Читать книгу: «Жизнь пяти», страница 11

3

Нил нервно задерживает дыхание и поднимает глаза к горным пикам Ижгира, которые здесь, в предгорьях на окраине Эстере, ранним летним утром кажутся ему особенно прекрасными и величественно недоступными. Их четко очерченные, поредевшие, белоснежные шапки, взмывающие в нежно-розовое с голубым небо, разбитые на плоскости склоны, изрезанные кое-где тонким разломами ущелий и темных прорехами обрывов, сверкают в лучах восходящего солнца. Он, невольно любуясь красотой утра, смотрит на горы, потому что боится, малодушно опасается взглянуть на то, что происходит всего в нескольких метрах перед ним. Там в густой, лилово-серой, плотной тени небольшого тканевого навеса на деревянном помосте около распахнутых ворот мастерской, где, отбрасывая кругом хороводы серебристых бликов, прячется очередная, рожденная изобретательной мыслью мага и умелыми руками мастера конструкция из заклинаний и металла. Боится, поскольку отчаянно, мучительно хочет, чтобы все наконец получилось.

Проходят несколько невыносимо долгих минут. Нил, стиснув влажные, липкие ладони, пальцы в кулаки и тяжело, натужно вдыхая прохладный, обжигающий разгоряченное горло воздух, уже готовится к очередному, унизительному поражению. Не в силах больше терпеть, он стыдливо прикрывает глаза. И вдруг слышит, кажется, слышит их: тихие, одинокие, хлесткие, шипящие удары приводного механизма.

Неужели… Или быть может лишь померещилось?

Теплая, крепкая, мягкая рука медленно опускается на его подрагивающее плечо, чуть сжимая, приминая грубое сукно пиджака и шелковистую, гладкую ткань скрытой под ним рубашки. Тяжесть широкой ладони приятной, покалывающей растревоженные нервные окончания волной разливается по скованному напряжением телу. И Нил понимает.

Значит, значит…

Глаза нетерпеливо распахиваются.

… все получилось.

Он, со свистом выпуская вверх тонкую струйку беловатого пара, громко, гулко, облегченно выдыхает, восторженно, еще пока не до конца уверенный в успехе, опасливо переглядывается с ошеломленным и растроганным мастером. Механизм рядом мерно, в такт заданному ритму продолжает работать, постукивая, поскребывая сцепками передач и шурша полосами ремней, перегоняя туда-сюда постепенно нагревающийся от трения воздух. Тонкий стержень питающей его преобразованным потенциалом магии вышки загадочно поблескивает в первых, прорвавшихся сквозь сумеречную полудрему дымчатого утра лучах солнца.

Браза…

Нил поворачивается к Скейлеру. Король улыбается, и в его глазах, сверкая, блестят слезы.

А как, хм… как это называется, Нил?

Вдруг, легко и изящно выгнув дугой свои темные, выразительные брови, интересуется он.

Эм… энергетическая вышка, кажется, йер Атегиеро.

Нил выдумывает на ходу. Скейлер кивает.

Я хочу такую в Миран. Две, нет, три таких! И…

Он бросает неожиданно презрительный, такой неприятный и новый для Нила взгляд на мастера.

… хм… все чертежи.

А затем мягко, без излишней суетливой торопливости трогается с места, аккуратно приближается к скрытому в тени тонкому шпилю, поверхность которого еще вибрирует мелкой дрожью, выпуская в утренний прозрачный воздух едва-едва заметные крошечные искорки.

Ола, йер Атегиеро.

Покорно кивает мастер, скромно и испуганно пятясь назад, в сторону от кажется позабывшего о нем короля, чьи цепкие пальцы уже бесстрашно, бесшумно скользят по изогнутой поверхности гладкого, полированного металла.

Нил видит его профиль, почти скрытый в тени убогого, грязноватого, пыльного навеса, за бархатистыми складками спавшей на одно плечо грузной, искусно расшитой мантии. Видит яркий блеск распахнутых глаз, прямой, выразительный контур острого, чуть опущенного носа, плотно сомкнутые губы, на которых медленно-медленно проступает восторженная, отрешенная, хищная полуулыбка, эти пальцы тонкие, ловкие, могущественные, не знающие ни тяжелой работы, ни труда, ни лишений, ни страданий, ни сочувствия, вдруг пугающе темные, движущиеся, подкрадывающиеся вверх к концу, к цели, к вершине.

Сердце резко, с досадным, горьким, тревожным предчувствием беды сжимается в груди Нила. Рука Скейлера крепко обхватывает тонкое острие, и он, гордо выпрямившись, с упоением закрывает глаза, погружаясь глубоко в собственные, тайные мысли.

В будущее… наполненное странными механизмами … удивительное, невообразимое, прекрасное … непередаваемо пугающее, настораживающее незнакомостью, одиночеством и молчаливым, заслуженным величием … в будущее нового мира, пережившего собственную неизбежную, обжигающую очищающим огнем и изгоняющей скверну смертью гибель.

4

Он знает, что его крошечный, покосившийся дом, спрятанный в многоликих кварталах шумной Мары, дом в который он сбежал, не в силах больше выносить осуждающе снисходительных взглядов коллег в академии, его единственный безопасный приют, считают проклятым, а редкий, великий талант – ненавистным и недостойным звания человека. Он видел, как злобно и одновременно испуганно косятся ему вслед люди, как в безмолвном страхе убегают и прячутся дети.

Долгие, темные годы он жил, будто преданный анафеме, заклейменный, отвергнутый, похороненный, забытый… Существовал, в унизительной надежде на понимание или, быть может, на призрачное, блестящие на кончике предательски всаженного в спину клинка милосердие.

Однако теперь все изменилось.

Теперь у него наконец появился достойный его деяний покровитель. Да еще и какой. Сам йер Атегиеро, великий король Мирана! Могущественный заступник, даровавший ему избавление и свободу, вернувший величие и уважение, щедрый благодетель, обеспечивший его вечной памятью и бессмертной громкой славой.

Теперь у него не было недостатка в подопечных. Ему не приходилось щедро доплачивать звенящими монетами за эксперименты побирающемуся из последней нужды, слоняющемуся в ночном мраке пьянчуге или изуродованной иллюзиями алкаставэр падшей женщине. Благо и без них городские темницы кишели подонками, недалекими, алчными людишками, разума которых хватило лишь на то, чтобы, выучив пару-тройку новых заклинаний, отправляться грабить, насиловать и мародерствовать. Иногда ему даже было жаль их: иметь в руках великое оружие, способное сокрушать горы, и отчаянно рубить им алтарэ митранэ⁹⁷.

Ястераартэ⁹⁸!

Поэтому он без зазрения совести отбирал его у них, заменяя блестящий алеентейрир⁹⁹ не знающего порчи клинка на глянцевые, неподвластные ни времени, ни дурманящим целительным травам контуры магической печати.

Печать.

Он часто произносил вслух это диковинное, северное слово, словно глоток пускающего в пляс податливую кровь, вязкого, сладкого бронзового вина, пробуя и неспешно, звук за звуком перекатывая его на языке. Слово, которым он сам назвал свое грозное заклинание. Заклинание, которое, он усмехнулся, нет, не лишало тебя жизни, как опрометчиво полагали многие, однако забирало гораздо-гораздо большее – твою магию.

5

Митар не верил собственным глазам. Перед ним на столе в небольшой, потрепанной и уже изрядно помятой бумажной коробке лежал…

Хм… камень?!

Шершавый, невзрачный, темно-серый, с белыми прожилками, будто подобранный на улице кусок обыкновенного булыжника.

Ола.

Курт с Ривином многозначительно и загадочно переглянулись, необычайно довольные собой, широко улыбающиеся и, несомненно, полностью готовые к такой реакции Митара.

Так-так…

Митар сперва досадливо нахмурился, затем, с достоинством приподняв и склонив к плечу голову, как это делал его отец, скептически прищурив темные, блестящие глаза, небрежно, со сдержанным любопытством и не без осуждения покосился на собеседников.

Очевидно, еще одна глупая безделушка из какого-нибудь там Ардана? Ола, Рив?

Назло Курту, он обратился к Ривину, однако тот ни на секунду не растерялся и с ехидным упреком в лучащимся задором взгляде невозмутимо пожал крепкими плечами. Мол, не знаю я, Курта спрашивай.

Митар тяжело вздохнул.

Безрассудная дерзость этого невежественного, неотесанного парня, как и то весьма сомнительное, нелицеприятное дело, которым он зарабатывал на жизнь, всегда претили ему, человеку, вышедшему из древнего, близкого королям, знатного рода придворных магов. Но Митар никогда не позволял себе слишком явно показывал это презрение, хотя порой держаться становилось весьма затруднительно, во много ради Курта, с которым Ривин Вут был дружен еще с детства, а также и ради собственной, корыстной выгоды. Иметь среди приятелей известного магического бойца, да еще и прирожденного мага вещей никогда не будет лишним, так однажды сказал ему отец. И Митар разумно не стал спорить.

Тогда что?

Наконец лениво поинтересовался он у Курта.

Это… э-э-э … камень безмолвной речи. Купили…

Вновь эти хитрые переглядки.

… хм … у одного придворного умельца в Миране. Хотим попробовать. Второй – у меня. Он его вроде как заколдовал.

Курт сунул руку в карман брюк и, коварно улыбаясь своими тонкими, длинными губами, вытащил оттуда точно такой-же огрызок булыжника.

Абсолютно безопасно.

Он по-свойски подмигнул Митару и, ловко подбросив в воздух камень, спустя мгновение уверенно поймал его бледными, цепкими пальцами.

Видишь?

Митар мрачно усмехнулся, без особого энтузиазма наблюдая за весьма сомнительным представлением друга, затем недоверчиво, даже брезгливо прикоснулся к своей половине подозрительного, если не сказать пугающего изобретения.

А что … кроме меня, других желающих не нашлось?

Он уже знал ответ – никто в здравом уме не стал бы связываться с Куртом и его сумасшедшими экспериментами. Казалось, его друг в свободное время только и занимался тем, что собирал всю самую безумную новую магию на свете, а потом с каким-то остервенелым, фанатичным интересом жаждал непременно испытать ее на себе. Ну, и заодно на каком-нибудь знакомом, который по собственной недальновидной глупости подворачивался ему под руку…

Курт покачал головой.

Нет. Мы хотели с Ривом, но у него бой завтра и…

Ха-х… А меня, значит, не жалко?

Митар фыркнул и закатил глаза, однако согласился, как всегда.

Ладно, давай. Что делать надо?

Да, просто вызвать.

Курт наклонился, элегантно поддержав рукой полы расстегнутого, зашарканного пиджака, и, легко выудив камень из коробки, подтолкнул его прямо в руки Митара.

Держи при себе и вызывай. Я сейчас куда-нибудь…

А затем, даже не разгибаясь, мгновенно исчез. Его оборвавшиеся перемещением слова жутким, зловещим эхом повисли в дрогнувшем воздухе.

Браза…

Митар испуганно отшатнулся.

Ага.

Рив понимающе кивнул и усмехнулся, поежившись и скрестив на груди руки. Еще одна ужасная привычка их общего друга.

Хм…Что ж…

Митар аккуратно, опасливо сжал булыжник в ладони, сосредоточился, готовясь произнести заклинание, но тут вдруг сообразил, что … Мирдан соан… Он же совершенно не знает, куда в конце концов делся Курт, а ведь без этого…

Однако не успел Митар даже предположить, не успел облечь сверкнувшую догадку в полноценные слова, как знакомый голос Курта громко и удивительно четко зазвенел в его спутанных мыслях.

Потом, чуть позже в Темные арки, спрятанные в удобных браслетах альстен-данов Скейлера подобные камни станут для них, выступающих против магов, настоящим роковым проклятием. А после распространения энергетических вышек, которые легко позволят приспешникам короля обходить собственные ситенарные ограничения¹⁰⁰, главным преимуществом их вездесущего, всезнающего врага. И эти два неказистых камня связи Курта еще много-много раз сохранят Митару его собственную, весьма драгоценную жизнь.

6

Глянцево-черным по мягкому, бархатистому белому.

Ровный столбик фамилий, иногда имен, еще реже – званий. Людей, пациентов, коллег, лицо каждого из которых, она знала, будет помнить до самой смерти, до последнего вздоха. Снова и снова заставлять себя помнить.

Твердая рука аккуратно, уверенно, размеренно скользя по слева направо по странице, вписывает еще одно имя, еще один груз на ее усталом сердце, еще одна жизнь на темной совести. И неспешно, дав чернилам чуть впитаться и подсохнуть, закрывает книжку.

Ее часто спрашивают. Зачем она делает это? Зачем записывает их, а не тех, кто выжил?

И она неизменно отвечает. Затем, чтобы не забывать. Затем, чтобы, взглянув на эти стройные, лаконичные строки, устоять перед соблазнами гордости и честолюбия, собственной значимости, чтобы не провалить те испытания жизни, которые ей предстоит пройти еще столько раз, если она не бросит свое дело. Ведь если все получится, когда все получится, ее мир шагнет в новую эру, навсегда оставив позади многие недуги и ограничения их слабых, материальных составляющих собственной дуальной сущности.

А благодарности… Что ж, она искренне уповает на то, что их будет еще много. Гораздо больше, чем глянцево-черных имен в ее траурном списке.

Имен тех, кого убила ее магия, ее смелость, ее ошибки… Имен тех, кто уже никогда не покинет ее лабораторию в отдаленной башне Мары, имен тех, чьи искореженные, обезображенные тела никто не увидит, чьи голоса не услышит, чьи жизни она с благословения короля охапками возлагала на алтарь новой магии, надеясь и горячо уповая, что эта магия, у которой еще даже не было названия, служит лишь ей и всеобщему, людскому благу. Ведь она поклялась себе, что после Скейлера, чтобы он там ни задумал, когда он исполнит это, она непременно подарит свое знание миру.

И закрывая книжку сегодня, в сумрачной тишине башни, академик Касса Альмантарэ была искренне рада, что, оказывается, последний раз совсем-совсем давно открывала ее.

8. Конец пути

1

Его глаза усталые, утомленные, ясные, живые смотрели в это бездонное темное, синее, фиолетовое, почти черное небо, усыпанное яркими, мягко поблескивающими звездами, за окном нежно шелестела листва и длинные, поредевшие, белые как снег пряди волос легко покачивались ей в такт. Одинокий домик ректора был погружен в тишину и благословенный покой безоблачной, шепчущей тайны ночи, но его обитатель, еще одна фигура из нескончаемой вереницы путников, приклонявших здесь свои утомленные мирскими заботами, седеющие головы, не поддавался ее сладкому, томному, распевному говору. Его тонкие, старческие пальцы неестественно белые в падающем из окна свете, сухие и искривленные, плотно обхватывали подлокотники красивого резного кресла, а осунувшееся, испещренное многочисленными, глубокими морщинами лицо с пергаментом кожи, на которое падали хлесткие, рваные тени пушистых лапок елей, выглядело сосредоточенным и умиротворенным. Дир Варден думал о своей долгой жизни.

Думал с радостью и благодарностью, с печальной улыбкой и без чувства привычного для его старых знакомых сожаления. Будто перебирая кончиками невидимых пальцев гладкие, жемчужные бусины на колье матери, вспоминал всех тех, кого любил и ненавидел, кого убивал, терял, с кем расставался и кого встречал, своих многочисленных учеников и одиноких учителей, друзей, соратников, врагов, брата, отца в неизменной, будто единственной, выбеленной солнцем и морем грубой, плотной рубашке, к которой так приятно было прижиматься гладкой детской щекой, маму, чьи ласковые и нежные прикосновения навсегда остались в его снах…

Вспоминал тот великий день и старый мир. Вспоминал всех тех, с кем в то трудное время свела его судьба.

Где-то за спиной уютно, едва слышно скрипнула дверь. И Дир даже не обернулся. Зачем, ведь он и так знал, кто это. Его самый долгожданный гость, его смерть.

2

В долгие, зимние ночи Вала спала особенно плохо и тревожно. Это странное наваждение, то ли слишком яркий сон, то ли искаженная старостью реальность в такие моменты неизменно прорывалась в ее балансирующее на грани двух миров, меркнущее сознание.

Она видела одинокую серую фигуру человека на небольшом выступе скалы в окружении высоких, равных только небу гор с серебристыми шапками снега и темно-серым камнем обрывов, повернувшуюся к распростертым у его ног горным долинам, с устремленным куда-то вдаль напряженным, проницательным, задумчивым взглядом. Ветер резкими порывами покачивал полы его длинного, чуть приталенного пиджака, широкие, плавно спадающие вниз рукава, скрывающие кисти опущенных рук, штанины легких брюк, и седые пряди волос. Она видела его и никогда не могла до конца понять, кто перед ней. Прошлое или будущее. Новое или старое. Тот ли, кого они все потеряли тогда в Миране, и кто до сих пор, кажется, смотрел на нее из синевато-зеленой тени арки у входа в покои сгинувшего короля, или может тот, чьи нежные, жаркие губы когда-то нежно касались ее, чьи сильные руки крепко обнимали ее молодое тело, тот, чей шаг в черную бездну ночи разделил их навеки, или кто-то совсем-совсем другой, незнакомый и неизвестный. Она звала его разными именами, но он никогда не откликался. И она знала, отчего-то знала, если он повернется, если посмотрит на нее, то она, увидев его лицо, уже никогда вернется из сна назад.

И сегодня, впадая в привычную полудрему зимней ночи, она желала, чтобы он обернулся. И когда пелена странного наваждения вновь захватила ее мутнеющий разум, она назвала единственное имя: громко и четко, так чтобы призрачные горы эхом подхватили ее голос, разобрав слово по звукам и смыслам. Она назвала имя, и он обернулся.

Рука Валы дернулась. Тонкий лист исписанной бумаги с прощальным письмом легко затрепетал от внезапно прорвавшегося в темную, тихую комнату порыва северного, неймарского ветра. Но тяжесть ее пальцев уже бледных, холодных и мертвых, все-таки удержала его на месте.

3

Она умирала и знала это. Умирала, как и желала. В своем богатом доме в престижном квартале Мирана тихим прекрасным вечером. Посреди боготворящих, превозносящих ее людей. Умирала в почете и довольствии, в комфорте и безопасности, умирала от старости: спокойно и мирно, как редко умирают герои. Умирала, зная, что ее никогда не забудут. Умирала, изменив мир. Умирала, воплотив все свои мечты. Умирала, не уронив честь рода и не забыв заветы родителей.

Умирала, растеряв друзей. Умирала, предав идеалы. Умирала, в обмане и лжи. Умирала, не чувствуя рядом того, на чье лицо хотела бы взглянуть в последний раз. Умирала, уходя в пустоту. Умирала, сожалея. Умирала, тоскуя. Умирала…

Умирала, как и спустя несколько лет умирал Митар, не зная, кто он есть и как стал таким.

4

По щекам Курта заструились скупые, соленые слезы, приятно пощипывающие сухие, впалые щеки. Ривин аккуратно сжал его тонкую, практически прозрачную ладонь с длинными, уже непослушными, холодными пальцами и улыбнулся, Вала по другую сторону узкой кровати, на которой лежало его неподвижное, незнакомое, сжавшееся, ссохшееся тело, тоже улыбнулась, мягко и одновременно задорно, ласково и с удивительными, его любимыми, лучистыми искорками в глубине красивых, серых глаз. Он чувствовал их тепло, тепло верных друзей, чувствовал влажные капли слез, размеренно падающие на его тонкую, прозрачную кожу, чувствовал ветер, наполняющий комнату сквозь распахнутые настежь окна. Такой мягкий, жаркий, душный, вдруг в одночасье обернувшийся для него знакомым, резким, колючим, холодным и родным. Сердце последний раз глухо ухнуло в груди. И Курт без страха, с облегчением и благодарностью закрыл глаза…

Он стоял там на широких ступенях уходящей вверх лестницы, и альстендорфский ветер яростно и ласково трепал его волосы. Впереди – темно-серый, шероховатый камень древних стен, спрятавшихся за пушистыми рядами покачивающихся великанов-сосен, позади – родители. Мама улыбается и плачет, отец мягко поддерживает ее своими сильными, крепкими, загорелыми руками, поднимает уже лысеющую голову, его глаза наполнены сдержанной гордостью за сына. И для Курта нет большей награды, чем это взгляд. Он улыбается им в ответ, улыбается в последний раз и отворачивается, навсегда оставляя их в прошлом.

Теперь ему пора идти, его ждут друзья, его ждет жизнь…

Митар, Вала, Зира, Дир – они все тут, на ступенях, смотрят на него. Раскрасневшиеся, молодые и загорелые после летних каникул. Растрепанные ветром волосы Дира торчат в разные стороны, тонкие губы Зиры растянулись в приветственной улыбке, Вала хлопает в ладоши, а в темной, бездонной глубине глаз Митара теплится загадочный, задорный огонек, и, браза, Курт может поклясться, что отдаст все, лишь бы узнать витающие в этой сумасшедшей, миранской голове мысли.

Они берутся за руки. Крепко, цепочкой, один за другим. Переглядываются: восторженно и настороженно, с опаской и любопытством, неуверенно, с надеждой, будто спрашивая друг у друга: готовы ли они, способны ли, смогут ли… И кивают, одновременно: улыбаясь и смеясь, жадно набирая в легкие осенний, пахнущий прелыми листьями и еще теплым, томно мягким солнцем воздух, а затем делают шаг вперед, вверх по широким, каменным ступеням уходящей в неизвестную даль университетской лестницы…