Читать книгу: «Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статей, текстов книг», страница 5
Наиболее общей исторической естественной наукой является астрономия, т.е. наука о развитии звездных систем. После предыдущих дискуссий уже нет необходимости подробно обсуждать, почему обычный взгляд на астрономию как на особую отрасль физических наук неприемлем. С одной стороны, восхитительная степень совершенства, которой уже достиг математический расчет отдельных процессов здесь, где очень простые условия движения могут быть приняты за исходную точку, с другой стороны, предрассудок, что особенно в нашей солнечной системе даны относительно неизменные условия движения, породил такой образ мыслей. Кроме того, существовало убеждение, что более обширные эмпирические знания о звездных системах, чем знания об их отношениях движения между собой, всегда останутся для нас закрытыми. Однако ни одна из этих причин не является обоснованной. Тот факт, что изучение гравитационных связей звездных систем до сих пор является основной работой астрономов и, вероятно, останется таковой еще долгое время, свидетельствует лишь о том, что электрические, оптические, химические и т. д. исследования были здесь более трудными, так как они и тогда в значительной степени достигались только спектральным анализом. Предубеждение, что наша солнечная система относительно неизменна, которое обычно переносилось на более общие звездные системы как само собой разумеющееся, должно было быть разрушено теорией Канта-Лапласа. Однако простая мысль о том, что развитие, пока еще существует контраст между актуальной и потенциальной энергией, никогда не может привести к состоянию относительной неизменности, должна была остаться без влияния в то время, когда понятие развития, как и взаимодействия природных сил, все еще мыслилось столь неопределенно. Таким образом, только последствия механической теории тепла опровергли убеждение, которое нашло кажущуюся поддержку в «Mécanique céleste» Лапласа. Поскольку мы должны предположить, что прилив и отлив постоянно уменьшают расстояние Земли от Солнца, что процессы на Солнце, развивающие свет и тепло, постепенно уменьшаются, что, наконец, космос движется к максимуму энтропии, по крайней мере, фактичность непрерывного развития не вызывает сомнений. Это, однако, также закрепляет позицию астрономии как науки о развитии. Закон тяготения, который, в частности, определяет космическое развитие, является предметом физических наук, которые также только сейчас поняли его связь с другими законами природы.
Вторая наука о развитии, которую нам предстоит обсудить, – это геология. Она образует самостоятельную дисциплину наряду с астрономией, так как на данный момент, насколько ее принадлежность к астрономии обеспечена гипотезой Канта-Лапласа, а также следствиями теории тепла, не хватает почти всего, чтобы те исследования, которые мы привыкли называть геологическими, могли проводиться и в отношении других небесных тел. Выше уже указывалось, что только несколько десятилетий назад, благодаря Лайеллу, она получила четкую научную основу. Поэтому его задача – исследовать процессы развития, которые привели наше земное тело к его нынешнему состоянию и которые однажды воссоединят его с веществом Солнца. Вряд ли стоит говорить о том, что изучение далекого будущего, в той мере, в какой оно может быть концептуально осмыслено, является такой же частью наук о развитии и, конечно, не менее поучительно, чем изучение далекого прошлого.
В настоящее время под геологией следует понимать, с одной стороны, неорганологию и, с другой стороны, органологию, так как аналогичные соображения требуют их независимости, как и те, которые мы приводили выше в пользу геологии. Только их взаимные отношения требуют специального обсуждения. Но и здесь достаточно указать, что в настоящее время несомненно только одно: в обеих областях действуют одни и те же физические (и химические) законы, как бы ни менялся характер их взаимодействия. А вот по поводу природы их связи спор мнений в настоящее время стал еще более острым, чем десять лет назад. Обращение к сверхъестественному вмешательству стало невозможным, но провал всех попыток получить органическую клетку из неорганических материалов, как известно, недавно привлек наше внимание к возможности того, что органическая материя так же стара, как и неорганическая, то есть что одна никогда не возникала из другой. Однако теперь кажется, что такая возможность очень маловероятна, поскольку мы знаем больше, чем факт, что такое образование еще никогда не удавалось. Мы точно знаем, что развитие неорганических веществ в органические относится к периоду, когда существовали (химические и) физические условия, которые никогда не пытались воссоздать искусственно, и которые даже не могли быть определены в деталях. В этой ситуации более оправданно признаться в своем невежестве, чем ссылаться на гипотезы, для которых геологические факты не дают никакой поддержки. Тем более что, похоже, искусственное получение так называемых неорганических клеток может дать больше информации, чем можно было предположить после первой оценки. В любом случае, из всего этого следует, насколько мы еще далеки от того, чтобы понимать органическое развитие как необходимую фазу более общего неорганического.
Что касается обеих наук в частности, поразительно, что неорганология или минералогия является дисциплиной, которая меньше всего продвинулась за пределы того состояния чисто логической классификации, которое мы характеризовали ранее. Систематическая группировка в минералогических системах все еще имеет почти чисто логическую природу. Ибо даже химический состав сам по себе не приводит к созданию развивающейся системы.
Однако органология не так долго пользовалась своим преимуществом генетического порядка своих объектов, чтобы гордиться им. Более того, до сих пор ей удалось установить лишь то, что развитие всех организмов происходило от простейших до ныне существующих многообразных дифференцированных форм, и что наиболее общие основы этого развития следует искать в фактах наследственности и адаптации. Так называемый биогенетический основной закон Генкеля также хотел бы, чтобы ему позволили требовать такого признания. С другой стороны, однако, беспристрастный анализ, по-видимому, признает, что общие условия этого развития, составляющие содержание теории отбора, далеко не так достаточно известны, как это хотели бы признать восторженные последователи великого зоолога. Наконец, что касается третьего пункта, который принимается во внимание для оценки этой эпохальной серии мыслей, – систематической группировки организмов по их происхождению, – то Генкель, единственный, кто осмелился сделать такое заявление, сам с самого начала напомнил нам, что это только первая попытка. Однако это понимание исторически очевидных недостатков новой теории не может помешать нам увидеть в ней прогресс, который ни в коей мере не уступает по важности теории Коперника. Антропоцентрический предрассудок, от которого мы должны полностью освободиться, несомненно, имел большее значение для нашей идеи мира, чем геоцентрический предрассудок, от которого наука избавилась после Коперника. Заслуживает упоминания только один момент, который особенно ярко освещает наше сравнение формальных и исторических наук, а именно: странное предубеждение, которое отстаивают некоторые выдающиеся дарвинисты, следующие материализму, будто из теории происхождения как таковой можно сделать выводы, исключающие любую из возможных метафизических систем. Против этого достаточно одного напоминания, а именно, что ни один из так называемых законов развития не является более чем предварительным обобщением, которое в конечном итоге указывает на чисто механические законы движения. Факты наследственности и адаптации становятся понятными только тогда, когда нам удается найти законы движения, которые определяют соответствующие положения органических молекул. С этим, однако, все метафизические выводы упираются в ту проблему, на неразрешимость которой мы уже указывали выше: связь между движением и зачатием все еще остается непонятой.
Здесь нет необходимости вдаваться в дальнейшее разделение биологических дисциплин; это само собой разумеется из того, что было сказано до сих пор.
Нам достаточно указать на то, как неопределенность координации механических и психических процессов, о которой говорилось выше, находит свое выражение в одной из этих конечостей. Физиологические дисциплины биологии обязательно ведут к тому, что в первую очередь психические процессы присутствуют как значимое средство борьбы за существование, в антропологии даже к тому, что это средство обеспечивает распространение и господство на всей поверхности земли. Кажется само собой разумеющимся, что из этого следует, что естественные науки должны рассматривать все гуманитарные науки просто как особые подразделения биологии. Однако в действительности этот вывод оправдан только при условии истинности материалистической гипотезы. Только та односторонность, которая неизбежно следует за увлечением новой идеей, может привести к убеждению, что спиритуалистические или абсолютистские системы подвержены влиянию теории происхождения.
Таким образом, несмотря на эту уступку биологическим дисциплинам, и несмотря на признание того, что их метод должен стать наиболее важным для изучения этнологических и даже, в обычном более узком смысле, исторических вопросов, мы можем придерживаться нашей координации психических и механических процессов в том смысле, который был намеренно оставлен без определения.
В гуманитарных науках, которые мы сейчас рассмотрим, мы также должны проводить различие между формальными и историческими дисциплинами в соответствии с тем, что было сказано ранее.
Общей формальной психической наукой, т.е. наукой о законах психических процессов развития, является психология. Поскольку свести ее к элементарным процессам, как, например, сведение движений к законам притягивающих и отталкивающих сил, еще не удалось, деление ее возможно только в логическом порядке. Те виды психических процессов, которые даются самонаблюдением как различные по содержанию, – это процессы воображения, ощущения и желания. Ни одна из попыток вывести один из этих типов как частный случай других, как мне кажется, до сих пор не увенчалась успехом. Следует, однако, подчеркнуть, что только различие в содержании этих рядов процессов должно быть выражено нашей координацией. Возможность генетической связи между двумя из них не исключается, так же как и не следует утверждать, что один из этих рядов процессов не особенно отличается от двух других. Что касается воления, которое, как мне кажется, не может быть непосредственно дано в содержании так же, как чувство и воображение, то я считаю это даже весьма вероятным, чтобы не сказать несомненным.
Это сходство между положением психологии в гуманитарных науках и положением физики в естественных науках делает необходимым кратко обсудить отношения между ними.
Факт функциональных связей между механическими и психическими процессами требует научного исследования, которое должно рассматриваться как самостоятельное до тех пор, пока не удастся объединить оба ряда развития в один. Поэтому в настоящее время эта наука, для которой мы выбираем значительное название психофизики после прогресса Фекнера, образует самостоятельную дисциплину. Она останется таковой, если окажется, что одна из абсолютистских гипотез метафизики востребована фактами. Если же спиритизм окажется верным, то он станет частью психологии, как и вся физика и естествознание в целом. Ведь тогда все механические законы также должны быть психически выводимыми, поскольку психические процессы содержат свои достаточные причины. Ибо я не могу найти ни одной эпистемологической причины, которая позволила бы нам убедиться в необходимом незнании в этом вопросе, который Лотце пытается обосновать с большой проницательностью. Столь же очевидно, что материализм, если он в конечном счете останется победителем, сделает психофизику, как и психологию (и исторические гуманитарные науки), частью механики. Кстати, я не считаю возможность математической обработки психических законов исключенной в любом случае; ее необходимость кажется мне даже гарантированной фактом функциональной связи.
Однако это сходство между двумя дисциплинами, физикой и психологией, не исключает далеко идущих различий.
Психология учит, что наше познание ведет к самосознанию, которое позволяет нам не только отличать себя от других объектов, как это делают все органические существа, но и размышлять о нашем отношении к этим объектам. Естественные науки относятся к механическим процессам как к чему-то, что дано само по себе. Психология делает то же самое в отношении психических процессов; она изучает их закономерную связь друг с другом и с механическими процессами без учета их обоснованности. Теперь, однако, эти психические процессы предстают одновременно как действительные: воображение как признание вещей, желание как поведение по отношению к вещам, чувство как оценка вещей. Эта действительность психических процессов – второй факт, который не известен ни одной из обсуждавшихся до сих пор наук. Он требует своего собственного исследования. Необходимо определить, какое право имеют психические процессы на это утверждение, которое настолько самоочевидно для обычного знания, что, например, в отношении воображения, оно вообще не делает различия между психическими процессами как таковыми и этими процессами как познаниями.
Однако эти три типа ментальных процессов слишком несхожи, чтобы рассматривать их вместе в рамках одного исследования. Поэтому мы выделяем в качестве самостоятельных дисциплин учение о познании, о нравственном поведении (этика) и об оценке (эстетика).
Мы привыкли называть эти науки нормативными, ограничивая учение о познании логикой. Мы можем принять это выражение, не принимая в то же время того смысла, который часто с ним связывают. Не будет ошибкой сказать, что эти дисциплины исследуют те законы, которым должны следовать наше познание, желание и чувство, но в то же время следует признать, что эти законы не теряют тем самым ничего из своего эмпирического характера. Они также относятся только к фактам. Признание также охватывает определенную группу действительных отношений нашего воображения, подобно тому как нравственное поведение и эстетическая оценка выделяют из всего нашего действия и чувства определенные члены. Все эти законы могут стать нормативными, только будучи фактическими. Здесь, особенно соблазнившись чисто интеллектуальной версией этики Канта, человек сам себе создал трудность, для которой факты не дают повода. Психология дает нам ряд законов, которым следует наше мышление, чувство, желание. Среди этих законов опыт учит нас распознавать те, сознательное соблюдение которых делает нашу психическую жизнь единодушной в самой себе. Обсуждение этих законов приводит к правилам для нашего мышления, к принципам для нашего морального поведения, к нормам для нашей оценки.
Только первая из возникающих таким образом нормативных дисциплин – учение о познании – требует более пристального рассмотрения. Мы различаем форму и содержание в нашем познании, отделяя вид порядка от (количественно или качественно иного) упорядоченного. Из этого вытекают две различные нормативные науки о познании:
1) логика, т.е. учение о правилах, которым должно следовать наше мышление, чтобы стать единообразным по форме;
2) эпистемология, т.е. наука о правилах, которым должно следовать мышление, чтобы стать единодушным в своем (общем) содержании.
Первая учит методам открытия и способам упорядочения объектов знания; вторая, напротив, определяет супермножества, служащие содержательными предпосылками всего нашего мышления, которые содержатся энтимематически [wp] в каждом суждении каждой науки. Ибо в каждом из этих суждений мыслится существование (или не-существование), а значит, и отношение вещи к нашему собственному познанию.
Логика, как и эпистемология, вступает, таким образом, в особые отношения со всеми другими науками, не исключая психологию, этику и эстетику. Ибо все последние исследуют познавательное содержание наших идей, вторые – познавательную ценность, которая им всем приписывается. Первые рассматривают идеи по их содержанию как объекты и процессы, вторые – по их форме и смыслу как высказывания нашего познающего субъекта. Первые обрабатывают идеи как самостоятельные объекты, вторые – самостоятельные объекты как идеи. Таким образом, они обсуждают, можно сказать, общие субъективные базовые понятия всех наук. То, что они одновременно стоят как нормативные дисциплины в более тесной связи с этикой и эстетикой и как формальные психические науки исходят из психологии как общего источника для всех нормативных дисциплин, не умаляет этой связи, обусловленной особым положением познания среди видов психических процессов. Еще меньше трудностей можно найти в том, что эпистемология, изучающая наиболее общие содержательные предпосылки нашего познания, принадлежит к формальным гуманитарным наукам. Ибо эти надмножества имеют дело с законами, определяющими отношения познания к его объектам.
Если бы это описание претендовало на полноту, нам пришлось бы теперь попытаться детально разделить исторические гуманитарные науки. Однако эта не совсем простая задача, точки зрения на которую, кстати, можно легко вывести из данного представления формальных гуманитарных наук, как и группировка художественных дисциплин, кратко упомянутая ранее, лучше приберечь для специального труда, чтобы уже сейчас подвести итог предыдущим рассуждениям.
Хотя наши рассуждения разделили общее поле наук, их задача не была выполнена. Понятийная система, которую должны разработать науки, должна представлять собой единое целое. Однако работа отдельных дисциплин всегда будет носить фрагментарный характер, оставляя большие пробелы как внутри каждой отдельной области знания, так и между различными областями. Поэтому всегда будет существовать дихотомия между общей потребностью в окончательном знании и содержанием того, что уже известно. С самых ранних времен развития науки эта неотъемлемая дихотомия привела к попыткам гипотетически восполнить эти пробелы в отдельных научных теориях и между ними, чтобы сделать возможной общую систему понимания мира. Сами по себе эти попытки нельзя назвать научными, поскольку наука не идет дальше понятийной обработки фактов, которая оставляет пробелы; но они являются необходимым дополнением к наукам, поскольку те требуют обобщения своих теорий в единую систему представлений о мире. Именно тот же импульс, та же потребность в причинности, которая породила отдельные науки, приводит к этим гипотетически убедительным попыткам. Поэтому они неизбежно относятся к каждому разделу области знания. Областью этих гипотетических попыток решить общие задачи познания является метафизика. Метафизика, следовательно, не может претендовать на название науки. По своей природе она никогда не может стать таковой; она всегда должна оставаться гипотетической. Поэтому она никогда не может стремиться исправить результаты конкретных наук; корректором для них являются исключительно факты опыта. (Само собой разумеется, что каждое общее наблюдение дает возможность найти точки зрения, которые могут прояснить значение отдельных результатов, но это не относится к данному случаю. Более того, эта негативная коррекция несравненно более бессмысленна, чем позитивная коррекция фактами). Напротив, все специальные дисциплины являются прямым корректором метафизики, факты – косвенным корректором. Допустимы только те дополнительные гипотезы, которые не противоречат научным теориям; из возможных гипотез наиболее вероятны те, которые наиболее приспособлены к только что достигнутому состоянию знания. Поэтому каждый прогресс науки является для метафизики шагом назад в том, что касается сферы ее применения, поскольку влечет за собой сокращение ее территории; с другой стороны, в том, что касается ее содержания, он является в то же время прогрессом, поскольку влечет за собой исправление ее гипотез.
Поскольку метафизика, таким образом, не порождается ни содержанием того, что известно, ни потребностью знать, то понятно, что на ее гипотезы влияют не только теории науки, но и потребности чувства и требования нашего морального поведения. Эти субъективные влияния всегда обратно пропорциональны влиянию фактов. К этой общей причине, однако, добавляется особая, состоящая в том, что импульсы к суммарному метафизическому выводу никогда не носят чисто теоретического характера, но в то же время обусловлены очень живыми моральными и эстетическими требованиями. Проблема, к которой в конечном счете ведет все наше мышление, – это вопрос о положении человека в тотальности бытия. Для этого, прежде всего, нам нужен этот гипотетический вывод нашего знания. Но мы хотим осознать это положение человека, чтобы найти цель для нашего стремления. Мы должны стремиться не для того, чтобы стремиться, а для того, чтобы реализовать благо. Поэтому именно различные потребности разума, то есть нашей воли и чувства, придают метафизике характер фундаментального контраста концепций. Одного ее положения по отношению к наукам достаточно, чтобы объяснить самые общие противопоставления материализма, спиритуализма и абсолютизма, о которых говорилось выше. Только благодаря этому своеобразному положению по отношению к тому, что мы хотим и чувствуем, мы получаем достаточное основание. Если заменить метафизику на философию, то в часто обсуждаемом предложении Фихте: «Выбор философии зависит от того, что за человек», – содержится меткая истина. Ибо Фихте никогда не сомневался, что этот выбор обусловлен в то же время общим направлением духовной жизни того или иного времени.
Однако даже эти соображения не исчерпывают особого положения метафизики по отношению к наукам. Ее отношение ко всем дисциплинам не является формально-гуманитарным, как к любой другой.
Поскольку разрыв между психическими и механическими процессами, который психофизика стремится заполнить неспешной эмпирической работой, составляет одну из ее главных проблем, то воздушные мостики, которые ее гипотезы наводят через этот разрыв, должны искать почву прежде всего в результатах этой науки, работа которой, кстати, лишь отчасти состоит из сенсорно-физиологических исследований; сравнительное обсуждение психического развития даже низкоорганизованных животных, а также особенно обсуждение условий первого чувственно воспринимаемого возникновения оного, также предлагают ей всеобъемлющие и большие задачи. Этика и эстетика являются также посредниками тех влияний, посредством которых наш разум определяет направление метафизических исследований. Наконец, она находится в совершенно особых отношениях с эпистемологией. Последняя, как мы видели, обсуждает субъективные фундаментальные понятия всех наук, то есть законы, регулирующие отношения познания к вещам; метафизика же стремится определить объективные фундаментальные понятия, то есть законы, регулирующие отношения всех процессов друг к другу, гипотетически дополняя и связывая в систематическое целое уже научно установленные. Если не принимать во внимание тот факт, что коррелятивная связь между одной наукой и гипотетическим дополнением всех наук в принципе невозможна, то для обозначения этого контраста можно сказать, что метафизика является объективным коррелятом эпистемологии.
Не будет лишним подчеркнуть, что эта теория метафизики говорит совсем не то же самое, что обычная теория, когда она возлагает на нее задачу рассмотрения «невидимых фундаментальных понятий», «наиболее общих принципов», «квинтэссенции результатов» всех других дисциплин. Не может быть мнения, которому представленное мнение было бы более противоположным. В каждой науке есть только те невидимые фундаментальные понятия, которые составляют ее субъективные основы. Однако они относятся не к метафизике, а частично к психологии, частично к логике и эпистемологии. Объективные же фундаментальные понятия, такие как понятия материи и силы в формальном естествознании, не являются невидимыми ни для одной дисциплины, но являются объектом непрерывной работы в каждой из них. Хотя эта работа редко выходит на первый план, она, тем не менее, присутствует в каждом отдельном продвижении, поскольку для ее познания также существует единственный метод индукции. По этой причине общий интерес отдельных исследователей лишь изредка может быть направлен на эти конечные вопросы их науки, например, только тогда, когда новая, особенно всеобъемлющая индукция изменяет весь запас знаний. Несомненно, однако, что в результате они очень часто полностью игнорируются в отдельных эмпирических работах; но это необходимое следствие их всеобщности. Их знания не меняются существенно от каждого отдельного открытия.
С другой стороны, однако, ни одна из отдельных наук никогда не может довести до конца свои самые общие проблемы, и в этом отношении каждая из них указывает на метафизику, которая передает ей гипотетические дополнения. Но это говорит совсем о другом, а именно о том, что метафизика должна взять на себя их научное рассмотрение. Эта ошибочная идея неизбежно приводит к тому, что отдельные дисциплины сводятся к эмпирическим источникам, а к ним добавляются метафизические или, как лучше сказать, философские части, которые на самом деле составляют их суть. Таким образом, говорят о философии природы, языка, права и т. д. Более ошибочную теорию, как мне кажется, вряд ли можно придумать. Если что и является эмпирическим знанием, так это метафизика. Она эмпирична, потому что ее отправной точкой являются фактические теории отдельных наук, потому что ее цель – не что иное, как объяснение всех фактов, потому что метод формирования ее гипотез в конечном счете также индуктивен. Даже самые удивительные комбинации, самые гениальные apercus [остроумные замечания – wp], а метафизика никогда не испытывала недостатка в них, являются лишь скрытыми индукциями. Тем не менее, это клиент, поскольку он начинается там, где заканчивается наше фактическое знание. Не менее непонятно принятие этих философских, или, правильнее сказать, метафизических, дополнительных дисциплин к отдельным наукам.
Ибо ни метод, ни задача метафизики не могут быть иными, чем у самой дисциплины, если только не предполагать, что мы можем судить о фактах абсолютно априорно.
Таким образом, хотя мы можем назвать метафизику объективным коррелятом эпистемологии, она не становится наукой наряду с другими или даже над ними. Скорее, она лишь заполняет неясное пространство позади других.
Тем не менее, как следует помнить в связи со второй точкой зрения, она не является расходным или даже вредным объектом исследования. Наше участие в конечных вопросах нашего знания обязательно приносится в жертву целям нашего стремления, и наука как таковая никогда не сможет удовлетворить это участие. «И так действительно», говоря словами Канта, «во всех людях, как только разум расширяет себя в них до спекуляции, некоторая метафизика была во все времена и всегда останется в нем». Само утверждение, что не может или не должна существовать метафизика, является метафизическим по своему происхождению. Но если какая-то задача столь неизбежно связана со всяким человеческим мышлением, то вопрос о том, полезна или вредна попытка ответить на нее, теряет смысл.
Из всего этого следует, что метафизика на самом деле ближе к формальным гуманитарным наукам, чем к любым другим. Это объясняет, почему исторически развитие метафизики тесно связано с развитием формальных гуманитарных наук. Вместе с ними она образует тот комплекс наук, который мы привыкли называть философией. Удивительно яркий свет бросается на историю философии, если рассматривать ее как попытку постепенно разделить эти разнородные элементы, которые смешались в ней, в соответствии с их различным содержанием и ценностью. Со времен Локка формальные гуманитарные науки пытались освободиться от заклятия, наложенного на них очевидно необходимым вмешательством метафизических точек зрения в их научные дискуссии. И даже в настоящее время метафизика ведет себя так, как будто она имеет право на господство над этой наукой.
Эта фактическая связь также означает, что художественная дисциплина, соответствующая метафизике, в то же время опирается на формальные гуманитарные науки. Из комплекса философских наук возникают две гуманитарные дисциплины: во-первых, педагогика, которая основывается на психологии, а также этике (и эстетике); во-вторых, теология, которая также претендует на «интерес общего человеческого разума» к конечным вопросам нашего знания в своих более далеко идущих воспитательных целях.
Таким образом, эта попытка группировки также объясняет то особое положение, которое философские вопросы заняли среди проблем наук.
Примечания
1) По поводу вышесказанного см. мою работу «Аксиомы геометрии», Лейпциг 1877, стр. 135f.
2) Такой порядок обозначений, вероятно, более уместен, чем предложенный Томсоном, который делает динамику коррелятом кинематики, а кинетику – коррелятом статики.
LITERATUR – Benno Erdmann, Die Gliederung der Wissenschaften, Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie, Bd. 2, Leizig 1878.
