Читать книгу: «Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статей, текстов книг», страница 9
«Царство растений – и то же самое с царством животных – как воплощение всех растительных форм, которые когда-либо жили, состоит из мириад филогенетических штаммов, которые возникли во все времена и в самых разных местах земной поверхности, достигли неодинаковой продолжительности, высоты развития и ветвления и в большинстве своем вымерли. Ныне живущие растения представляют собой окончания многочисленных линий, которые имеют разные места рождения и возраст, и поэтому не являются генетически родственными друг другу».
Таким образом, глубокое различие между этими предположениями о развитии и предположениями дарвинизма приводит к легко определяемому расхождению представлений о типе.
Однако это происходит не потому, что с точки зрения Неджели возникают какие-то более четкие критерии для разделения логических родов, т.е. тех «родов», которые он обозначает, чей охват меньше, т.е. для вышеупомянутых рас, разновидностей и модификаций. Скорее, они остаются морфолого-генеалогического характера. Не упраздняется и текучая связь родов. Даже Неджели, в причудливом выражении возвращаясь к старому понятию вида, признает, что даже в его способе разновидности «нельзя отличить от настоящего вида опытным путем». Он даже признает в общих чертах:
«Ряды развития органических царств» ведут «от низших и простейших… постепенно… к наиболее совершенным и сложным». Для него также олицетворение организмов состоит из множества «древовидных разветвленных рядов, которые сходятся вниз в общих исходных точках».
Поэтому остается неясным, как Наджели еще мог утверждать во втором издании своего небольшого трактата о происхождении и понятии естественно-исторического вида, что
«понятие вида в будущей систематике будет научной категорией, для которой существуют определенные характеристики, наблюдаемые в природе и проверяемые экспериментом», так что «два наблюдателя должны прийти к одному и тому же результату, если метод исследования будет точным».
В этом отношении, однако, возникает разница в ряде типов, поскольку для теории развития Неджели, в результате непрерывного generatio aequivoca [возникновение органических существ из неорганических веществ без родителей – wp], генеалогический смысл, которым последовательно обладают типы в гипотезе Дарвина, во многих случаях утрачивается. Везде применяются только морфологические типы, репрезентативные в той же степени, что и у Дарвина. Сам Неджели, однако, готов отбросить это различие для практики классификационного мышления, вставив кантианский ход мысли. Он превращает, можно сказать, конституирующий принцип непрерывного родства в теории Дарвина в чисто регулятивный. Ибо он заявляет:
«Универсальное кровосмешение ныне живущих организмов, а также филогенетической системы… могут, в силу простоты закономерного развития, существующего во всем органическом царстве, рассматриваться символически как общие нормы; поскольку организмы, даже если они не связаны генетически, тем не менее в целом относятся друг к другу так, как если бы эти отношения существовали».
VII Идеальность типов развития организмов
В приведенных выше рассуждениях о типичных типах в историческом естествознании вопрос об «идеальности» или «реальности» этих типов специально оставлен без внимания. Ведь он ведет из области логики в область метафизики, или, чтобы избежать названия, которое стало пугающим, хотя и неоправданно, в область эпистемологии.
В ответах на этот вопрос представлены примерно все оттенки метафизических гипотез, от самого крайнего реализма до самого крайнего номинализма.
С одной стороны, утверждается, например, Бюрмейстером, что виды в техническом смысле «действительно существуют как реальные существа», что их «можно увидеть, схватить, собрать и поместить в коллекции». У Линнея даже, менее внешне грубо и в правильном следствии, из аристотелевской концептуальной метафизики, переданной и удерживаемой до невидимости, приписывается та же реальность всем естественно-историческим родам. Так поступает и А. Браун в своих изощренных размышлениях о феномене омоложения в природе. По его словам, «признание природного организма и его подразделений как объективных фактов, выраженных самой природой, является насущной необходимостью для высшего, единого замысла естествознания». Он даже утверждает, что «признание индивида как реально существующего существа при отрицании естественной реальности более всеобъемлющих подразделений природного организма является непоследовательностью». Нигде, даже в самом малом круге, реальность не может быть постигнута непосредственно в разорванном облике, но везде только косвенно, в признании сущности, работающей над обликом в его контексте. Как индивид реализует себя через временную последовательность образований и пространственное деление на подчиненные члены, так и вид реализует себя в структуре более высокого порядка, представленной индивидами, благодаря которой он, как и индивид, проходит через свой круг форм во временной последовательности и пространственном расширении. Таким же образом род реализуется через круг видов, семейство – через роды и т.д.».
Более распространенными являются номиналистические взгляды, с которыми мы уже столкнулись выше, в замечаниях Агассиза. Поэтому здесь достаточно указать, что уже в своем большом морфологическом труде Геккель объявил все естественные роды «произвольными и субъективными абстракциями» за исключением высших, так называемых им типов в соответствии с употреблением, распространенным Блейнвилем, и что позднее, в связи с его обращением к монофилетической гипотезе, он пришел к точке зрения, которая упраздняет и это исключение.
Краткая психологическая дискуссия проложит путь к решению этого вопроса. Два пути приводят нас к родам организмов еще до всякого научного знания. Во-первых, абстрагирование общих характеристик организмов, которые попадают в круг нашего случайного личного опыта. Механизм нашего воображения заставляет их, в той мере, в какой они встречаются в различных сходных объектах, непроизвольно и неизбежно вступать во все более прочную ассоциацию путем многократного воспроизведения в восприятии. Чем прочнее она становится, тем больше ослабевает ассоциативная связь, в которой ее характеристики стоят с несовпадающими характеристиками отдельных, разных объектов восприятия. Но она никогда не растворяется. Мы всегда представляем себе абстрактное общее на фоне конкретного, из которого оно выросло. Это воображение мы разделяем с животными, поскольку механизм их памяти и воспроизведения схож с нашим. Второй, более извилистый путь к этим самым общим, который часто пересекается с первым, предпочтительно свойственен только нам. Он ведет через язык. Многочисленные названия организмов, созданные практическим и теоретическим мышлением, стали языковым достоянием, которым мы рано научились пользоваться. Они связываются с родовыми идеями, сформированными на первом пути, в той мере, в какой они доходят до нас в устной или письменной форме, и помогают их сгустить. Далее они делают возможным расширение нашего ряда идей о жанрах. С помощью описаний, при поддержке и без поддержки всевозможных символов, более или менее схематичных иллюстраций и т.д., мы создаем для себя новые жанры. Мы создаем их для себя, создавая с помощью воображения из символов и слов описания, а там, где первых не хватает, только из вторых, роды никогда непосредственно не воспринимаемых образцов. Какими бы малоразработанными и прочными ни были эти лингвистически переданные роды в результате колебаний почвы воображения, они, в свою очередь, помогают нам прояснить и обогатить наши представления об организмах и выведенные из них представления о родах. Ведь они сообщают нам характеристики, которые мы часто игнорировали. Если описание встречается с объектами более ранних восприятий или даже происходит в процессе восприятия, оно оказывает аналогичные услуги с большей силой. Жанры, сформированные на пути восприятия, также рано, часто сразу же после их появления, преобразуются в суждения, с помощью которых мы представляем в мыслительной манере все их содержание, которое мы приобрели, или отдельные их черты, а также многообразные отношения между ними. Эти суждения в конце концов тысячекратно усложняются суждениями описания.
Если допустить, что вряд ли возможно в настоящее время даже в самых отдаленных культурах так называемых бескультурных народов, что эта языковая абстракция не тронута никакими научными знаниями, то становится ясно, что она строится в каждом человеке, а также в каждом народе на основе этого практического представления и мышления. Существенные логические различия сводятся к двум. Теоретическая идея естественно-исторического вида приобретает свои общие характеристики через научное наблюдение, т.е. через понятийное, оценочное, объективно достоверное определение чувственно воспринимаемого, техника которого выходит далеко за пределы средств практического мышления. Поэтому из него отбрасываются некоторые вещи, которые были там существенны, и добавляется не мало вещей, которые оставались там скрытыми. Научная идея определяет тогда содержание и объем всех без исключения жанров в объективно обоснованных суждениях. Их содержание определяется с помощью определений или, чаще всего, даже там, где определения возможны, с помощью дефинитивных суждений, выделяющих характерные признаки из целого. Кроме того, определение объема родов осуществляется посредством классификации, отдельные члены которой, то есть классификационные суждения, определяют для отдельных родов их логическое место, то есть их положение в ряду организмов, также с претензией на объективную обоснованность.
Естественно-исторические типы, таким образом, являются суждениями, а если к ним отнести определения, то содержательные определения полного и исключительного равенства, как пограничные случаи дефиниционных определений исключительного равенства, в последних – дефиниционные суждения. Логическими субъектами морфологических типов являются, с одной стороны, эпитомы признаков, составляющих содержание рода, с другой – эпитомы вида и, кроме того, экземпляров, соответствующих этому содержанию. В логических субъектах генеалогически интерпретируемых типов к этим признакам добавляются гипотетические отношения. Логическим субъектом репрезентативного типа, наконец, является тот вид рода, который наиболее четко содержит признаки рода. Логическими предикатами дефинитивных суждений, в которых мы осуществляем содержание родов, являются отдельные или все признаки, составляющие это содержание; предикатами классификационных суждений, рассматриваемых сами по себе, т.е. в отрыве от предикативного отношения, в котором мыслится их содержание, являются логические роды, под которые мы подводим. Тот факт, что мы обычно обобщаем эти суждения в терминах идей, репрезентативно, в форме понятий в собственном смысле слова, не меняет ни их логического, ни их психологического содержания суждения. Логическая основа этих предикатов в любом случае состоит из морфологических признаков. В так называемых искусственных классификациях они уже более разнообразны, чем это видно из обычной ссылки на половую систему растений Линнея. В зоологических классификациях, например, согласно K. Мёбиуса в одном из его трактатов о групповых терминах нашей системы животных, это «роговые, хитиновые или известковые образования кожи», вид, количество и расположение зубов, вид, распределение и расположение костей; затем также: «форма мышц, происхождение и ход нервов, строение органов чувств, пищеварительных, дыхательных и брачных органов, форма и размер кровяных телец, яйца и сперматозоиды…. эмбриональные и постэмбриональные формы развития». И, кроме того, при вторичных обстоятельствах, не требующих здесь рассмотрения, не морфологические, а биологические признаки, такие как «период беременности, питание и образ жизни».
Естественно-исторические типы, поскольку их понятия являются суждениями в соответствии с их логическим содержанием и их психологическим содержанием, не могут в то же время иметь в своей научной действительности трансцендентную реальность, независимую от нашего мышления. Тогда мы должны были бы прибегнуть к метафизической гипотезе, что механические процессы и их материальные продукты, оба предполагаемые абсолютно реальными, образуются одним способом и существуют в органических индивидах таким образом, что они в этой своей реальности являются как бы объективными мыслями, т.е. механически-материальными суждениями. И даже если допустить этот абсурд, то можно было бы утверждать, что типы в их научной реальности, в той мере, в какой они определены в совершенной всеобщности, были бы мыслеобразами этих механически-материальных мыслей, которые реальны независимо от нас. Наше мышление не создавало бы типы, а воспроизводило бы их.
Мы можем воздержаться от этого по истине бездумного построения как бы материально застывшего мира мысли, который реализует себя во внешних вещах. Если, с другой стороны, мы сохраним метафизическую предпосылку о реальности механически-материального внешнего мира, независимого от нас, то типы станут суждениями, мысленным воссозданием эпитомов, характеристики которых существуют в них наряду с другими, особыми характеристиками органических индивидов.
Эта мысль также не может быть доведена до конца, даже исходя из метафизических предпосылок, с которыми привыкло держаться наше естествознание. Ведь механический атомизм, как и атомизм Демокрита и метафизический механицизм философии XVII века, оправдан в отрицании абсолютной реальности, независимой от нас, чувственных качеств наших ощущений – хотя, как здесь только намекается, он не в состоянии от них избавиться. Соответственно, если мы встанем на эту точку зрения, то объективная реальность типов также будет исключена их качественным содержанием. Ведь ощущения, из которых это содержание складывается в нашем воображении и мышлении, не могут быть приняты за характеристики самих внешних вещей. Неизбежная основа чувственного восприятия отменяет абсолютную реальность морфологических признаков в предположении такого внешнего мира. Их чувственно-качественное содержание соответствует механически-материальным коррелятам в вещах.
Однако при всем этом молчаливо предполагается, что наши ментальные процессы не являются чисто механическими. Но ясно, что это не вызывает возражений до тех пор, пока признается, что наше восприятие и мышление, как и наше чувство, является своего рода иллюзией, которую мы, как воображающие и чувствующие существа, распространяем на механически-материальный мир. Ибо именно эта иллюзия останется тогда незыблемой основой нашего научного мышления. И отвечать материализму, который отрицал бы даже реальность этой видимости, который не уклонялся бы от того, что наше воображение и чувство раскрывается при анализе его существования как движения материальных частиц, значило бы терять время.
С другой стороны, метафизический быт нашего естествознания предлагает аргументы в пользу идеальности органических типов. Естественная наука в механике и физике с начала семнадцатого века, а с сороковых годов нашего столетия во всех областях, заменила механические энергии формальными понятийными энергиями аристотелевской метафизики. В механике развития, как мы видели, она стремится определить их как формирующие силы. Она приписывает абсолютную реальность только им, а не типичным родам. Последние представляют собой лишь оценочные обобщения характеров, которые вырабатываются в нас этими механическими энергиями и тем самым приобретают перцептивное содержание, субъективное как таковое. Поэтому их ментальный запас отделяет родовые признаки, как и их механически-материальные корреляты в самих организмах, от признаков, которые становятся несущественными для целей классификации. То, что делает их пригодными для этих целей, – это не особый вид их реальности, а характер их логических функций как общих признаков.
Однако таким образом мы не пришли к окончательному решению и даже не смогли предпринять попытку прийти к нему. Ведь мы остались в зависимости от метафизических предположений, которые, несмотря на их широкое распространение в кругах естествоиспытателей, бросают вызов метафизической критике. Однако здесь нет необходимости вступать в эту критику. Ведь как бы существенно ни пришлось переделать эти предположения, результат их рассмотрения должен был бы лишь подтвердить утверждение, что естественно-исторические типы не имеют самостоятельной реальности в вещах. Остается рассмотреть только следующее. Если ограничить научное знание его объектом – миром механически-материальных явлений, который мы конструируем на основе наших чувственных восприятий, то постулат о том, что оно должно объяснять все жизненные процессы в организмах из механически действующих причин, из механических энергий, является строгим следствием концепции этого знания. Конечно, это справедливо лишь постольку, поскольку задача проверяется индуктивно. Отсюда следует, что психические жизненные процессы нигде не могут непосредственно входить в ее сферу. Напротив, в своем психическом запасе они строятся не на данных чувственного восприятия, а, в конечном счете, даже исключительно на данных самовосприятия, самонаблюдения. Поэтому естествоиспытатель способен прийти лишь к механическим коррелятам психических процессов. Однако он вынужден принимать их для всех психических процессов на основании требования, которое менее определенно, чем эти общие постулаты. Тот факт, что через исследование этих коррелятов он уже в настоящее время может оказать праведную помощь обманчивому самонаблюдению и часто косвенную коррекцию и ценное подтверждение психологическим последствиям этого, не меняет необходимости этого разделения. Духовное неизбежно предстает перед ним в образе своего механически-материального коррелята как объект возможного, хотя и едва ли когда-либо реализуемого, чувственного восприятия.
Если это так, то из этого следует, что для естествоиспытателя телеологически действующие причины, как в организмах, так и в их происхождении, никогда не вызывают вопросов. Если он задает себе эти вопросы, то должен понимать, что он занимается не естествознанием, а духовной наукой и – если он также определяет общие материальные условия нашего познания – метафизикой. Для духовно-научного знания, с включением психологического и психофизиологического знания в соответствии с его единым корнем, признание и исследование телеологически действующих причин неизбежно, поскольку оно сталкивается с воображением и чувством и, соответственно, с желанием, которое действует из целей. Метафизика должна включать именно их в свою критику основных понятий нашего знания о мире, где бы это ни вело к гипотезе о целенаправленно взаимосвязанном мировом целом. Поэтому телеологические мысли, которые Агассиз открыто связывает со своим учением об «идеальности» естественно-исторических родов, имеют не большее значение естественнонаучных гипотез, чем те, которые скрыты в обосновании Брауном их реальности. В обоих случаях это даже предположения, заимствованные из невидимой метафизической традиции.
Поэтому выше нам было позволено ограничиться теми метафизическими предпосылками, которые механическая энергетика естественнонаучного знания бесконтрольно, но и без всякой обязанности проверять их, переняла у практического мировоззрения. Не их идеальность, а их характер типичных родов превращает естественно-исторические виды любой высоты в образования с размытым ограничением. Но нигде это ограничение не основано на «произволе». Решения научного такта, из которых, как мы видели, они проистекают, не произвольны по той самой причине, что наша воля, если они иначе научно обоснованы от материи, так же мало участвует в них, как и в наших научных суждениях вообще. Если бы, с другой стороны, наша воля была, как ошибочно утверждается в старых и новых теориях суждения, интегрирующим компонентом наших суждений, она не была бы таковой в большей степени в тех суждениях, которыми мы ограничиваем типичные роды, чем во всех остальных. Если бы сила воли в наших суждениях измерялась, как это, вероятно, было бы неизбежно, уверенностью утверждения, она была бы даже в меньшей степени активна в суждениях о типичных родах. Таким образом, мы приходим к определению естественно-исторического типа по отношению к Геккелю, как это уже отстаивал Агассиз, по вопросу о его реальности.
VIII Типы и языки
Морфолого-генеалогические и репрезентативные типы материального, исторического естествознания, рассмотренные в последних разделах, тесно связаны с делением человеческих рас. Они являются их ответвлением. Несколько более отдаленными от этих типов являются деления народов. Еще более отдаленными от этих типов являются деления на народы и языки.
Поэтому логические вариации, которые получает понятие типа в применении к языкам, требуют отдельного обсуждения.
Классификация типов была использована в лингвистике на четверть века раньше, чем в биологических дисциплинах, и таким образом, что уже Дарвин указал на кажущуюся тесную аналогию между естественной историей и жанрами языка. С тех пор как Шлейхер более подробно обосновал эту кажущуюся аналогию с лингвистической стороны, она стала использоваться как правило сторонниками дарвинизма и неоднократно более подробно обсуждалась лингвистами.
На первый взгляд может показаться, что аналогия действительно является такой основательной, как это обычно утверждается, в том числе и Спенсером, и Шпитцером в его философском вкладе в теорию происхождения.
Здесь, как и там, переходы плавные; в обоих случаях связь носит скорее генетический характер. «Ни один лингвистический организм» – этими словами Уитни-Джолли формулирует известный факт – «не остается неизменным; скорее, каждый находится в состоянии непрерывного изменения, как формального, так и материального. … Ни один живой или мертвый язык не является чем-то, что существовало всегда; каждый из них скорее является дочерью или внучкой более древнего языка, из которого могли прорасти другие живые или мертвые языки». Переходы между языком и диалектом особенно подвижны. Как и в царстве организмов, эти размытые переходы сопровождаются появлением изолированных языков, которые так же трудно определить, например, баскский, этрусский и кавказские языки. Даже такие разные языковые племена, как индоевропейские и семитские, имеют так много общего, что идея о родстве между ними может быть серьезно рассмотрена. Кроме того, как и в случае с организмами, языки продолжают погибать. Поэтому непонятно, почему среди лингвистов существуют «не менее серьезные разногласия, чем среди ботаников и зоологов» относительно логических родов языков. Вопросы о количестве известных языков, даже о количестве более крупных языковых групп, которые, однако, возникают скорее из любопытства, чем из инстинкта познания, соответственно находят совершенно разные ответы. В частности, переходы между формами грамматической структуры языков многообразны, так что Штейнталь мог прийти к выводу о недопустимости классификации языков на основе этих различий.
Поэтому неудивительно, что и лингвисты нашли удобным использовать образ родословного древа, который Шлейхер перенес из круга мысли Дарвина, везде, где можно с определенной уверенностью установить взаимоотношения членов лингвистического племени. Те же аналогии затем породили хромающее уподобление, введенное И. Шмидтом и, по его примеру, О. Шрейдером: образ наклонной плоскости, идущей непрерывной линией от санскрита к кельтскому, которая постепенно превратилась в лестницу «благодаря исчезновению посредствующих разновидностей» (!).
Все эти очевидные аналогии, очевидно, мало затронуты различием в современном состоянии лингвистики по сравнению с ботаникой и зоологией.
Лингвистические исследования, несмотря на всю работу, проделанную ими со времен Вильгельма фон Хамбольдта, а в последнее время особенно благодаря Штейнталю и Паулю, более чужды внутренним, психологическим условиям развития языка, чем теория развития организмов механическим энергиям. Однако не по их вине. Напротив, психология оказывает лингвистике меньшую помощь в этой области духовной жизни, которой она поразительно пренебрегает, чем физика и химия биологическим наукам. Более того, лингвистические исследования осваивают свою область более неравномерно, чем эти науки осваивают свои. Большой ряд сложных языков, многие азиатские, многие африканские и австронезийские, а также американские языки, не были достаточно изучены, чтобы отношения между ними и другими языками стали очевидными. Предположение, что все языки земли сходны в развитии, скажем, с индоевропейскими и семитскими языками, не является проверенной гипотезой, а лишь постулатом, обеспеченным на общих основаниях.
Если, однако, рассмотреть аналогию языковых типов с типами организмов более внимательно, становится очевидным, что она гораздо менее осуществима, чем обычно предполагают даже лингвисты. По всей видимости, вера в эту аналогию широко распространена только потому, что лингвисты в меньшей степени, чем ученые-естественники, ощущают необходимость прояснить логическое значение своих типов.
Чтобы решить эту задачу, мы сначала заменим популярный образ более четким терминологическим определением.
С начала нашего века лингвисты любят говорить о языках как об организмах. Эта аналогия была очевидна для эпохи нашей натурфилософии, уже для братьев Шлегель и для Боппа. Следует признать, что К. Ф. Беккер значительно углубил ее. Позже, когда гипотеза Дарвина возбудила все умы, она невольно навязывалась им повсюду. Но она, как и аналогия внимания с восприятием лица, основана лишь на соблазнительном образе, и было бы бесполезно пытаться втиснуть сущность организма в лаконичную форму определения. Несомненно, однако, что организмы в их истинном значении – это исключительно вещи с качествами, которые в большинстве своем противостоят нам только в чувственном восприятии и даны нам только в нашем собственном опыте, также в соответствии с их духовной стороной, в самовосприятии. Организм, таким образом, есть абстрактное общее живых объектов или вещей со свойствами жизни, которые являются объектами возможного восприятия. Мы можем сказать так, поскольку в нашу задачу не входит рассмотрение здесь загадки жизни, то есть избежание диаллеля [путаницы – wp] в понятиях организма и жизни.
Для нас достаточно ряда следствий, которых не касается этот вопрос. Пока что языки – это, несомненно, не вещи, не индивиды и не понятия вещей, а понятия процессов, происходящих в самых высокоразвитых организмах. Мы придем к более точному определению, если ограничим понятие языка тем, что для нас существенно. Соответственно, подуровень так называемых языков животных можно опустить без лишних слов. Точно так же можно не рассматривать все виды жестовых языков, включая искусно разработанные языки глухонемых. Не менее, наконец, вторичный продукт языкового развития – письменный язык с его оптическими понятиями слов, а также его тактильный коррелят у слепых. Таким образом, воплощения процессов, формирующих язык в более узком смысле, существуют в акустическом языке нормально чувствующего человека, не страдающего афатическими расстройствами.
Акустические речевые процессы протекают на двух уровнях.
На уровне, который в первую очередь волнует лингвиста, язык – это звуковой язык в подлинном смысле слова, воплощение осмысленных звуков, т.е. воплощение акустических перцептивных идей, ассоциативно связанных, переплетенных с их идеями смысла. В этом смысле язык реален лишь постольку, поскольку он произносится вслух, слышится и хотя бы у самого говорящего имеет идеи смысла как точку отправления или назначения репродуктивного возбуждения, т.е. понимается.
Психологически второй этап акустического языка – это внутренняя речь, так сказать, беззвучное мышление, то есть суждение, которое связано с языком, даже если оно беззвучно. Этот этап акустического языка, который еще недостаточно оценен лингвистами и психологами, является логически более значимым. Но не для тех, кто до сих пор умеет находить в языке только «обволакивающие и скрывающие формы» мысли, кто смиряется с имеющимися фактами по глубокомысленному замечанию, что «нельзя узнать строение человеческого тела, глядя на одетое тело». Мы вынуждены рассматривать его как вторую ступень акустического языка, взяв на себя право, на основании данных, которые здесь не будут обсуждаться, пренебречь воспоминаниями об оптических идеях слов, возникших в результате вторичных переплетающихся ассоциаций. Ведь даже в тех немногих случаях, когда они, по-видимому, преобладают, не они, а репродукции акустических перцептивных слов являются направляющими условиями безмолвного мышления. Поэтому мы можем утверждать, что язык на этом уровне реален только в том случае, если акустические слова-идеи восприятия воспроизводятся и понимаются в более или менее полном контексте предложений.
Таким образом, на обоих уровнях язык в более узком смысле является воплощением идей слов на акустико-перцептивной основе, которые ассоциативно связаны с соответствующими им идеями значения. Они способствуют формированию и закреплению ассоциативной связи их значений. Во многих случаях они способны представлять в памяти те значения, знаками которых они становятся. Для предикативного структурирования мысли необходимым условием является их контекст в предложении; более того, этот контекст беззвучной речи является необходимым компонентом мысли.
Язык является воплощением процессов на обоих уровнях, потому что наше лингвистически связанное, предикативно структурированное воображение всегда распадается на процесс воображения; даже когда суждения грамматически объединены в одно слово предложения, или даже когда в сознательном воспроизведении находится только мысленно выделенная часть предложения. Даже при этих обстоятельствах уже возникает образный процесс, поскольку психофизиологическая связь акустических представлений слова с иннервациями [нервными импульсами – wp] речевой мускулатуры эффективна для каждого элементарного звукового образа.
Более того, языки не живут в том смысле, в котором живут организмы. Они просто принадлежат к процессам, посредством которых происходит жизнь в наиболее высокоорганизованных живых существах. Более того, поскольку их словообразование физиологически определяется речевой мускулатурой и другими органами, участвующими в речи, они не обладают морфологическими характеристиками в подлинном смысле этого слова: разговорный язык, конечно, нельзя ни увидеть, ни почувствовать.
