Читать книгу: «Воспоминания. Размышления о былом», страница 2

После 10-ти лет

Здесь я должен сделать небольшое отступление. И разъяснение как я и по какой причине посетил свою родину вновь. Это было через два года, после окончания войны. Я говорил, что с нами всегда жил дедушка Федя. Я не помню сколько ему было лет в то время. А это был уже 1947 год. Я думаю, что много лет. Был он уже старенький. Да ещё вдобавок, во время войны он перенёс инсульт. Была парализована, кажется, левая сторона. Не работала одна рука, нога, пропала речь. Но, слава Богу, со временем речь вернулась, и постепенно начала работать рука. Нога тоже стала работать. Но всё же дедушка уже не мог ходить как обычно. Ну, так, как ходит каждый. То есть, сперва делают шаг одной ногой, затем второй. А он сделает шаг одной ногой, а затем вторую приставляет к первой. И так далее… Прошло несколько лет. И это было стабильно и терпимо… Дедушка всё чаще стал поговаривать, что хочет умереть на родине. Это было естественное желание. И мы с ним решили, раз хочется на родину, ну что ж, давай поедем. Решили, что везти должен был я. Признаться, и мне так хотелось побывать в родных местах!

Надо было только представить, как будем добираться до Курска и далее. Только-только окончилась война. Как ходили поезда, было известно одному Богу. Но раз решили ехать, значит, надо ехать. В Евпатории взяли билеты до Курска. Поехали. И уже в пути, отъехали недалеко, дедушка вдруг просит меня: «давай вернёмся».

Но как было возвращаться уже с пути? Мне так хотелось посетить родину, которую я не видел уже десять лет! Мне в это время было 17. Я стал его уговаривать и убеждать, что надо ехать дальше. И мы поехали. До Харькова доехали, а там пересели на другой поезд, до Курска. После Курска надо было ехать на перекладных, так как прямых поездов туда нет.

До какой-то станции мы добирались на товарняке. И от этой станции нам надо добираться до нашей только товарняком, который идёт на Хутор Михайловский. И на нашей станции остановки не делает. Только чуть сбавит скорость. А как же мне быть с моим дедушкой? Как я с ним сойду на ходу поезда? Я, конечно, смогу спрыгнуть на ходу. А как же он? Мне такую задачу ещё не приходилось решать. Эта поездка была ещё одним испытанием для меня.

Короче говоря, едем. Подъезжаем к нашей станции, которая в те времена называлась «Неаниловка». Как сейчас – не знаю. Поезд стал идти потише. Пока я раздумывал, как мне поступить, он уже начал увеличивать скорость. Хорошо, что я заранее посадил дедушку так, что он, свесив ноги наружу из вагона, уже сидел, готов к выходу.

Я выбросил из вагона свой (наш), дорожный чемодан, выпрыгнул сам, и уже бегу рядом. Потом на бегу я обхватил дедушку руками и резко потянул на себя. Оба мы полетели вниз и покатились вдоль откоса. Хорошо, что я во время падения, не бросал его держать руками. Можно сказать, что нам повезло, и мы приземлились удачно. Мелочи не в счёт, главное – остались живы и ничего не сломали. Подняв дедушку, я бросился назад, искать свой чемодан.

Слава Богу, никто ещё его не признал своим. Да, эта высадка была огромным риском для нас. Однако, к счастью, всё обошлось и дальше мы пошли потихоньку искать своих родственников.

Я до сих пор виню себя и не нахожу оправдания за то, что я настоял, и мы не возвратились назад. Целиком и полностью виноват только я. Ведь он хотел возвратиться назад. Значит, дедушка передумал и не хотел уже ехать и рисковать. А я, эгоист, не послушал его. Не могу себя простить за это. Я представляю, как ему там жилось нелегко. Кому он там был нужен так как нам? Выходит, я его туда привёз, бросил.

С теми родственниками, у которых я его оставил, переписки не было. И о дальнейшей судьбе его нам ничего не известно. Не нахожу я себе прощения. Прости меня, дедушка, ПРОСТИ!..

Вернёмся к тому, что я возвратился на родину вновь через годы, увидел родные и дорогие моему сердцу места моего детства. Они вновь заставили учащённо забиться моё сердце. Я знал, что это последнее моё посещение этих мест. И уже никогда больше не увижу их ещё раз. И вот сейчас, на склоне своих лет, мне трудно об этом вспоминать и писать. Сердце опять учащённо бьётся, и мысли всё о том же. И всё же надеюсь, что они будут напоминать о себе ещё не раз. А о красоте нашей природы можно говорить и писать бесконечно… Продолжу.

С противоположной стороны от реки село Марково обрамляла гористая местность. На ближайшем склоне – красивая дубрава (в этом лесу преобладали дубы). По всему видать, и название отсюда – «Дубровка». Зимой на эти крутые спуски мы с братом, да и многие ребята, ходили кататься на санках, на лыжах. В то время фабричных лыж, да ещё в такой глубинке, было не достать. Да и родителям не по карману. Брат мой Владимир, лихо крутил там на самодельных лыжах. Я им восхищался. Я же боялся и встать на лыжи на такой крутизне.

Летом там было прекрасное место для отдыха. Позже мы туда ходили за грибами. Всё выше и выше поднимались эти дали, пересекаясь многими оврагами, по которым весной, стекая, бурлила вода. Некоторые овраги у своего основания очень глубоки. Очевидно, они «росли», т. е. углублялись на протяжении, может быть, сотен лет и более.

Далее вся эта местность покрыта большим густым лесом. Я вспоминаю, когда мы с отцом всей семьёй уходили в эти леса за ягодами, а позже – за грибами. Добираясь туда, мы пересекали, а где и обходили, эти овраги. Иногда мы спускались вниз, в овраг, и находили там множество каменных «пальцев». Это было так интересно! Я представлял, что это пальцы каких-то настоящих чертей или сказочных существ… В вертикальных слоях оврагов, размытых водой, мы и находили эти «пальцы».

Я очень любил лес… Здесь совсем другое царство. Входишь в лес, и там другой запах. Пахнет хвоей, всякими лесными травами, и ещё чем-то лесным, особенным, своеобразным. Уже подходя к лесу, ощущаешь его бурную жизнь. В разных местах раздаются различные птичьи голоса. Хотя о кукушках ходят нелестные слухи, что они не строят свои гнёзда, подбрасывают свои яйца в чужие (мне об этом рассказывал отец), но мне всегда приятно слышать, её отдалённое «Куку – Куку – Куку»… Не знаю почему, но я люблю слышать это её пение.

Только войдёшь в лес – вдруг вспорхнут из густой травы один-два дрозда с перепуганным криком. А ещё интересней, когда удаётся услышать приятный свист иволги. А сколько рядом прыгает, и пересвистывается всяких мелких птах! Ну и не было случая, чтобы в лесу не услышать дробь пёстрого дятла и его резкого окрика, очевидно, чтобы заставить личинку под корой зашевелиться и себя обнаружить. Мол, что ты там молчишь, отзывайся! Чвиркнет пару раз, и тут же продолжает свою работу. А порой большой чёрный дятел такую отпустит пулемётную очередь!

Много в лесу рябчиков. Вспорхнёт вдруг совсем рядом, быстро-быстро затрепыхает своими крылышками, отлетит недалеко, сядет на сучок, пригнёт к нему головку, сидит притаившись, будто его никто не видит… Порой подойдёшь к нему совсем близко, и только тогда он вновь вспорхнёт и улетит, и недалеко усядется.

Люблю я лес с тех далёких детских лет. Лес – это особая стихия. Эту любовь к лесу привил мне отец. Он очень любил ходить в лес сам и всегда старался взять с собой и меня. В лесу он много говорил и рассказывал о жизни животных и птиц, о различных лесных случаях, о деревьях и кустарниках. Вообще, он был очень большой любитель природы. Сильно любил лес и прививал это мне, как мог. Я ему очень благодарен за это.

Раннее моё детство, с самого рождения, т. е. с 1930 и по 1937 год, прошло на этой родной, моей Курской, красивой и богатой природой земле. Я не устаю ею восхищаться и говорить об этом бесконечно… Я так же, как и мой любимый отец, люблю лес, рыбалку, охоту. Лес люблю во все периоды: и зимой, и летом, и ночью и днём, за все его красоты, и конечно, его дары, растительные и живые.

Впоследствии, уже значительно позже, в других местах я много исходил лесов, видел много рек и озёр. Много приходилось охотиться в лесах Подмосковья, в Калужских лесах. Участвовал в различных видах охоты. Но мне кажется, что лесов красивее и лучше, чем у нас, в Курской области, нет.

Охотиться я любил один. Идёшь по лесу, сам себе хозяин. Созерцаешь природу такой, какой её ты хочешь воспринять. И всё это твоё. Но об ОХОТЕ я ещё расскажу позже.

Вернёмся к родным и родственникам. Да, что я ещё об этом могу сказать? О родителях и родственниках моего отца я больше сказать ничего не могу, так как после моего рождения их никого уже не было в живых. Кроме дедушки Феди. Родители по материнской линии, дедушка Николай Афанасьевич и бабушка Надя, а также все их дети, это один сын и трое дочерей, давно уехали в Крым, в г. Карасубазар (ныне Белогорск).

Кто и по какой линии ещё остался на родине, я не знал и не знаю. Помню только одного двоюродного дядю. Звали его Иван Никитич. И то я узнал о нём значительно позже того, как мне пришлось посетить родные места в 1947 году. О нём хочу сказать несколько слов. Не знаю, по какой линии он является мне родственником. Но это интересный человек.

Мне тогда было 17 лет, а ему за 70. И мне тогда казалось, что это такой дремучий человек. Но это только казалось, и то по годам. На самом деле он был крепкий, бодрый человек, и не похож на семидесятилетнего. Он тоже очень любил природу. Он очень любил лес. Как своё собственное дитя… Работал он уже много лет лесничим. И лучшего лесничего, наверное, и не было в тех краях. Он был рачительный хозяин. Лес берёг, словно собственное добро. Не терпел браконьерства и воровства.

Он был уважаемым человеком. К нему за советами заходили многие, и свои, и приезжие. Он был честен и неподкупен. Его нельзя было уговорить ни на какие сделки по поводу лесного хозяйства. Я видел его ещё в детстве, когда он выезжал на своей лошадке, в «дрожке», в своё лесное хозяйство. Он уже тогда был в летах. Давно уже к тому времени он вёл холостяцкую жизнь, так как рано овдовел и не решался связать свою жизнь с новой женой…

И в этот мой приезд, мой двоюродный брат рассказывал о нём многое. Я был удивлён, что ему за 70, а он до сих пор работает, и на такой должности. Брат ухмыльнулся и говорит: «А ты знаешь, что Иван Никитич далеко не старик. Он почти каждое утро перед выездом на работу сначала на часок заглянет к одной вдовушке. А потом уже едет в своё лесничество… Хочешь убедиться?» На следующее утро мы с ним в этом убедились. Ну что ж, можно только гордиться таким дядей.

О селе

Ранее я уже писал, что родился, и детство моё проходило в селе Марково. Село состояло из нескольких улиц, разбросанных, как бы, самих по себе. Обычно в больших сёлах улицы располагаются либо в один ряд воль рек, либо параллельно с другой, соблюдая какой-то определённый порядок. Здесь этого не было. В одном случае они соблюдали рядность. В другом располагались на возвышенном месте, вдоль поймы реки и вдоль озера. Река Сейм в своём течении делает изгибы, вдоль этих изгибов и строились улицы. В пойме реки находилось большое длинное озеро, называемое «Старыч». Об этом я уже писал. Оно также притягивало к себе внимание. Там была приличная рыбалка. Там у многих селян стояли свои лодки. Так вот, вдоль озера, в полукилометре, на возвышенности, выросла одна из улиц. Следовательно, село располагалось на значительной площади. В самом селе было много зелени. Вокруг села с одной стороны – река Сейм и пойма, а с другой – возвышенность с пересекающими её оврагами, и далее сплошные леса. Ландшафт не ровный: возвышенности, балки, косогоры, глубокие овраги, долины. В общем, пересечённая местность, и довольно красивая.

Мне эта природа очень нравилась. Все прелести природы налицо. Река прекрасная, озеро – есть, заливные луга – есть, шикарные леса вокруг… Чего ещё надо? Купаться и загорать есть где, рыбалка прекрасная, охота – пожалуйста… Живи и отдыхай, наслаждайся природой.

Когда мне исполнилось четыре годика, у меня появилась сестричка Лида. Это был уже 1934 год. Так что нас, детей, было уже трое. Это, наверное, к лучшему – веселее будет. Нам, конечно, но не родителям. Хотя и родители наши, я думаю, были очень рады появлению девочки в нашем семейном отряде. И это было так на самом деле.

Жаль, детских фото нет. Здесь она уже взрослая, со своим малышом. И ещё Лида сидит рядом с мамой, с девочкой на коленях.

Сестра Лида с дочкой Алочкой

Сестра Лида с сыном Васей

Слева – сестра Лида с дочерью. Справа – мама Анна Николаевна с внуком Аликом. Сзади стоит младший брат – Славик

Мой папа

Мой папа – Михаил Тихонович

Читать и писать я научился очень рано, когда мне было, наверно, года четыре-пять. Всё это благодаря моему отцу. Отец мой был интеллигентный, грамотный человек. На заводе он занимал довольно высокую должность. Он был главным бухгалтером. Пользовался большим уважением на заводе, а также среди селян. К нему часто заходили друзья, а также знакомые и незнакомые селяне за советами.

Он всегда был со всеми вежлив, внимателен, аккуратен и доброжелателен. Внешний вид его всегда был безупречен…

Он был опрятно, чисто одет, всегда выбрит. Он был аккуратен в делах и поступках, можно сказать, педантичен. Я сужу о его порядочности даже вот по таким вещам. Он очень любил во всём порядок и чистоту, начиная с внешнего вида.

Порядок и дисциплину требовал и от нас. Его рабочее место всегда было в идеальном состоянии. Я не раз бывал у него на работе, в его кабинете на столе всё было на своих местах. Ни одна книга, ни один листок не лежал там, где ему не следует быть. Так же было и дома. Всё было на его столе на своём месте. В пенале на его столе стояла куча карандашей и ручек. Но как он чинил карандаши! Каждый имел длинный-длинный и остро, тонко заточенный кончик. У меня этого не получалось. Никогда. Я их при заточке без конца ломал.

Он мне всегда говорил: «Всё должно иметь своё место. Когда работаешь, разложи всё около себя так, чтобы было удобно. Кончил работу – разложи все вещи на свои места. Ты будешь в любой момент знать, где что лежит, и не будешь тратить время на их поиск. И ещё, если ты взялся за какое-то дело, то всегда доведи его до конца». Для меня он был непререкаемым авторитетом и примером.

Ликбез

В те годы в нашей стране (а это было в 1934–1937 годах), большой процент населения был малограмотных или даже неграмотных. В то время проходила кампания, как сейчас бы её называли, «Акция». А тогда это был «Ликбез». Это значит – Ликвидация безграмотности. После революции в деревне было мало образованных людей. Большинство не могли ни читать, ни писать. Для подписи ставили крестики и более ничего.

В то время власти и предложили моему отцу организовать и проводить у нас на дому занятия. Отец взялся за это дело с воодушевлением. Разве это не хорошее дело – обучать своих односельчан грамоте? Я вспоминаю, как с азов начиналось это дело.

В нашей большой комнате поставили главный стол, за которым мы всегда садились завтракать, обедать или ужинать. Одного стола было недостаточно. Где-то раздобыли ещё один, может быть, у соседей. Таким образом добывали и стулья, табуретки, скамейки. И учёба началась. Занятия проводились в нерабочее время, по вечерам и в выходные дни. Занимались несколько раз в неделю. Сколько, точно не помню.

Отец обучал их писать буквы алфавита. И это длилось довольно долго, пока не освоили грамоту. Затем учил писать и читать. Проводил различные беседы, читал газеты и разъяснял политику партии и правительства. В общем, всякому и многому он их учил, и много с ними занимался. Дом наш превратился в школу. Для меня это было что-то новое и интересное. Я так внимательно всё воспринимал двумя ушами и впитывал, как губка.

Приходили всякие бородатые мужики и женщины, и садились за столы. И отец начал их обучать грамоте. Я тоже садился где-нибудь в уголке, в сторонке, и упорно изучал эту грамоту. Моему отцу было трудно заниматься с такой аудиторией. Приходило на занятия более двадцати человек. Их надо было рассадить где то, чтобы они могли писать, записывать буквы. Не хватало столов, бумаги тоже.

Первое время отец рисовал по несколько букв крупным шрифтом на больших листах бумаги. Это было не совсем удобно. Нужна была доска, как в школе, чтобы на ней можно было писать мелом, рисовать буквы, показывать и разъяснять. Через какое-то время подобная доска появилась, размером поменьше. Это было уже другое дело. Можно было чаще буквы менять.

Вначале отец рисовал букву, крупно, печатную, затем прописью, и добивался того, чтобы все твёрдо усвоили её название. Затем другую, третью. И так по несколько букв день. Учил, конечно, их и писать. Это им давалось нелегко и очень медленно. Не сразу могли понять почему некоторые буквы имеют свои названия, такие как: Эль, Эм, Эн, и так далее, а читаются по-другому. Часто доходило до смешного. Особенно, когда уже из букв составлялись короткие слова, например, «Река», «Нос» и другие. Читали «Эрека», «Энос», и т. д. Но потом всё становилось на свои места. Иной раз такой гогот поднимался, что я не сразу понимал, почему они так смеются. Может быть, отец делал небольшую разрядку, чтобы на две-три минуты их отвлечь от такого тяжкого и непомерного для них труда.

Я не мог долго ждать, когда люди освоят следующую букву. Это длилось медленно и долго. Поэтому я не давал свободно дышать и папе, и маме, когда у них появлялась свободная минута. Занятия в так называемой «школе», проводились два или три раза в неделю, в вечернее время. Я освоил письмо и чтение в очень короткое время.

Читать газеты я мог так, что отец говорил мне: «Ну что ты, строчишь как из пулемёта? Читать надо медленнее и вдумываться в прочитанное». В общем, читать я научился довольно быстро. Естественно, я умел и писать.

Школа. Начало. 1936–1937 годы

Я захотел идти в школу. Но об этом не могло быть и речи. В школу принимали с семи лет, а мне не исполнилось и шести. Но подходил сентябрь, и я так настаивал перед родителями, что они не знали, как поступить. Ведь не примут.

Отец ходил в школу и разговаривал с директором, уговаривал его. Но он ни в какую. Говорил: «Я не имею права нарушать закон». Но отец упросил, и решили, остановится на том, что я похожу в школу, пока мне не надоест, и сам брошу школу. На этом и остановились.

Но не тут-то было. Я к учёбе стремился. Учился лучше всех в классе. И уходить не собирался. Так и продолжал я свою учёбу. Учился я отлично. Вот только единственный был недостаток, я был мал ростом. Но в обиду я себя не давал, хотя и мал был, но сдачу давал. А зимы у нас были суровые, снежные. Снег был глубокий и ходить было до школы для такого маленького ребёнка далеко, километр или более, и через поле, так как школа была на другой улице. Когда был глубокий снег и сильный мороз, мама меня возила в школу на санках…

Представьте, я как какой барин, на «тройке» подъезжаю к школе. Я тогда особенно недопонимал, что это смешно. И, возможно, с меня смеялись. Ну да ладно… Чего не бывает. Всё это были житейские мелочи. Правда, такие мелочи меня ещё не раз сопровождали позже.

И что главное, тоже связаны со школой, и почти с такой же ситуацией. Но об этом я позже успею ещё рассказать. Это было уже в тёплом Крыму.

1937 год. Переезд

Обстановка в этот год была в стране очень сложная. Обстоятельства вынудили покинуть родные места. Мы решили поменять место жительства. Решили уехать в Крым, так как там уже давно жили родители моей мамы, и её брат и сёстры. В то время ещё не было поездов прямого дальнего следования, как сейчас. Мы взяли билеты до Симферополя, с пересадкой в Харькове.

В Харькове со мной случился маленький курьёз. По пути на посадку в поезд Харьков – Симферополь, а оставалось несколько минут до отхода поезда, я шлёпал сзади всех, так как не успевал за ними. И вдруг моя нога провалилась в какую-то щель на перроне. Ботинок мой застрял, и ни туда, и ни сюда. Я закричал. Подбежал отец и ещё какие-то дяденьки, и не сразу вытащили мою ногу из плена. Из-за такого, казалось бы, пустяка мы могли опоздать на поезд. Далее до Крыма добрались без происшествий. В Крыму мы сошли в Джанкое. Это город и станция перед Симферополем. Оттуда уже добрались до конца нашего пути, т. е., до совхоза «Тенсу».

Так он назывался тогда, сейчас не знаю. Это километров семь от Джанкоя. Совхоз был крупным садоводческим хозяйством в то время. В совхозе был огромный фруктовый сад, в несколько тысяч гектаров. Фрукты отправляли в торговую сеть разных городов. Из яблок, особенно из «падалицы» давили сок и отправляли на винзавод.

Мы там прожили недолго, всего около года. И особенно запоминающегося ничего не было. Помню только, там был небольшой старый, заросший, запущенный парк. Деревья в нём были настолько старые, заросшие, густые, особенно какие-то крымские акации с длинными до 15 см иголками, колючими до невозможности. Всё это заросло, сплелось, так что почти нельзя было не только пройти, но и пролезть. И вот в этих дебрях я видел таких маленьких птичек, чуть больше шмеля… Мне говорили, что это колибри. Там было множество и других ярких птиц. Вот только это я и запомнил.

Через год мы оттуда уехали. И я больше там никогда не появлялся.