Читать книгу: «Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.», страница 5

Думское «действие» этого первого дня ознаменовалось тремя эпизодами-символами.

Во-первых, речью Петрункевича об амнистии. Эта речь была неожиданностью; в собрании «объединенной оппозиции» 26 апреля она не предусматривалась и, конечно, была не нужна. Но депутаты были так взволнованы «улицей», которая вопила «амнистия», маханием платков из Крестов, мимо которых их вез пароход, что они решили немедленно «реагировать». Чтобы успокоить волнение и дать страстям какой-либо выход, изобрели беспредметную речь Петрункевича. Mise en scene удалась превосходно. Речь была короткой и сильной. Были приподняты и взволнованы все. Но она была только «символическим жестом»; практического смысла в ней не было и быть не могло. Символический же ее смысл Милюков усматривал в том, что «первое слово с думской трибуны было посвящено героям свободы» («Речь», 28 апреля). У этого символа, впрочем, была и другая сторона, не менее поучительная. Эта речь показала преобладающее значение, которое Дума придавала «жестам», предпочитая их «результатам»; показала пренебрежение и к законам, ибо правила 18 сентября, которые сам Муромцев называл именно законом, этой речи не допускали. Но, конечно, это формальное нарушение не стоило того, чтобы о нем препираться. А поскольку этот жест мог помешать другим более рискованным предложениям об амнистии, он был даже удачен.

О втором жесте можно было бы и совсем не говорить, если бы он не оказался «замечен» и «отмечен» больше, чем стоил. Для истории он останется непонятен. В стенографических отчетах он передан так:

«Председатель. Я прошу посторонних уйти с мест, назначенных для членов Государственной думы, иначе баллотировка будет невозможна. Приступим к баллотировке» и т. д.

Только и всего; в чем же здесь жест? И однако это происшествие привлекло внимание летописцев. Вот в каких торжественных выражениях говорит о нем Милюков («Речь», 28 апреля). «Поднялся Председатель и сказал свое первое слово. Это было опять то же слово твердое™, слово спокойной, уверенной в себе силы. Это говорил хозяин собрания, и он – характерная мелочь – показал настоящее место гостям, позабывшим, что они уже не хозяева, приказав им выйти из зала».

В чем же тут дело? Кому это приказали выйти из зала? Это искажение отчета – не хуже Эмской депеши – скрывало за собой очень незначительный факт; и потому интересен не факт, сколько проявленное к нему в обществе отношение. Оно сказалось не у одного Милюкова. Через несколько дней в Москве на обычном журфиксе Н.В. Давыдова я слышал от очевидцев его пересказ. Вот в чем «происшествие» заключалось. Служащие по канцелярии в этот торжественный день пришли посмотреть, как открывается Дума. Не найдя себе места на трибуне, им отведенной, они расположились в проходах. Это был беспорядок; они своим присутствием мешали голосовать, и Муромцев громким голосом «просил» их уйти с мест, назначенных для депутатов. Сконфуженные, они торопливо перешли на другие места. Эту легкую победу над канцелярскими служащими и воспевал Милюков, утверждая, будто председатель «приказал гостям выйти из зала».

Если здесь было что-либо символическое, то только удовольствие Милюкова, прессы и публики. Они печальные результаты нашего прошлого. Русская общественность была так бесправна, что обнаружила комическую радость, когда смогла, наконец, перед глазами правительства в чем-то «показать свою власть». В сущности, это было так естественно, что обращать на это внимание было смешно. В этом восхищении от «твердости», «спокойной» и «самоуверенной» силы в словах председателя, от его «приказания удалиться из зала» – вспоминается только что произведенный молодой офицер, который упивается тем, что солдаты отдают ему честь. Это не было отрадным предзнаменованием для общей работы.

Но центром действия была благодарственная речь председателя. Она имела превосходную прессу. Была превознесена до «искажения». Отмечаю эту не лишенную комизма подробность.

У Муромцева была всем известная слабость к «высокому стилю». Он один применял обращения вроде «господа Сенат», «господа Особое Присутствие» и т. д. В его вступительной речи перед Думой, как она стала передаваться печатью, была помещена такая нерусская фраза: «совершается великое». Журналисты наперебой восхищались красотой и силой этих двух слов. На деле они сказаны не были. Стенографический отчет показывал, что Муромцев выразился проще. Он сказал «совершается великое дело». Но хвалителям его это показалось малоэффективным, и они переделали эту простую фразу на более торжественный, но и менее грамотный лад.

И без ненужного исправления речь Муромцева по форме была образцовой: краткая, красивая и содержательная. Но в основе ее была заключена опасная мысль. Ее не сразу заметили, но будущее раскрыло ее настоящее содержание.

Вот что было им сказано: «Пусть наша работа совершится на основах подобающего уважения к прерогативам конституционного Монарха (гром аплодисментов) и на почве совершенного осуществления прав Государственной думы, истекающих из самой природы народного представительства. (Гром аплодисментов.)»

Эта фраза и встретившие ее «громы аплодисментов» производили хорошее впечатление. Но только наивный человек мог предположить в первой ее половине проявление «лояльности Думы» к Монарху, к его «прерогативам» и к его положению в конституции. Такого чувства наше прошлое, к сожалению, в нас не воспитало. Оно у нас было бы принято за «угодничество». «Гром аплодисментов», который встретил эти слова председателя, объясняется иначе. Муромцев после рассказывал, что ему «из сфер» дали понять, что было бы желательно, чтобы от иностранного слова «конституция» он воздержался. Это было бы такой же уступкой нерасположению Государя к этому слову, какую сделал Государь, когда для удовлетворения Думы он не произнес слова «Самодержавие», хотя прежнее вето с него было снято; депутаты уже согласились без оговорки подписать обещание с Самодержавием. Но ввиду такого намека свыше Муромцев из-за самостоятельности решил непременно слово «конституция» произнести. Гром аплодисментов приветствовал именно это. Пресса это использовала. Милюков писал 28 апреля: «Собрание, молчавшее в Зимнем дворце, разразилось рукоплесканиями по адресу конституционного Монарха. История отметит это первое выражение парламентской лояльности; деликатного и хрупкого чувства, которое можно сберечь и развить только внимательным уходом. В этом выражении дано обещание, но и постановлено условие его выполнения». Эти замысловатые слова все-таки ясны. По адресу Монарха было «молчание в Зимнем дворце». Аплодисменты были за эпитет «конституционный». Милюков говорил, что «конституционность» была условием для «лояльности Думы». Можно быть различного мнения об уместности демонстративной постановки этих условий. Но «история» не будет настолько наивной, чтобы увидеть в этом проявлении чувства «лояльности» к конституционному Государю. Предположение об этом было скоро развеяно.

Истинное значение слов председателя обнаруживается по сравнению их со второй половиною фразы, где он говорил не о Монархе, а о Думе. Было бы естественно, если бы, заявив об уважении Думы к «конституционным прерогативам» Монарха, председатель указал на необходимость полного осуществления прав, которые конституция предоставила Думе. Это было бы заявлением той лояльности Думы к «конституции», которой Дума ждала от Монарха. Если бы такое заявление было председателем сделано и вызвало бы «аплодисменты» собрания – это обнаружило бы и в нем здоровую политически атмосферу. Но этого не было сказано; а если бы сказано было, такое заявление аплодисментов не вызвало бы.

Дурной прием из «умолчания» делать произвольные выводы. Но можно ли сомневаться, что кадеты конституцию не «уважали» и «соблюдать» не собирались? Недаром председатель Думы, юрист Муромцев, говорил в своей речи не о конституционных правах Государственной думы, а о правах, истекающих будто бы из самой природы народного представительства. Конституционным законам, определявшим прерогативы Монарха, он противопоставил «естественные права народного представительства». Такова была точка зрения и апрельского кадетского съезда. Он тоже нашел тогда, что до осуществления полного народовластия ни успокоения, ни «органической» работы в Думе быть не должно. На этом состоялось примирение либеральной и революционной идеологии. По складу ума Муромцев не мог сочувствовать этому взгляду. Но здесь начиналась «политика», а в ней он шел за другими. В первый же день Муромцев символизировал будущую роль кадетов в этой Думе; революционным тенденциям Думы он в своей речи ухитрился придать благообразие «природного права».

Но эта формула была и без конкретного содержания. Права «народного представительства» определяются совсем не природой, а многими условиями, и прежде всего соотношением сил в данный момент. Говорить о «природе» народного представительства так же бесплодно, как говорить о «природе» власти Монарха. Но когда Муромцев противопоставлял «конституционные» прерогативы Монарха «природным правам народного представительства», он толкал Думу на путь явочного порядка, от которого, как председатель, должен был бы ее удержать. Его ложный шаг был, конечно, превознесен партийной прессой. «В корректных выражениях, – писал П.Н. Милюков³⁸, – председатель сумел вполне выразить истинную мысль собрания и основную задачу всего политического положения. За его словами почувствовал амфитеатр, почувствовали ложи, почувствует сегодня и вся страна, что отныне ключ к решению задачи находится здесь в этом зале. «Гости» и «хозяева» Таврического дворца поменялись местами».

Так сам С.А. Муромцев освящал превращение Думы из «конституционного установления» в «орган «революционной стихии». Тогда это, впрочем, замечено не было. Наверху его речью остались довольны. При дворе Муромцев получил радушный прием. На ближайшем официальном торжестве был поставлен на первое место. Но иллюзия мира продолжалась недолго.

Глава IV
Ответный адрес Думы

Торжественное открытие Думы было парадом; «политика» проводилась в нем контрабандой. Первый открытый политический жест Думы заключался в принятии адреса. Он предопределил все дальнейшее. В нем Дума впервые свое лицо показала.

Адрес был делом кадетов; им принадлежала и инициатива, и выполнение. В этот момент кадеты за собой Думу вели. Их авторитет был так велик, что, когда 11 человек правого фланга адреса принять не захотели, они против него голосовать не решились и вышли из зала. Председатель при «громе аплодисментов» объявил, что адрес принят «единогласно». Кадеты были так упоены своим торжеством, что не оценили желания правых единогласия не нарушать. Милюков в «Речи» 6 мая заклеймил их такими словами: «Странная сецессия пяти членов палаты (их было 11. – В. М.), принимавших участие во всех предыдущих стадиях обсуждения, внесших в текст немало поправок и изменений и в последнюю минуту отказавшись нести солидарную ответственность за адрес, только подчеркнула изолированность этой маленькой кучки. Конечно, не из этих людей выйдет «министерство, пользующееся доверием большинства»; вчерашний поступок провел между ними и остальною палатой неизгладимую борозду». Так относились кадеты к голосу подлинной «оппозиции».

Адрес не был импровизацией; он был задуман раньше, чем была даже сказана «тронная речь». На соединенном заседании «оппозиции» 26 апреля Винавер уже докладывал его содержание. Он был составлен кадетами. Раньше обсуждения его в официальной думской комиссии из 33 человек он был изготовлен «внедумской комиссией» из 6 человек, в которую входил и Милюков. Текст его вышел из этой комиссии. Двум ее членам (оба кадеты) было и поручено составить самостоятельно два особых проекта, из которых один был одобрен как база для обсуждения. Позднее в думскую комиссию был представлен еще и трудовистский проект; комиссия его забраковала как «тягучий» и «бледный»³⁹. Так от комиссии был предложен кадетский проект, и Набоков явился докладчиком.

Кадеты его сочинили, и они в Думе его отстояли; достигли при его голосовании единогласия. Однако, в сущности, они одни им остались довольны. Локоть писал с огорчением, что в адресе была «почтительная, в возвышенном стиле, риторика; уклончивая манера в понимании и толковании слов и намерений верховной власти»; что адрес «не отличался от адресов, с которыми недавно выступали губернские земские собрания». Он в заключение спрашивал: «Нужен ли был вообще этот адрес?»⁴⁰ Социал-демократы в своем раскаянии пошли еще дальше. Они принялись уверять в своей прессе (Б-в и Дан, рабочие депутаты во 2-й Гос. думе), «будто при голосовании адреса рабочие депутаты от него уклонились». Это было неправдой. Винавер эту версию убедительно опровергает в «Конфликтах». Но она все же показывает, что социал-демократы раскаялись и кадетского удовольствия от адреса не разделяли.

Зато сами кадеты были в восторге. «Принятие Думой ответного адреса, – писал Милюков в «Речи» 6 мая, – есть акт величайшего политического значения и ночному заседанию 5–6 мая суждено остаться историческим. Никакая партийная критика не может умалить великого значения этого факта для страны, для самой Думы и для Главы государства». «Акт, который мы совершили, – вторил 8 мая в Думе кадет Новгородцев, – уже вынесен неизгладимыми чертами на страницы истории. Это – великий исторический акт, ослабить или умалить который ничто не может».

Такой взгляд на адрес у кадетов сохранился и позже. Когда в 3-й Думе, где владычествовали октябристы, обсуждался проект третьедумского адреса, Милюков от имени кадетов заявил их полную солидарность с «историческим» адресом 1-й Гос. думы. Он остался их «символом веры».

Но если адрес был делом кадетов, то позволительно спросить себя: чего они им хотели добиться? Результаты адреса, как известно, были плачевны; но как себе представляли дело его инициаторы?

Конечно, монархическая партия, каковой были кадеты, не могла не понимать, что оставить без ответа обращение Главы государства было бы просто «невежливо». На приветствие было должно «ответить», без низкопоклонства, с которым советская «общественность» обращается к Сталину, но с тем спокойным достоинством, с каким отвечает «народ» своему Государю. Адрес и понимался именно как «ответ на тронную речь»; он начинался словами: «Вашему Величеству было благоугодно в речи, обращенной к представителям народа, заявить о решимости Вашей охранять непоколебимыми установления и т. п.».

Итак, Дума лишь отвечала; то тогда возникает недоумение. Если ответ был вызван желанием быть лояльным и ответить на обращение, то где же «ответ»? К ответу можно было присоединить то, что Дума хотела; но где же самый ответ на слова Государя?

Враги Думы укоряли адрес во многом и часто слишком пристрастно. Так проф. В.И. Герье в своей книжке о 1-й Думе писал следующее:

«Даже лица, враждебные «старому порядку», были поражены тем, что в ответном адресе не было ни одного слова благодарности Монарху, осуществившему давнишние желания русского либерализма, и признавали это большой политической ошибкой».

По поводу этих укорительных слов я не могу не припомнить позднейшего эпизода. Когда 3-я Дума подносила Государю свой адрес, А.П. Гучков в прениях подчеркнул, что народное представительство своего долга благодарности Государю за дарование конституции до сих пор не исполнило и что 3-я Дума должна это сделать. Крайняя левая на это время по европейской традиции вышла из залы, но кадеты голосовали за такой адрес. Они не заметили в 3-й Думе, что, голосуя благодарность за дарование конституции, они самих себя осудили; если эта благодарность вообще была нужна, она должна была бы быть высказана раньше и ими самими.

Позволительно думать, что реформы объясняются только пользою их для государства и что для личных «благодарностей» за них почвы быть не должно. Этим можно объяснить отсутствие благодарности. Но одно дело благодарность за «конституцию», другое – благодарность за «приветствие» и «пожелания». Оставить их без ответа было все равно что не отвечать на поклон. Кадетская партия была достаточно воспитанна и культурна, чтобы это понять. И все-таки на «привет», на «призыв благословения Божия» на будущую работу Гос. думы она не ответила. Приветствие Государя осталось без отклика. «Народ безмолвствовал», как у Пушкина. Но было ли это по недостатку воспитанности или умышленно?

Мелкий эпизод дал на это ответ. 4 мая темный крестьянин Бочаров предложил прибавить в конце: «Народные представители свидетельствуют Вашему Императорскому Величеству свою верноподданническую преданность».

Стилистически такая фраза была неуклюжа; в таком виде она к адресу не подходила. Но предложение Бочарова показало тем не менее правильное ощущение пропуска. Кадетские стилисты могли бы заполнить его, если бы того захотели. Но они не хотели. Возразить Бочарову вышел докладчик Набоков. Он указал, что, обращаясь к Монарху, Дума является перед ним как «высшее законодательное учреждение»; что сам «Государь в тронной речи не называл депутатов верноподданными»; что потому Думе не надлежало бы на это указывать, что «не в этом смысле составлен адрес и не на этой почве Госуд. дума говорит с Монархом». Это характерное заявление было встречено «бурными аплодисментами». Сконфуженный Бочаров отказался от своего предложения. Ему не по плечу было с Набоковым спорить, да и спор на подобную тему был неудобен. Но весь адрес получил тогда определенное освещение. Поправка Бочарова поставила точки над i. Пропуск благодарности за привет превратился в намеренное ее опущение.

Почему такая ненужная неловкость могла получиться? И как ее могли допустить кадеты, инициаторы адреса?

Это интересный вопрос для уразумения тактики кадетов вообще. Конечно, это показывало, что в кадетах не было настоящего «монархизма», который не позволил бы им такой «демонстрации», как тот же «монархизм» не позволил Гейдену и Стаховичу к адресу присоединиться. Но кадеты не были и республиканцами и делать антимонархической демонстрации совсем не хотели; ведь они же подали мысль о необходимости адреса и склонили на это революционные партии, хотя их традициям адрес противоречил. Но раз кадеты и в адресе хотели идти в «левом блоке», они принуждены были сделать уступки. Трудовики уже упрекали адрес и за «почтительность» тона, и за наличие в нем «титулов и условностей».

Сам М.М. Ковалевский счел нужным дать двусмысленное одобрение адресу. «Я хвалю ваш адрес, – сказал он 3 мая, – за то, что он выражен в вежливых, умеренных словах». Надо было быть очень нетребовательным, чтобы радоваться тому, что в адресе Государю не было «невежливых слов». Но большего от революционеров по их настроению требовать было нельзя. И за присоединение их к адресу кадеты заплатили дорогою ценой, т. е. все-таки некоей антимонархической демонстрацией. Этот результат явился символом того, к чему приводила в широком масштабе кадетская тактика, т. е. сочетание конституционного и революционного пафоса. Оно и объясняет бесплодие этой тактики.

С этой замаскированной демонстрацией я невольно сопоставляю другую, происшедшую при открытии 2-й Думы. Когда Н.Я. Голубев открывал эту Думу, он объявил, что «Государь Император повелел передать Думе», и остановился. Министры все встали, правая часть Думы тоже. Левая и кадетский центр остались сидеть. Так как демонстрации делать тогда никто не хотел, то вышло неловко. Но передача председателем слов Государя кадетов захватила врасплох, а с этикетом они были мало знакомы. Некоторые из них, следуя примеру министров, сначала поднялись, но, видя, что другие сидят, опять опустились. Потом кадеты были сконфужены. Кадетская пресса защищала их импровизированную демонстрацию тем, будто этикет и не требовал, чтобы они поднимались; что со стороны министров это был избыток усердия, как обнажать голову перед «пустой придворной каретой»⁴¹. Однако позднее, в 3-й и 4-й Думах, в аналогичных случаях открытия Думы, поступали иначе: левые заранее уходили из зала, а кадеты при передаче слов Государя вставали. Потому во 2-й Думе эпизод был случайностью. Но в 1-й Думе адрес обсуждался несколько дней. Споры о нем проходили в комиссии, где были люди, которым были не чужды приличия. Неожиданности быть не могло. Согласившись на невежливость по отношению к Государю, кадеты от своего собственного лица отказались; лояльность к Монарху они сочли второстепенной подробностью, которой можно было пожертвовать ради исторического значения адреса. Но именно лояльность к конституционному Монарху имела бы историческое значение. Без нее в чем же оно заключалось?

* * *

Эта нелояльность была плохим предзнаменованием для укрепления конституции. Еще более зловеща была нелояльность Думы и к самой конституции. Монархия была тогда вне всякого спора; был смешон тот, кто ее не «признавал». Конституция же подвергалась оспариванию и справа, и слева, от «Союза истинно русских людей» и от «Революции». Нужно было бы, чтобы по крайней мере Дума ее защищала. Указания на решимость следовать ей и ее защищать можно было ждать от адреса Думы, тем более что Государь свою лояльность относительно конституции проявил в тронной речи: он обещал ее охранять и в лице депутатов приветствовал «лучших людей».

Дума содержания октроированной конституции не одобряла; она имела право это сказать, могла указать, в чем желательно ее изменить, могла собственным почином постараться ее исправлять. Но пока конституция законным порядком не была изменена, Дума должна была считать своим долгом ей подчиняться. Дума была создана конституцией и не могла быть выше ее. Раз Государь в тронной речи обещал ее охранять, Думе было уместно сказать, что она будет работать и улучшать конституцию на путях ею указанных. У Думы и у власти оказался бы тогда общий язык и почва для соглашения. Но Дума этого не сказала. Когда она припоминала обещание Государя ее охранять, то только затем, чтобы ему приписать обязательство «дальнейшего развития строго конституционных начал». Ни одного намека на то, что она сама будет действовать конституционным путем, ею не было сделано. Это не забывчивость и не оплошность. Это «революционная идеология». Согласно нее конституция ограничила только Монарха, а не Думу, выразительницу «воли народа». Такая идеология была опаснее, чем личная невежливость относительно Государя. Дума отказывалась занять ту позицию, на которой ей было бы легко добиваться самых радикальных своих пожеланий. Конституция, по ее мнению, не могла ограничивать ее воли. Как и ее председатель, она свои права выводила уже не из закона, а из «природы народного представительства».

О чем же Дума сказала в своем «историческом адресе»?

Главной его частью была программа думских работ, о которой Дума нашла нужным сообщить Государю, а вместе urbi et orbi⁴². В этом, по мнению кадетов, было главное значение адреса. «Важно, – 6 мая писал Милюков, – что то, что составляет нерв и существо освободительного движения, повторено и единогласно принято русским народным собранием как практическая программа, подлежащая немедленному осуществлению в учреждении, имеющем право осуществлять».

В этих словах большое недоразумение; адрес в этой части не мог иметь и не имел такого значения. Но позволительно прежде всего спросить: для чего было нужно сообщать Государю программу законодательных думских работ? Локоть был прав, когда писал 5 мая: «Воля народа гораздо полнее и правильнее могла быть выражена в ряде законопроектов Думы». Ведь законодательной инициативы у Думы никто не оспаривал; Государь к ней сам Думу призвал. За исключением пересмотра Основных законов – ее инициатива была неограниченна; очередной порядок дел в Думе зависел исключительно от нее. Она могла рассматривать и принимать то, что хотела, не испрашивая для этого ни разрешения, ни одобрения власти. Ведь не лояльность же, не подчеркнутое уважение Думы к Монарху заставили ее свою программу работ заранее перед ним излагать?

А с другой стороны, Дума не была всей законодательной властью; ее законодательная инициатива могла до Государя и не дойти, если бы она не была Государственным советом одобрена. Поэтому, когда Милюков писал, что Дума изложила программу, «подлежащую немедленному осуществлению в учреждении, имеющем право осуществлять», он извращал конституцию. Безусловное право Дума имела только нежелательный законопроект отвергать; право же осуществлять то, что ей было угодно, ей одной дано не было. Публицисты могут писать, что им хочется, и сознательно вводить читателей в заблуждение. Милюков мог написать, что если дело уврачевания зол русской жизни и затянется, то «важно создать убеждение, что дело будет, во всяком случае, сделано»⁴³. Но такие словесные преувеличения привилегия прессы. Адрес же был делом ответственным и серьезным государственного учреждения; в нем «очковтирательство» было недопустимо.

Следы этого «очковтирательства» или незнания своих полномочий сказываются в терминологии этой части думского адреса. Так, например, в адресе говорится: «Дума внесет на утверждение Вашего Величества закон о народном представительстве, основанный согласно единодушно проявленной воле народа, на началах всеобщего избирательного права».

Где же в этой фразе права верхней палаты? Законопроект представляется на утверждение Государю только в том случае, если он одобрен второй палатой и подносится исключительно ее председателем (с. 113 Основных законов). Что сказала бы Дума, если бы такую же формулу употребил Государственный совет для проектов своей инициативы? А по конституции права их равны.

Этот пример не единственный. Дума «явится выразительницей стремлений всего населения в тот день, когда постановит закон об отмене смертной казни навсегда». Постановлять «закон» Дума не вправе.

Затем заявление, не считающееся уже ни с Государственным советом, ни с самим Государем, как Верховным Вождем армии: «Государственная дума озаботится укреплением в армии и флоте начал справедливости и права». Как при наличии 96-й статьи Основных законов может Дума это сделать, не выйдя за пределы своей компетенции?

Если бы так выражались на митингах или если бы это говорили темные люди – это можно было бы объяснить их конституционным невежеством. Но адрес писали первоклассные юристы, которые понимали, что делали. Такие словоупотребления были сознательным проявлением захватной политики. Дума «конституции» не признавала, считала Государственный совет подлежащим уничтожению, в себе видела и всю законодательную власть, и суверенную волю народа и это свое антиконституционное понимание явочным порядком проводила в адрес Государю. Такая тактика, конечно, на пользу конституции идти не могла.

Но если так, то зачем все-таки была изложена деловая программа? Кадеты нашли объяснение. Нм будто бы пришлось сделать это против желания потому, что тронная речь была неправильна и говорила не то, что должна была сказать. «Программу очередной деятельности Думы, – писал Милюков 3 мая, – должна бы была дать тронная речь, но для этого нужно было бы, чтобы она опиралась на министерство, пользующееся доверием страны (?). На деле министерство висит в воздухе; поэтому оно только и могло выйти к Думе с пустыми руками. Программу дает теперь сама Дума; народные представители исполняют обязанность, не исполненную министерством. Это только естественно и, конечно, желательно».

Это курьезное рассуждение; но чего в нем больше: «недоразумения» или «тактики»?

С точки зрения конституционной оно софизм; оно говорит не о конституционном, а о парламентарном порядке. Тронная речь вовсе не должна была давать программу работ. Так делается в парламентарных государствах, где отношения правительства и представительства совершенно другие. Там, где Монарх не управляет, а только царствует, он может сам прочитать тронную речь; но она остается декларацией министерства перед парламентом. Личного мнения Монарха в декларации нет. Если изменится состав парламента и кабинета, он прочитает противоположную речь. Перемена в ее содержании его не компрометирует; не он управляет. Нашей же конституцией парламентаризм отвергался. Монарх не был символической декорацией. Все управление, по Основным законам, оставалось за ним. Но и при такой конституционной системе Монарх «безответственен»; за него отвечает, а потому за него и говорит министерство; личных политических выступлений Монарх делать не должен; это было бы неконституционно. Потому министры такие выступления делают сами и от себя, если даже, по существу, они в этом только следуют указаниям и даже приказаниям Государя. Этим сохраняется фикция его безответственности. Эта конструкция менее выдержана и ее труднее усвоить; но без нее не может быть дуалистической конституции. Поэтому тронная речь, поскольку она вообще бывает, и декларация министерства в таких конституциях две вещи совершенно различные: тронная речь у нас в Думе была произнесена только один раз при открытии не очередной Думы, как таковой, а при введении всего нового строя. Наш Государь обнаружил более конституционного понимания, чем депутаты, когда в этой своей тронной речи законодательной программы не излагал, а ограничился только приветствием и общими пожеланиями. Настоящая же «правительственная» декларация появилась, но только позднее, уже 13 мая. И ее тогда правильно от себя прочло министерство. В последующих Думах, 2-й, 3-й и 4-й, эти два акта всегда различались. Личные приветственные слова Государя передавались лицом, открывающим Думу, а потому, когда половина депутатских полномочий была проверена и Дума конституировалась, правительственная декларация читалась главою правительства. Эта конституционная логика была соблюдена и в 1-й Государственной думе. Лидеры Думы обнаружили большую неопытность или бесцеремонность, когда поторопились упрекнуть правительство в том, что оно не изложило программы, и особенно когда вздумали обязанности его принять на себя. Дума себя этим поставила в ложное положение, которое, по своему обыкновению, вменила в вину не себе, а правительству.

Еще труднее понять, почему это явное смешение функций Милюков счел «полезным». Ведь Дума этим брала на себя не только неподходящую, но для нее и непосильную роль. Хотя de jure Дума в своей законодательной инициативе была не ограничена (кроме изменения Основных законов), но de facto она не могла с нею справиться. Писать законы по плечу только правительству с его аппаратом. Недаром во всех конституциях парламентская инициатива большой роли не играет; и в нашей Думе главною заботою ее должно было быть рассмотрение законопроектов правительства. Утверждение Милюкова, будто бы для дела было полезно, чтобы Дума заменяла собою правительство, есть только желание заявить, что Дума могла эту работу исполнить лучше правительства, а может быть, «явочным порядком» и захватить функции министерства. Только для этой двусмысленной цели это могло быть полезно.