Читать книгу: «Дыхание тайги. Рассказы», страница 4

На плоту

– Случилось это в каком году, сейчас не припомню, – начал дед Егор.

– Ваньке в ту пору было лет пятнадцать, в то время многие пользовались плотами, на них перевозили и людей, и кой-какие грузы. Так вот, у берега стояло несколько таких плавучих средств. Ванька наш, – подчеркнул рассказчик, глядя на Ивана Денисовича, которому уже было где-то за пятьдесят, – как раз в тот момент находился на берегу реки. Да еще и не один, с ним были два племянника примерно одного возраста. По-моему, им в ту пору было по три годика. Это были Сережка, сын Павла, Ванькиного старшего брата, да Петька, сын Николая, среднего брата, – сказал дед, обращаясь ко мне.

– Ванька-то наш вздумал покатать племяшей на плоту. Все бы ничего, да вот беда в том, что Иван-то плавать не умел, да он и сейчас воды боится.

– Бреши дальше, – добродушно произнес Иван.

– Ну так вот, – продолжал тот.

– Разделся Ванюша до трусов да зашел в воду, ну и стал толкать плот. Мальцы довольны, и Ванька наш рад. Ну а берега-то, сам знашь, крутые у реки, – сказал дед, обращаясь ко мне. – Тут и яма случилась. Ванька с головой ушел и плот-то отпустил, сам кое-как выбрался на берег, а плот-то понесло течением, да все дальше от берега. Бежит наш Ванька по песочку да руками машет, показывая на малышей, с испугу-то совсем дар речи потерял, только руками машет. А плот все дальше уносит. Мальцы на нем, ничего не подозревая, сидят себе да по сторонам глядят. Сидят мальчишки на бревнах, а вокруг вода, течение-то у реки быстрое. На счастье, рыбачки сидели у косы рыбу удили. Вот они-то мальцов и заметили: видят, плот мимо плывет, а на нем два несмышленыша сидят да на них глядят.

Догнали их рыбачки, пацанов в лодку забрали. А мальцы хоть бы что, словно с прогулки вернулись, – с улыбкой сказал старик.

– Ну а Ванька на берегу бегал да руками все махал, все что-то мычал, – улыбнулся рассказчик, косясь на Ивана.

Тот спокойно сидел и слушал старого Егора.

– Ну а очнулся наш Ванька, – продолжал дед, – когда от Пашки получил подзатыльник. И поделом, мальцов-то чуть не утопил. Один из них, Серега, известный человек сейчас, баят конструктор, самолеты, что ли, делат, ну а Петька у нас тут шоферит, тоже неплохой мужик, да ты их должон знать, – глядя на меня, заключил дед Егор.

– Бог милостив, не дал погибнуть мальцам, сидели себе смирнехонько на бревнах и не двигались. И ведь главное – не испугались, только по сторонам глазели. Все кончилось благополучно.

Дед Егор замолчал. Молчал и Иван. Видно было, что он и сейчас, спустя много лет, чувствовал свою вину.

– Ну ладно, пора ночевать, совсем смеркаться стало, – сказал старик, вставая.

Мой отпуск быстро пролетел. За день до отъезда я нашел старого Егора на той же скамейке у его дома. Сидел он уже в другой компании. Рядом с ним была соседка с виду лет сорока, которую он называл Клавкой, да подросток лет пятнадцати, ее сын. Увидев меня, дед привстал, протянул руку и сказал:

– Присаживайся, я тобе еще одну историю расскажу про твого Ваньку.

Ванька и фляга

– Скажу тобе, милок, – начал старик. – Иван-то человек очень хороший, да ты и сам это прекрасно знашь. Бог здоровьем его не обидел, да и умом вроде тоже. Только увалень он здоровый и невезучий какой-то, часто попадал, да и до сих пор попадат, в разные грустные или смешные истории. Помню, случай с ним приключился в раннем детстве, тогда ему было лет пять всего. Днем это случилось, родители на работе: Марья на ферме, Василий в поле, – а пацаны играли во дворе. Пашка, самый старший среди них, Николай, Стёпка, твой отец, да Ванька, самый малой, – дед Егор прокашлялся и продолжал:

– Пашка у них всегда затейником был, он-то и придумал энту игру с флягой. Фляга та была пустой, а он возьми, да и закричи прямо во флягу: «У-у-у…», – а из нее эхо вторит: «У-у-у…» Малым это понравилось. Они тоже по очереди стали кричать прямо во флягу: «У-у-у…», – а с нее эхо повторяло: «У-у-у…», – старик замолчал и стал шарить по карманам. Достав махорку, он спросил, обращаясь к женщине:

– Клавка, у тебя дома газеты есть?

– Есть, дедуля.

– Сёмка, принеси газету, – попросила она сына.

– Подожди, дед, не рассказывай, я мигом, – обратился к старику Семён.

– Ладно, так и быть подожду.

– Ты домой-то когда? – спросил рассказчик, обращаясь ко мне.

– Завтра, – говорю.

– Значит, кончился твой отпуск. На следующий год-то приедешь?

– Не знаю, как получится, хотелось бы, – говорю.

– Дедуль, держи газету, – вернулся запыхавшийся Сёмка.

Дед Егор взял, аккуратно оторвал от нее небольшой клочок, насыпал на него несколько щепоток махорки и скрутил, как он говаривал, козью ножку. Потом стал ощупывать все карманы обеими руками. Найдя спички, прикурил, затянулся с наслаждением и продолжил свой рассказ:

– Так вот, Пашка-то еще тот затейник был и говорит Ваньке: «Ваня, а ты голову засунь во флягу и там крикни». Наш Ванька, не моргнув глазом, засунул голову в горловину фляги и кричит: «У-у-у…», – а во фляге раздается: «У-у-у…» После хотел голову-то выташить, а она и не выходит – уши мешают…

Cёмка громко расхохотался.

– Тихо ты, – сказала, улыбаясь, Клавдия.

– Уши-то во флягу хорошо вошли, – продолжал старик, – а вот назад никак, во фляге-то они растопырились и не дают Ваньке голову выташить. Тогда он руками уперся о флягу, пытаясь выскочить оттуда, отчего уши еще сильнее заболели. Испужался Ваня и заплакал. Тело снаружи, а голова во фляге плачет. Тут уж и Пашка давай его ташить из фляги за плечи. Малому больно, страшно, он еще громче стал кричать. Видя, что ничего не получатся, заволновались сорванцы, а Ванька рыдал во фляге, уши у него слегка припухли от ерзанья и горели.

«Я за мамкой на ферму», – сообщил Колька и убежал. А Пашка позвал соседа, старого Данилу, царство ему небесное…, – дед Егор перекрестился.

– Старый Данила, увидев Ваньку во фляге, всплеснул руками и спросил: «Что ж ты там нашел, бесенок?» Слышно было, как Ванька всхлипывал внутри ёмкости-то. Данила попытался потянуть его, да куды там. Малец заголосил пуще прежнего. В этот самый момент во двор вбежала запыхавшаяся Марья.

«Ну-ка, посторонись дед», – она оттеснила старика. Руки у Марьи были тоненькие, она их ловко просунула меж Ванькиной головой и флягой, прижала уши малого к голове и тихонько потянула. Голова и вышла.

Лицо у бедного Ванюшки было все зареванное, уши стали красными, припухлыми и казались просто огромными. Пацаны, увидев его, расхохотались, за что каждый от матери получил по оплеухе. Марья прижала к себе плачущего Ваньку и, улыбаясь, приговаривала: «Вот дурная голова-то, полезла во флягу».

– Такой случай был с нашим Ванькой, – улыбаясь заключил дед Егор.

– С ним вообще немало комичных случаев было.

– Расскажи, дедуля, еще про случаи. Пожалуйста! – стал умолять деда Сёмка.

– Ну, это только с разрешения Ивана. Иван, ты не против, если я про пьяную ягодку расскажу? – почти прокричал дед, увидев идущего с реки Ивана.

Иван Денисович ничего не отвечал деду Егору, только заулыбался. Он, подойдя поставил на землю ведра с водой и присел на лавку рядом со мной.

– Что, завтра уже уезжаешь? – спросил он у меня.

– Ну да, – говорю.

Дед с минуту помолчал – то ли для приличия, то ли вспоминал что-то – и затем продолжил свои рассказы.

Пьяная ягода

– Вот сейчас уже не упомню, что был за праздник. Все собрались в тот день у Василия с Марьей, и я там был.

– Но без тебя-то как же? – вставил, улыбаясь, Иван.

– И то верно, без меня никак. Помню, женщины – кто пельмени лепил, кто на стол накрывал. Марья достала из погреба магарыч. Ох и крепок же он был, зараза, – дед Егор аж крякнул.

– Магарыч-то был настоян на вишенке, и цвет приятный, и мягонький на вкус. Процедила она его и разлила в графины, а ягода осталась в банке, на столе. Ну и стоит эта банка с вишней на столе на кухне, да и стоит. Марья же решила пацанов пельменями накормить. Наложила Петьке с Ванькой по тарелке пельмешек, поставила на стол на кухне.

«Ешьте», – говорит – и пошла в залу накрывать стол для гостей. Ванька с Петькой пельмени те быстро умяли. Видят: банка с ягодой стоит. Недолго думая, вишню поровну рассыпали по своим тарелкам и съели. Надо сказать, в ту пору им годиков по четыре-пять было – не больше.

Дед Егор на мгновение замолчал, а затем c улыбкой спросил, обращаясь к Ивану:

– Как хоть на вкус-то ягодка была?

– Горьковата, – с серьезным лицом ответил тот.

– Ну, расскажи, Ваня, как вы с Петькой потом к нему домой-то пошли.

Воцарилась пауза, дед замолчал в ожидании, что скажет Иван, а Иван тоже молчал.

– Ну че молчишь, битюк, нече сказать?

Все уставились на дядю Ваню.

– Чё говорить-то, это ты брехать-то начал, так и бреши дальше.

– Ноги ватными стали, не туда ходить стали, – немного помолчав, добавил он.

Дед знал, что Иван в рассказе плохой помощник, поэтому продолжил свое повествование.

– Одним словом, вышли они во двор-то, а ноги их не слушаются совсем, головы кружатся. Вывалялись в грязи с ног до головы оба. Неизвестно, куды бы еще их занесло, если бы Марья в окно пацанов не увидела. Помню, особо мальчишек тогда не ругали, ведь сами виноваты были, ягоду-то сами на столе оставили, вот ребятишки и наелись допьяна.

– Ты бы про себя что-нибудь, старый, рассказал.

– Расскажу и про себя обязательно, в моей жизни много чего было. Было веселое, и грустное было, но веселого все же было больше.

– Повезло тебе старый! – задумчиво сказал Иван.

– А тебе-то что жаловаться, истории-то больше с тобой случались веселые. Это только ты сам с виду грустный.

– Ох и трепач же ты, дед.

Иван взял ведра и не спеша пошел к своему дому.

– Однако пора, и мне пора ночевать – засобирался дед Егор.

Через месяц после своего отпуска я позвонил родным в деревню. Трубку взял Иван Денисович, в конце расспросов о житье-бытье, я спросил его:

– Дядя Ваня, у тебя после фляги уши долго болели?

После продолжительной паузы услышал:

– Набрехал все-таки старый. И когда только успел?

– Как у него здоровье? – спрашиваю.

– А че ему будет, жив и здоров старый брехун, небось, и сейчас с кем-нибудь на лавочке языком чешет.

Обреченная Лучиха

Лето в тот год стояло теплым. Солнце землю прогревало, и дожди ее в меру поливали. По всему было видно, быть богатому урожаю. Только вот мало кто этому радовался. Деревня Лучиха располагалась у самого берега Ангары и по расчетам попадала в зону затопления при пуске ГЭС. Еще весной сюда приехали уполномоченные из Иркутска и оповестили местных жителей о том, что до пятнадцатого августа необходимо всем покинуть населенный пункт. Семьям переселенцев, которые разбирали и перевозили свои дома, государством выплачивалась денежная компенсация, а тем, у кого они были ветхие, предоставлялось новое жилье.

Только вот никакая денежная компенсация и никакое новое жилье не покроет все то, что свалилось на головы местных жителей. Больше половины изб уже перевезли в соседнюю деревню, которая находилась от Лучихи на расстоянии более тридцати километров и не попадала в зону затопления. Дома разбирали на бревна и потихоньку перевозили. Везли не только бревна, доски, брус, шифер, но и все то, что было нажито нелегким крестьянским трудом. Транспортировали лошадьми, запряженными в телеги. Привязанная к повозкам скотина шла следом. Кудахтали куры, взлетая на кочках, лаяли собаки, подгоняя коров. Невеселая то была картина. Уезжали со слезами на глазах, осознавая, что покидают навсегда родные сердцу места и вернуться сюда они уже не смогут.

Подводы одна за другой медленно двигались. Одна из них отстала и стояла у самой окраины деревни. В телеге на куче пожиток сидели пожилой мужик Никифор и его жена Дарья, державшая в руках рыжую пушистую кошку. Слышно было кудахтанье кур, они тоже находились тут же в больших сплетенных из ивы корзинах, прикрытых рогожей. По всему было видно, люди прощались со своей малой родиной, тяжело им было покидать ее. Мужчина грустными глазами смотрел на Ангару, а женщина утирала слезы, глядя на уголок земли, где прошла вся их жизнь, и приговаривала:

– Как же это? Что же это делается-то?

Муж молчал и думал о своем. Дом их был уже довольно ветхим. Строил его дед Никифора, но он простоял бы еще немало лет, служа им верой и правдой. Конечно, пришлось бы кое-что подлатать, да ведь то не трудно, и сделал бы это нынешний хозяин с радостью, если бы не беда, грозившая Лучихе. Разбирать и перевозить его мужик не стал, да и сил у него таких уже не было. В Покровке, куда они перебирались, государство построило несколько бараков, похожих один на другой, для таких, как семья Никифора.

– Ну, что сидишь-то? Погоняй! – услышав голос жены, муж глянул на нее глазами, полными слез, и громко крикнул, обращаясь к лошади:

– Но… но… но, родная!

Кобыла резко дернулась, телегу тряхнуло, одна из кур с кудахтаньем взлетела и, приземлившись в метре от повозки, как ошпаренная, понеслась к дому. Мужчина притормозил подводу, соскочил с нее и было уже побежал за курицей, да вдруг остановился.

– Домой ведь вернуться хочет рябая, – тихо произнес он и добавил: – Сам бы сейчас убежал.

Сев рядом с Дарьей, слегка ударил лошадь вожжами. Телега тронулась, увозя их навсегда из родной деревни. В душе каждого было смятение, боль, горечь от потери родного крова. Дарья что-то шептала и всхлипывала, а Никифор, повернув голову, смотрел на удаляющуюся деревню, свой дом, который уже едва был виден.

Невыносимое это дело – прощаться навсегда с родным местом. По щекам неизбалованного жизнью мужчины текли слезы. Он уже и не помнил, когда последний раз плакал, а сейчас так защемило на душе, что сдержать этих слез уже не мог.

Вдруг, спохватившись и покосившись на жену, он выпрямился, вытер быстро рукавом мокрые глаза и крикнул:

– Но, но, но, окаянная! – и ударил сильно лошадь вожжами.

Та рванулась. Дарья от неожиданности повалилась спиной на узлы с вещами.

– Полегче, пожалей животину-то. Пошто так хлесташь невинную? – упрекнула она мужа. Тот виновато потянул вожжи, успокаивая испуганную лошадь. Кобыла снова пошла медленным ровным шагом. Впереди виднелось еще несколько подвод, идущих одна за другой. Ехали молча. Многие женщины, сидящие на телегах, утирали платками слезы. У мужиков вид был мрачный.

– Как от немца бежим, бросили Лучиху, дома отцов своих.

– Нехорошо все это, – громко говорил старик Афанасий, сидящий с зятем да с дочкой на впереди идущей повозке. Никто ему не ответил, только и слышно было, как скрипели колеса.

– Это же надо додуматься, чтоб им пусто было, – не унимался дед.

– На дне реки будет деревня наша, ведь надо ж было именно ее выбрать! Там ведь не только избы, там ведь могилки родных наших. Придумать такое могли только нехристи! – после короткой паузы изрек он.

На подводах молчали, а мысли были те же, что и у старого Афанасия, только он их выражал вслух.

– Сжигать будуть все после нас, избы наши. Нехристи! Знают ведь, у людей-то на енто рука не подымится, родной-то дом палить, гэсы затеяли, тьфу, – старик смачно плюнул и замолчал. Повозки медленно двигались, коровы, привязанные к телегам, шли, мыча и отгоняя хвостами назойливых оводов. Вдруг собачья свора с лаем ринулись вперед. Навстречу им неслась лошадь с телегой, в которой то и дело на кочках подпрыгивали два человека.

– Корневы, Иван с Сенькой, сын да внук Данилы, – отметил неугомонный Афанасий, когда подвода с грохотом промчалась мимо, обдавая их пылью.

– За Данилой, видать, молодежь поехала. А он то, старый хрыч, что удумал? Остался ведь один, решил никуды не уезжать, утопнуть вместе с деревней решил, старый дурень, – добавил не менее старый Афанасий, провожая их взглядом. А телега Корневых, оставляя после себя столб пыли, быстро удалялась, приближаясь к Лучихе.

Деревня пустовала, почти все выехали. Она была непохожа на себя – доживала свои последние дни. На месте разобранных домов зияли только ямы, когда-то служившие людям погребами. На месте заборов кое-где торчали оставленные подгнившие столбы. Пустые ветхие избы сиротливо стояли то там, то тут среди всей этой разрухи. Ни людей, ни живности не было. Лучиха вымерла. На все село осталось два доживающих свой век человека, дома которых находились в разных концах. Это почти совсем глухая бабка Нюра, которую должна была забрать дочь в Иркутск, да старый Данила, решивший не покидать родные места.

Дед сидел на лавочке у своего старенького жилья у самой Ангары и угрюмо смотрел на реку, думая о чем-то. Ему этим летом уж девяностый год пошел. Старик немало повидал за эту жизнь. Вся она была связана с родной деревней. Здесь он родился, встретил свою любовь, красавицу Марию, родившую ему четверых сыновей. Отсюда ушел на войну, сюда вернулся, награжденный за храбрость крестами. Тут похоронены его предки, да и Марьина могилка здесь. Сюда во время войны с немцами были доставлены одна за другой похоронки на трех сыновей. Красавица Ангара всегда рядом несла свои воды. Никогда в мыслях у Данилы не было, что эти воды заберут родную деревню. Перебираться в другое место он даже и не думал. Было предчувствие у старика, что век его кончится вместе с Лучихой. «Другого конца и не надо», – думалось ему.

Топот копыт и стук телеги, мчавшейся к его дому, отвлекли старого человека от тяжелых раздумий.

– Здорово, дед, – услышал он голос внука Сёмки.

– Что ж мерина-то не жалешь? Смотри, как взмылен, – возмутился Данила.

– Привет, бать! – поздоровался Иван, присаживаясь рядом.

– Ну что, собрался? Мы за тобой.

– А я, родные мои, давно уже собрался, только вот жду, когда река Лучиху приберет, глядишь, Бог и меня захватит.

– Старый, ну ты совсем из ума выжил, что говоришь-то? – растерянно произнес Иван.

– А ты молод ешо меня уму разуму учить-то, – посуровел отец. – Говорю, знать знаю, что говорю. Никуды я отсель не поеду.

– Здесь помру, вот об чем вас попрошу: похороните меня на Волчьей горе.

– Вот, придумал! – разозлился Сёмка. – Живого, что ль, тебя похоронить?

– Тихо ты, – прикрикнул Иван на сына.

– Недолго мне осталось, в аккурат успею, – продолжал старик. – А вот насчет Волчьей горы, так это мое последнее слово. Не затопит ее, думаю я, вода туды не дойдет.

– Так там скала, дед, – озадачился Сёмка.

– Ну и вы не слабаки, в аккурат справитесь, – отрезал Данила.

Сын с внуком переглянулись и одновременно посмотрели в сторону Волчьей горы, которая находилась в двадцати километрах от деревни. Она была довольно высокая, со скалистой верхушкой. Когда-то ее облюбовали волки, говорят, там жила целая стая. По ночам даже до деревни доносился их вой. Люди боялись этого места и обходили стороной. Со временем часть серых хищников истребили, а остальные покинули гору. Но название – Волчья – так и осталось…

– Нельзя ведь там хоронить, не спросивши, – тихо возразил Иван.

– А оне нас спросили, когда деревню нашу затоплять решили, спросили, говорю?! Вот и их нече спрашивать! Ванька, ты пошто такой-то? Я сказал же вам, что это мое последнее слово, а последнее слово человека, хошь не хошь, а выполнять надо, – разозлился на сына Данила.

– Дед, не рано ли ты умирать собрался? – улыбаясь, спросил Сёмка.

– Цыц, малец! Еще материнское молоко на губах не обсохло, а тоже туда же, мне видней, когда помирать! Ваше дело – мое последнее желание исполнить, – резко оборвал его дед.

На следующий день Иван с сыном уехали ни с чем и сильно озабоченные. Обоим понятно было, не шутил старый Данила. Через пару дней приехала бабки Нюры дочка из Иркутска. Приехала утром, а уже вечером уехала с матерью. Дочь на ночь побоялась оставаться в мертвом обезлюдевшем месте. Остался старик совсем один в родной деревне, твердо решив не покидать ее.

Умер Данила в конце августа. До этого дня Иван каждый вечер ездил к отцу, не теряя надежды увезти его. Но старик остался непреклонен. Умер он, сидя на лавочке у своего дома, прислонившись спиной к стене. Похоронили старожила на Волчьей горе, на самой вершине. Сверху Лучиха была как на ладони, примостившись на берегу Ангары. А еще через неделю деревня превратилось в страшное пепелище. Уже ничего не напоминало о том, что еще несколько месяцев назад здесь жизнь била ключом. После проведенной, так сказать, санобработки смотреть на то, что осталось, было невозможно: давящий ком стоял в горле от увиденного, мешая дышать. Грустная до слез была то картина.

В сентябре 1961 года пущена Братская ГЭС, перегородившая Ангару. Было затоплено более ста больших и маленьких поселений, располагавшихся по берегам реки: Мока, Громы, Астафьево, Зерма, Лучиха, Налюры, Большая и Малая Мамырь, Малышовка… На месте их сейчас – Братское море. Под воду ушли необыкновенной красоты места, были затоплены плодородные земли. Волею судьбы мне пришлось быть очевидцем и участником этих событий. Тогда я был еще мальчишкой и до конца не понимал, что переживали в тот момент мои дед с бабушкой. А пережить такое было не так просто.

К Волчьей горе вода подошла вплотную и остановилась. С ее скалистой верхушки с могилкой старого Данилы было видно то место, где когда-то красовалась Лучиха с ее стройными кудрявыми березками, плодородными полями, богатыми сочной травой лугами. Где когда-то жили люди, на лугах пасся скот. Здесь влюблялись, справляли свадьбы, рожали и крестили детей. И вдруг в одночасье и совсем не по воле Божьей, она канула под воду навсегда, как будто и не было никогда этой ангарской деревни.