовавшуюся передо мной картину свидания, так как уже чувствовал, что между мною и женой тотчас же встанет образ Ксении. Что же будет со всеми нами? Неуютная тяжесть тревоги и неопределенности не давала мне покоя. И как, на первый взгляд, всё просто получилось. Лунная ночь… Чарующий голос… Особенное и обычное в то же время настроение. Черные очи… зачем-то птица… Я был убежден, что перемена произошла в окружающем мире, а не во мне.

– У-у-у-к-к-х-х, – филин, словно отвечая на мои неразрешимые вопросы, подал голос. Я сплюнул от досады и решил выйти на площадку тамбура. Луна еще только поднималась над горизонтом – огромная, багрово-золотистая. Высоко в небе мерцали звезды. Поезд, дрожа, мчался среди темной бесконечной кубанской степи. Несмотря на тяжелое шумное дыхание локомотива, на его грохот и лязг, чувствовалась жуткая степная тишина, так гармонично сливающаяся с торжественным безмолвием бездонного неба.

Обрадованная, готовая пуститься в пляс, нежная, воркующая Елена едва ли была способна подметить во мне внутреннюю перемену. В её глазах танцевало счастье. Но она пришла в ужас от того, что я заметно побледнел и осунулся. От филина она была в восторге, – главным образом, конечно, потому, что привез его я. Когда птица кричала своё «у-у-у-к-к-х-х», – жена радовалась, как ребенок.

Порывы ребяческой наивности, искренней веселости, подвижности выходили у нее непосредственно и вызывали необыкновенную нежность. Но теперь у меня были точно другие глаза. Я смотрел на её мягкие изящные движения, слушал её болтовню с филином, которого она перевела в новую роскошную клетку, слушал её переливчатый смех – и не чувствовал умиления, испытываемого мною раньше. Нечто новое жило во мне; оно зачалось там, откуда я недавно приехал, и здесь, – я ощущал это, – росло, углубляя свои корни.

Елену очень забавлял крик неясыти. Я же внутренне содрогался. Этот гулкий звук каждый раз будил во мне чувство какой-то неизвестной, но близкой опасности. Возможно, поэтому во мне росло раздражение. В словах и поступках Елены было немало невольного кокетства любящей женщины, а во взгляде так много призывной ласки. Мне бы следовало откликнуться, как это обычно и бывало прежде, но мои эмоции на этот раз были немы к её чувствам, – тайна моего приключения в городке уже рыла пропасть между мною и женой. Домашняя жизнь начинала терять для меня свой аромат. Оставалось лишь поддерживать видимость того, что было прежде: совместный, – с чашкой кофе и ментоловым «Dunhill», вечерний просмотр канала «Культура», да изредка партия преферанса у камина. Как легко человеческое благополучие распадается при соприкосновении с таинством. Я надел на лицо маску и не снимал её даже при порывах физической близости.

Так прошло больше месяца. Елена как будто ничего не замечала. Или она была слишком чиста, как ребенок, или же вообще любовь совершенно ослепляет женщину. Но именно от того, что она ничего не замечала, на меня порой находили приступы чрезвычайной неприязни к ней. Я боялся этих моментов и ненавидел себя, но было выше моих сил повлиять на создавшееся положение.

Однажды вечером я сказал:

– Лена, мне надо поговорить с тобой.

Она опустила глаза и присмирела, почувствовав мой напряженный тон.

– Мы будем говорить о судьбе.

– О судьбе? – Елена сделала большие удивленные глаза.

– Да, о ней. Иногда она бывает слепа и жестока. Порой мы не можем с уверенностью сказать, что будет с нами, например, через месяц, через два-три дня, наконец.

Я взглянул на жену с внезапно вспыхнувшим, плохо скрываемым, неприязненным чувством. Лицо её доброе, в веснушках, как-то подурнело, пухлые губки выпятились трубочкой и дрожали от обиды. Она тщетно пыталась что-то сказать. Слова мои против воли, сотрясали комнату. Иногда человек реально делает то, что совсем не совпадает с тем, что он думает.