Читать книгу: «Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статей, текстов книг», страница 10
Тем не менее, развитие языков является органическим. Но только в том же смысле, что и развитие всех других физиопсихологических жизненных функций человека, а не человека как организма, не говоря уже об организмах вообще. Ибо тот факт, что он является средством всего человеческого культурного сообщества, не вырывает язык из этого естественного органического контекста. Против прямых аналогий его типов с морфологическими выступает, таким образом, его психологический характер. Ибо тот, кто, согласно состоянию наших нынешних знаний, хотел бы заранее думать об аналогиях морфологических субстратов для механических коррелятов их психического запаса с морфологическими субстратами других механических процессов жизни, занимался бы, согласно первому, не лингвистикой, а естествознанием.
Столь же очевидно, что намеренная и ненамеренная передача языка другим психически более или менее развитым особям, называемая размножением, не является аналогом ни одной из форм, обеспечивающих выживание растительных и животных организмов.
Эти рассуждения могут показаться педантичными. Такой вид неизбежно возникает там, где возникает необходимость подменить концептуальные определения популярным образом. То, что они были необходимы, ясно уже из того, что, согласно им, мы можем браться за возможные аналогии языковых типов с естественно-историческими только тогда, когда мы определили эти типы без подобных рассуждений из сущности языка.
Лингвисты учат, что сущность каждого языка состоит из двух рядов определений: субстанции языка или корней языка, т.е. конечных, этимологически неделимых фонетических компонентов слов, и формы языка, т.е. способа, которым эти компоненты соотносятся друг с другом как слова человеческой речи, как части речи.
Приведенные выше определения были выбраны таким образом, чтобы по возможности не затрагивать более конкретные вопросы лингвистических исследований, которые с ними связаны.
Поэтому пока что остается нерешенным вопрос: из каких звуков состоят корни; являются ли их фонетические запасы фиксированными или только типичными, и если последние, то в каком смысле их можно различать; какое количество слогов следует приписывать им в том или ином случае; какие виды следует отделять от них в соответствии с их лингвистическими функциями в контексте речи и возможно ли вообще такое деление; как следует понимать значения корней и т. д. Единственное предположение заключается в том, что корни языка в любом случае могут быть отделены от слов. Это, однако, кажется допустимым и в отношении так называемых корневых языков. Ведь даже там, где корень и слово совпадают в своих фонетических компонентах, последнее может быть отделено от первого абстрактным образом, а именно, путем изъятия из корня олицетворения детерминации, например, позиции или ударения, в мысли, которые свойственны словам как частям речи, то одним, то другим способом. Поэтому корни в любом случае более абстрактны, чем слова, которые к ним относятся. Эта предпосылка, однако, является спорной. По сути, она соответствует мнению Pотта о том, что корень – это «… единство генетически родственных слов и форм», т.е. мнению, которому противоречат не только Макс Мюллер, но и, например, Дельбрюк и фон дер Габеленц. Однако, согласно только что сказанному, вряд ли справедливо. Единственное, от чего следует отказаться, поскольку это психологически несостоятельно, это то, что добавляет Pотт к процитированным словам, а именно, что это единство «было прообразом в уме создателя языка, когда он создавал слова». Но это добавление, к счастью, осталось лишь бессмысленным украшением для лингвистов, принявших точку зрения Pотта.
Приведенное выше определение формы языка является столь же общим. Оно призвано соответствовать прозрению Вильгельма фон Гумбольдта, хотя и несколько мрачновато облеченному:
«Если более несовершенным языкам не хватает истинного единства принципа, равномерно излучающегося через них изнутри, то, несмотря на это, в описанном здесь процессе каждый из них обладает твердой связностью и единством, которое, хотя и не всегда вытекает из природы языка в целом, тем не менее, возникает из его конкретной индивидуальности. Без единства формы вообще немыслим никакой язык».
Со времен Вильгельма фон Гумбольдта форма языка делится на относительно четкий тип, внешнюю форму языка, и непропорционально нечеткий, внутреннюю форму языка. Внешняя форма речи – это воплощение грамматических отношений (порядок слов, сопоставление слов, склонение и т.д.), которые присущи словам как частям речи и поэтому характеризуют грамматическую структуру языка. Согласно процессу Вильгельма фон Гумбольдта, это, соответственно, также называется грамматической формой: «То, что характерно (так, что это всегда повторяется в одном и том же случае) обозначает грамматическое отношение в языке, является его грамматической формой». Внутренняя языковая форма, с другой стороны, возникает из рассмотрения психологических условий внешней, грамматической формы. Она включает в себя, как мы можем сказать, все психологические процессы, которые ведут к внешней форме. Говорить что-либо более определенное в настоящее время представляется сомнительным. Ведь, несмотря на глубокую работу, которую Штейнталь, в частности, посвятил изучению внутренней формы языка, мы все еще находимся в первых зачатках психологического знания об этих процессах. Психология только тогда обретет более прочную основу для решения этих принадлежащих ей проблем, когда попытается детально оценить новейшую технику психопатологической диагностики речевых нарушений, а также психофизиологические гипотезы, которые были разработаны на основе результатов этой техники. Единственное, что пока ясно, так это то, что нет никакой надежды на то, что когда-нибудь удастся чисто отделить внутренние формы речи от внешних. Ведь даже грамматические формы речи, несмотря на их физиологическую обусловленность, по сути своей психологичны. Причинно-следственная связь языковых форм, кроме того, повсюду взаимна, так что каждое эмпирически определяемое следствие является, с одной стороны, причиной, а каждая такая причина, с другой стороны, следствием.
Таким образом, мы получили фактические предпосылки для логического определения языковых типов.
Итак, в первую очередь, типы, используемые лингвистикой, являются формальными, то есть основанными на различиях в языковой форме. «Морфологическими», как их принято называть, они являются лишь в переносном смысле. И этот образ тоже черпает свою чувственную основу не конкретно из сходства языковых форм с органическими тканями, а в более широком смысле из аналогии языковых форм со структурой, которая, подобно этим тканям, а также тысячам других, строится из данного вещества. Сходство с органическими тканями в целом со структурами материально-механической природы проваливается еще быстрее, чем аналогия с искусно построенными материальными структурами. Ведь человеческая речь зависит не только от непроизвольных, но и от телеологически действующих причин, от целей внутреннего, рассудочного представления, а также общения нашей духовной жизни. Уже по одной этой причине интерпретация этих типов как «физиологических» у Pотта столь же неудачна.
Деление языков на формальные типы происходит частично от внешней, частично от внутренней лингвистической формы. Лингвисты предпочитают называть те формальные типы, которые основаны на внешней языковой форме, морфологическими. При этом возникло мнение, что деления по внешней и внутренней языковой форме правильнее разделять как «морфологические» и «психологические». Но очевидно, что в отношении второго члена, после того, что было сказано выше об обоих типах лингвистической формы, эта версия столь же непонятна, как и после того, что только что было сказано в отношении первого. Более того, Фридрих Мюллер, родоначальник этого различия, не мог назвать «непоследовательностью» то, что, начиная с внешней формы языка, «учитывается» уже отношение языка к мышлению. Скорее, такое рассмотрение неизбежно вытекает из контекста вопроса.
Из различий во внешней форме языка были выведены различные типы. Уитни думает о специфическом делении на изолирующие и инфлективные языки. Старое деление на бесфлективные, утвердительные (вместе взятые: неорганические) и инфлективные или органические языки, которое можно проследить до братьев Шлегель, основано на повторяющихся противоречивых дихотомиях. В ней явно прослеживается влияние спекулятивной натурфилософии. Фактически с ним связано троякое деление Уитни на изолирующие и флективные языки, последние – на агглютинативные и флективные языки (1) в более узком смысле. Это тоже производное трехчленное деление, т.е. построенное из дихотомий, но в нем более четкие конкретные двучлены заняли место неясных состязательных. Логически независимые трихотомии Боппа и Шлейхера обязаны своим происхождением этим производным трипартизмам. Первая, разделяя единые в остальном семитские и индоевропейские языки, делит их на моносиллабические, составные и модификационные; вторая дает широко распространенную схему изолирующих, агглютинативных и флективных языков. Из нормативного трехстороннего деления, четырехстороннее деление Pотт выводит на:
1) нормальное, т.е. собственно флективное;
2) изолирующие и
3) агглютинативные, т.е. коллективно интранормативные; и
4) транснормальные, т.е. инкорпорирующие или, как их еще называют, полисинтетические языки.
Логически эти формальные типы характеризуются прежде всего тем, что они должны указывать, как мы можем сказать, на наиболее общие «чертежи», которые могут быть взяты из грамматической структуры неравнозначных больших языковых групп в настоящее время. В этом отношении они родственны рассмотренным выше типам Кювье, но с самого начала с тем ограничением, что мы имеем дело здесь с грамматическими, а не морфологическими конструктивными формами, и в том преобразовании, что вместо фиксированных различий тех типов, здесь существует текучая связь, которая приводит к типам в нашем смысле. Это абстрактные, схематические представления об основных формах внешней, грамматической структуры языков, то есть о тех отношениях, которыми слова языков отличаются от своих гипотетических корней. Морфологические типы Кювье, кроме того, были задуманы их создателем без серийной связи; позднее такая связь была им приписана. Здесь, с другой стороны, возникает спор о том, связаны ли формальные типы, как предполагают некоторые из вышеприведенных делений, в серии, и если да, то как они должны быть упорядочены по возрастанию или убыванию. Вполне вероятно, как мы увидим, что такая связь отсутствует.
Более того, эти формальные типы языка сопровождаются репрезентативными типами подобно тому, как морфологические типы естественных наук. И здесь, как и там, логике остается только признать, что этот вторичный смысл, который делает один или более специальные типы репрезентативными по отношению к более общим, справедливо существует; соответственно, также и привычка называть отдельные черты логических жанров каждого уровня «типичными». Так, китайский язык становится репрезентативным типом для моносиллабических языков. Точно так же урало-алтайские языки становятся типичными представителями тех языков, которые сначала укоризненно назывались агглютинативными. Условия для этого вторичного смысла менее просты в языках с флективным строем. Здесь наиболее известные, индоевропейские, с одной стороны, и семитские, с другой, должны рассматриваться как одинаково превосходные представители, если вообще корректно объединять эти два формально различных языковых племени в один «чертеж». Наконец, среди языков североамериканских индейцев трудно найти типичного представителя полисинтетической языковой структуры.
Однако реализация этих делений в соответствии с внешней языковой формой наталкивается на значительные трудности. Сами создатели этих делений склонны подчеркивать текучую связь между ними, даже описывая те, которые они предпочитают, как не совсем основательные. Слабые стороны каждого из них были более остро освещены их противниками. Против всех них говорят доводы, выведенные из внешней причины разделения. Ибо несомненно, что внутренняя языковая форма, если бы она сама была резко разграничена, могла бы предложить глубокую психологическую рукоятку для разделения. Поэтому понятно, что, несмотря на размытые очертания внутренней лингвистической формы, нет недостатка в попытках связать ее с внешней в основании разделения. Деление Вильгельма фон Гумбольдта, схематизированное Штейнталем, может быть интерпретировано как первая попытка такого рода. Это тетрахотомия [Vierteilung – wp], которая начинается с нормативной, состязательной дихотомии и проходит через два конкретных деления, одно из которых взято из внешней формы языка, а другое близко к области внутреннего. Вильгельм фон Гумбольдт, согласно вышеупомянутой схематизации, сначала различает несовершенные и совершенные языки, затем внутри первой группы частичные и прономинальные языки, и, наконец, внутри последней выделительные и флективные языки. Деление на восемь, которое попытался провести Штейнталь, более сложное. Оно возникает из состязательного деления на бесформенные и форменные языки и более конкретно делится двумя конкретными дихотомиями (сопоставляющие и модифицирующие языки), к которым присоединяются две конкретные трихотомии [три деления – wp]. Действительно ли такие деления превосходят деления, исходящие из внешней формы языка, могут ли они стать превосходящими их при более глубоком понимании внутренней формы языка, чем мы обладаем в настоящее время, возможно ли, наконец, когда-либо наложить печать на внутреннюю форму языка как на исключительное основание деления: все это не поддается логическому суждению. Ясно, однако, что и в этих случаях формальный и репрезентативный характер жанров, равно как и их чисто типовое различие, останутся нетронутыми.
Однако формальный характер типов от внешней языковой формы не сохраняется в дискуссиях лингвистов. Даже в классификациях внутренней лингвистической формы фактически протягиваются нити, которые прядёт существенно иной ход мысли. Несколько раз, особенно Макс Мюллер, а также В. Штней и фон дер Габеленц, утверждали, что типы изолирующей, агглютинативной и флективной языковой структуры также представляют языковые стадии, т.е. периоды развития языка. Согласно этому, «все языки» «естественным образом проходят через эти три стадии, при этом инфлексия» «без исключения предполагает агглютинацию, а агглютинация – просто сопоставление». Остается невыясненным, верна ли эта гипотеза. Вряд ли это так. Однако, если предположить, что эти формальные языковые типы чередуют термины с этими языковыми стадиями, то к формальному типу добавляется новый тип, периодический, который мы должны будем логически объяснить в более позднем контексте. Это, однако, дало бы отношение типов, которое, несмотря на всю аналогию, которую эти периоды представляют с периодами развития организмов, было бы исключительно свойственно языковым типам. Ибо, конечно, только что процитированное утверждение Макса Мюллера не следует принимать на веру. Не «все языки» прошли бы это развитие. Через него прошли бы только языковые племена, и среди них только те, которые поднялись на уровень флексии. И то не как абстрактные языковые племена, а таким образом, что из языков, принадлежащих к ним, если их проследить целиком до самого начала, самые древние окажутся принадлежащими к изолирующей, более поздние – к агглютинативной, самые новые – к флективной стадии. Стебли, принадлежащие к агглютинативному типу, в равной степени представляют первые два. Нет необходимости объяснять, почему аналогии с наиболее общими морфологическими типами организмов не работают здесь во всех существенных аспектах. Также не нужно объяснять, почему те, кто думает здесь о побочном эффекте от часто упоминаемого параллелизма индивидуального и филогенетического развития организмов, просто потворствуют смысловой путанице.
В другом отношении, однако, связь языковых типов с естественно-историческими может быть продолжена еще дальше.
Для этого мы начнем с не очень счастливых так называемых индоевропейских языков. Как известно, языки этого «племени» демонстрируют не только глубокое сходство языковой формы, но и далеко идущую материальную или корневую общность. Эта двойная связь привела к выводу, что все отдельные языки племени могут быть прослежены до первоначального языка, который, согласно гипотетическому существованию, сам был бы продуктом развития исторически неоценимой продолжительности. Поэтому вполне вероятно, что он сам должен быть диалектически разделен. Далее предполагается, что в разное время, т.е. при различных политических и социальных условиях, от него откололись отдельные языковые сообщества, которые затем продолжали развиваться независимо, также в различных географических условиях, а также при более или менее сильной интеграции иноязычных элементов. Таким образом, индоевропейские языки связаны между собой общностью происхождения, которую мы можем рассматривать как генеалогическую общность по аналогии с половой общностью организмов. Но даже эта более тесная родовая связь является изменчивой. То же самое касается еще более тесных связей между некоторыми из этих языков, например, итало-кельтских языков; не менее тесных связей между германскими или романскими языками; и, наконец, самой тесной связи между одновременными диалектическими различиями языка. Поэтому родовое деление этих языков осуществляется через типы, которые в переносном смысле можно также назвать генеалогическими.
Однако только в переносном смысле. Ибо генеалогические типы языков существенно отличаются от генеалогических типов организмов. Первые были морфологическими типами, обогащенными отношениями; вторые – формальными типами, обогащенными корневыми общностями. Последние представляли собой отношения видов органики, в случае высших животных полового размножения. Здесь мы имеем дело с родственными отношениями, возникающими в результате переноса языков одного происхождения в языковые сообщества, ставшие более или менее независимыми, более или менее своеобразно развитыми. Непрерывность в строгом смысле слова не присуща перетекающей связи здесь или там. Насколько лингвистам приятно говорить о ней, они имеют в виду только плавные переходы в более узком смысле. Каждый фонетический сдвиг, как бы он ни был опосредован, происходит, говоря математическим языком, в маленьких дискретных абзацах. Менее, наконец, чем там, сходство с семейным древом, которое, по мнению Шляйхера, возникло как «из старой генеалогической концепции происхождения народов», так и из неясных аналогий с развитием организмов, действительно схватывает суть дела. Счастливый исторический глаз Эдуарда Мейера отметил, что «все попытки доказать существование больших связных групп на основе особых соответствий между отдельными языками и представить их распространение в виде родословного древа – таким образом, что первоначальный народ разделился на два или три народа, а те, в свою очередь, еще дальше – потерпели неудачу». Лестница и волна, которые использовались без учета таких аналогий, конечно, еще более вводят в заблуждение по другим причинам.
Эти различия не уменьшаются, когда мы переходим от индоевропейских языков к другим языковым племенам. Вероятно, однако, что не только семитские языки, но и отдельные языки всех других языковых племен допускают генеалогическую структуру, которая не слишком сильно отклоняется от типичной генеалогии индоевропейских языков. Соответственно, лингвистическим исследованиям, вероятно, придется постулировать наличие нескольких первоначальных языков. Однако еще ничего не решено относительно того, можно ли объединить членов этой серии в несколько или даже в генеалогически связанную группу, т.е. станет ли более вероятным происхождение одного или большинства языков. Пока все гипотезы о, как можно сказать по аналогии, монофилетической [группа имеет общую корневую форму и включает в себя все подгруппы, а также саму корневую форму – wp]. Происхождение языка, построенного на воздухе. Неоднозначность, которая преобладает в предположениях Макса Мюллера о таком происхождении, может проиллюстрировать это в деталях. Но следует также помнить, что более осторожное мнение о полифилетическом происхождении, распространенное, в частности, Pотт, соответствует лишь современному состоянию лингвистических исследований. Для решения вопроса, если его стоит обсуждать всерьез, предоставят материал не только лингвистические, но и психологические и этнологические данные, более того, доводы из области предыстории, наконец, и, возможно, не в последнюю очередь, выводы из теории развития животных.
Аналогия генеалогических типов языков с генеалогическими типами организмов стала бы более близкой, если бы мы могли привести в фиксированное соотношение отношения языков к расам животных. Фридрих Мюллер действительно утверждал, что,
«Поскольку для языков… необходимо предположить несколько независимых языковых истоков…, то для того, чтобы рассмотреть эти [последние] разделения по более высокому принципу, необходимо вернуться назад за язык. Поэтому необходимо вернуться к тем типам, которые существовали до образования языковых типов (!) – то есть к расовым типам. Они образуют… отправную точку генеалогической системы».
Но кажущиеся выводы из этих рассуждений на самом деле являются скачками мысли. В нынешнем контексте мысли полифилетическая гипотеза происхождения языков просто приводит к вопросу: как можно разделить гипотетические исходные языки, которые должны быть предположены как независимые? Ответ может быть только один: В той мере, в какой между отдельными языками существует сходство между корнями и соответствующими значениями или сходство в языковой форме. Ибо там, где оба языка были бы едины, мы должны были бы ввести генеалогические отношения. Единственный путь назад за пределы запаса языка ведет к психофизическим и социальным условиям происхождения языка. Если мы хотим выйти за пределы языка, и особенно к расам, мы должны быть в состоянии показать, что в этих первобытных сообществах языковая и племенная общность совпадали, или что, по крайней мере, между ними существовали несравненно более прочные отношения, чем можно утверждать для исторических времен. Будет трудно найти убедительные причины для этих предпосылок. Пока мы будем зависеть от таких неадекватных расовых типов, какие мы имеем в настоящее время, и пока расы и языки будут сталкиваться друг с другом таким образом, как можно заключить в настоящее время по аналогии исторических наблюдений, даже для доисторических времен, разделение рас не может внести ничего существенного в решение о языках, или наоборот. Там, где дискуссия может быть сфокусирована более остро, как в случае с индоевропейскими языками, этот факт очевиден. Замечания Шрейдера показывают это в деталях. Если эти дискуссии формулируются в более общем виде, то они становятся жертвой судьбы экспозиции Уитни, не являясь настоящим центром и, следовательно, оставаясь неокончательными.
Мы могли бы столкнуться с последней аналогией с естественно-историческими типами, если бы попытались выяснить, допускают ли формальные типы языковых стволов, или, по крайней мере, генеалогические типы внутри отдельных языковых стволов, определенный порядок следования. Например, в соответствии с силой, с которой решаются задачи языка для мышления и передачи мыслей в, казалось бы, разных по корню языках или родственных по корню языках племени. Такое «возвеличивание языка» было бы возможно в пределах внешней формы языка, если бы мы имели право, оспариваемое выше, рассматривать общие формальные типы изолирующих, агглютинативных и флективных языков или любые другие такого рода одновременно как типы языковой градации. Ведь тогда можно было бы сделать вывод, что это дальнейшее образование, осуществляемое в благоприятных случаях, приведет к восходящему ряду. Если отбросить это предположение, то ответ на более общий вопрос должен будет также учитывать, помимо грамматического запаса в узком смысле, внутреннюю языковую форму, а также богатство корней. Но кажется, что этот вопрос не допускает твердого ответа ни в общем, ни в частных случаях; еще меньше, чем в случае животных и – согласно замечаниям Неджели – даже в случае растений. Факты языкового развития скорее указывают на то, что идея о постепенном развитии «языковой идеи», которую Штейнталь записал после процесса Вильгельма фон Гумбольдта, вряд ли оправдана. По всей видимости, очень разные способы формирования языка могут примерно одинаково соответствовать языковым функциям в мышлении и общении. Поэтому важность дискуссий по этому вопросу, которые обычно ведутся в общих работах по лингвистике, состоит главным образом в том, что они могут сориентировать нас относительно этих различных путей и тем самым расширить наш интеллектуальный горизонт – задача, с которой исследование Вильгельма фон Гумбольдта о разнообразии языковой структуры человека до сих пор справляется непревзойденным образом.
Примечания
1) Агглютинативные языки – это языки, в которых слова присоединяются к другим словам для выражения отношений, без фиксированного слияния, как в инфлективных языках. Разумеется, нельзя провести четкую границу между этими двумя языковыми жанрами. [Meyers Großes Konversationslexikon, Vol. 1. Leipzig 1905, page 168 / wp].
IX. Типы периодов
При трактовке формальных типов внешней языковой формы как языковых стадий мы столкнулись с типичными типами, которые незначительно отклоняются от периферии рассмотренных до сих пор типов. Такая трактовка, однако, мало вероятна. Но ясно, что каждое деление развития языка на периоды пытается разделить текучую связь, что периоды, которые мы можем выделить в каждом развитии языка, сами являются типичными членами. Типы этой группы, типы периодов, даже намного старше, чем морфологические, генеалогические и репрезентативные типы организмов и формальные, формально-материальные и репрезентативные типы языков. Более того, они свойственны всем этапам развития. Они обнаруживаются не только в лингвистике, но и в космогонии, которая в определенной степени научно сжата, в геологии, в науке об органическом развитии, в политической истории, в истории экономических и социальных отношений, в истории всей человеческой культуры, включая науки, искусства и религию. Во всех этих науках о развитии изменчивая взаимосвязь процессов, которые они призваны изучать, обнаруживает ряд единообразия. Соответственно, наши логические рассуждения должны проводиться по отношению ко всем им, и полученные нами типы должны логически раскрывать в основном одну и ту же структуру.
Достаточно обсудить логические моменты, которые здесь рассматриваются, с преимущественным отношением к истории в самом узком смысле, к политической истории.
Следует сразу же отметить, что эти деления, не в результате изменчивых отношений их членов, а в силу своеобразия деления в целом, делают необходимым уход с почвы традиционной теории в другую сторону. Что касается взаимосвязи определения и деления, то логика утверждает, что только общее, род, может терпеть деление, поскольку только в нем реализуется понятие протяженности как олицетворение вида, более того, особи. Теперь приписывать отдельным объектам объем, аналогичный общему, конечно, столь же фактически абсурдно, сколь и формально допустимо. Тем не менее, хотя отдельных вещей не существует, есть концепции изменяющихся отношений и представления о развивающихся процессах в отдельных вещах, которые допускают, более того, требуют разделительного расчленения. Особенно развитие отдельных процессов, которое нас здесь интересует, требует разделения на периоды развития, или стадии, или фазы, или, при особых условиях, на эпохи развития; точно так же, как и развитие общих понятий процессов. Там, как и здесь, мы находим объективные импульсы к систематическому разделению всего развития отдельного объекта, будь то историческая личность, государство, продукт гуманитарных искусств или техники, наука, религия, участок земной поверхности, сама наша Земля, наша солнечная система или космос в целом. Здесь, как и там, члены охватывают область целого; там – объем в логическом смысле, здесь – общая теория процессов и их отношений. Здесь также необходимо основание для деления; и оно тоже в конечном счете восходит к содержанию делимого целого, т.е. здесь к ходу развития, если деление является концептуально определенным, классификацией. И здесь также это основание деления является родовым для тех видов различий, которые отделяют друг от друга отдельные члены, т.е. периоды развития. И здесь, наконец, могут быть применены все виды деления, которые допускает всегда текучая связь членов: Два, три и много делений, кроме того, схематические, диагностические или так называемые искусственные и так называемые естественные классификации.
Типы в этом смысле, т.е. не типы родов, а специализации общих идей, и действительно типы развития, т.е. каузальные типы контекста развития, являются также периодами истории в самом узком смысле, «поле деятельности» которых мы должны мыслить как сосредоточенное повсюду вокруг государства в смысле Ранке и Дитриха Шедфера. Типы вида и рода, с другой стороны, являются периодами политической истории нашей расы в целом, экономического, религиозного, научного, художественного развития человеческого рода в целом.
Утверждение, что типы развития отдельных предметов совпадают с этими типами рода по своему характеру классификации, может быть легко проверено. Поэтому здесь достаточно рассмотреть только последние.
Любая попытка разделить политическую историю на периоды наталкивается на почти непреодолимые препятствия. Если отбросить более древние деления на библейскую и церковную точки зрения, которые были предприняты еще во времена патристики, то остается, прежде всего, тройное деление на древнюю, среднюю и современную историю, которое стало общепринятым с XVII века. Оно четко смоделировано на практическом делении человеческого развития на молодость, средний возраст и зрелый возраст. Его типичный характер очевиден. Даже внешние связи пространства, на котором или во времени которого происходит история, не позволяют провести фиксированное разграничение. Даже текучая связь этих отношений является строго непрерывной. Но даже различия рас, народов или государств, экономических или религиозных факторов, а также языковых сообществ, обусловливающие развитие, не дают резких границ. Более того, несомненно, что это деление столь же неформальное, сколь и внешнее, не только в отношении Средневековья, но и в отношении каждого из двух других периодов. Но на его место мы могли бы выбрать любое другое деление: нередкое четырехчастное деление на древнюю, среднюю, современную и новейшую историю, предпочитаемое из практических соображений, с его непропорционально укорачивающимися конечностями; или причудливую идею деления на три поколения или века, которая, вероятно, только в тумане уходящего века кажется серьезным мнением. Всегда и везде будет невозможно провести чистые границы, не считая того, что все эти разделения, в сущности, не в меньшей степени привносятся в историю извне, чем старые, которые теперь справедливо порицаются. Изменения, которые приводят к новому политическому состоянию, как правило, нарастают медленно; отдельные из них в то же время происходят с разной скоростью и в разной степени. В то же время политически старое медленно отмирает при аналогичных различиях в движении. Во многих случаях, кроме того, стойкое связано с обеими сериями изменений; и это во всех формах – от самой внешней связи до самого интимного слияния. Наступательное и регрессивное движение, с одной стороны, действие и реакция в самом общем смысле – с другой, образуют плотно переплетенную паутину, в которой значительные действующие личности одновременно являются толкающими и толкаемыми узлами особого напряжения. Каждый из них – и молот, и наковальня. И здесь крайности соприкасаются друг с другом, и здесь пути идут вверх и вниз, рядом, внутри и сквозь друг друга.
