Читать книгу: «Плата за рай», страница 5

Екатерина Сергеевна осталась дома одна, не считая забившегося в угол и до смерти напуганного Григория. Ее обуревали горькие думы, на ум приходили всевозможные варианты исхода произошедшего. Она сидела на краю дивана, подогнув ноги, со сложенными руками и опущенной головой. Измученным взглядом она уставилась на ковер и силилась понять: как она позволила всему случиться? Почему она как мать не сумела уследить за настроениями своей дочери? Ее потрясенное сознание отказывалось верить в случившееся. Ей казалось, что все это сон. Непоколебимая родительская надежда нашептывала сердцу, что ее Леру еще можно отыскать и вернуть. Екатерина Сергеевна верила, что уехавшей на ее поиски Алине Сарыгаевне это непременно удастся. Ненароком она вспомнила слова Алины Сарыгаевны про Бога и его награды и спрашивала себя: за что же он так поступает с ней? В своем сознании несчастная мать тысячи раз задавала эти вопросы собственными устами, но по необъяснимой причине каждый раз ей слышался голос Алины Сарыгаевны. Екатерина Сергеевна вспомнила, какие жизненные тяготы сопутствовали ее жизни последние пять лет. Только сейчас она стала понимать степень горя, изменившее Алину Сарыгаевну, ее жизнь, ее взгляды, отношение к миру… Поняла все ее слова про проклятье, про то, что она умирает внутри… Екатерина Сергеевна невольно стала представлять себя на ее месте. И почувствовала страх за свою дочь, за здоровье мужа, за себя. Ощутила щемящую боль внутри себя, и интуиция ей подсказывала, что теперь ей предстоит жить с этой болью до конца своих дней…

Вдруг она, будто ужаленная, вскочила с дивана и начала плакать навзрыд. Всё в ней бунтовало, не соглашалось с приговором пожизненной печали, который вот-вот должен был быть приведен в исполнение. Она кричала, размахивала руками как полоумная, била по столу руками и вырывалась из объятий Григория, словно пойманный зверь.

До того Григорий молча сидел рядом. В ту минуту он больше всего на свете желал получить ответы на интересующие его вопросы, но, учитывая возбужденное состояние Алины Сарыгаевны, накричавшей на него, предпочел до поры до времени воздержаться от расспросов.

Немного погодя Григорий пересел на пол напротив матери и пристально в нее вглядывался. Та молчала. Увидев ее пустые стеклянные глаза и погасший взгляд, у него по спине поползли мурашки. Он никогда еще не видел мать в таком состоянии, ему было очень не по себе. Григорий невероятно волновался, испугавшись за ее здоровье. Через некоторое время он понял, что вопросы, которые ему так хочется задать, действительно могут навредить. Ему ничего не оставалось, как только молча сидеть, подавляя свое любопытство. А когда Екатерина Сергеевна принялась бить руками по столу, Григорий, вскочив, вовсе остолбенел. Он потерялся, впрочем, на мгновение и далее действовал уже инстинктивно, пытаясь заключить мать в объятия, чтобы предотвратить опасность. При этом Григорий не замечал, что сам рыдает, даже более, чем мать, горькими детскими слезами. Он успокаивал мать и одновременно пробовал укротить ее силу (как нередко бывает у потерявших рассудок людей, у Екатерины Сергеевны наблюдался огромный прилив энергии). Временами Григорий, тяжело дыша, кричал: «Мама!», «Мамочка, ну перестань! Хватит! Это я, Григорий!», «Не надо, мама! Мама!!!». Так он изо всех сил, более двух часов, сражался с периодическими приступами, которые, начинались внезапно и непредсказуемо. После последнего припадка, она, обессилив, упала и придавила всем своим телом Григория. Тот попробовал подхватить ее, но под непомерной для ребенка тяжестью свалился вместе с матерью на пол. Издал отчаянный крик: «Мама! Что с тобой?! А-а-а!.. Очнись же!». Он решительно не понимал, что произошло, из-за чего мать так себя вела и из-за чего потеряла сознание. Екатерина Сергеевна лежала на полу с открытыми глазами, а Григорий, сокрушаясь, рыдал над ней, не зная, что в таких случаях делать.

Вдруг в его голове промелькнула мысль о докторе, которого они с Антоном часто привозили по наказанию матери для отца, и Григорий в беспамятстве, не переставая плакать, выбежал из дому. К слову, доктор этот проживал на окраине села, и дорога к нему на бричке занимала более получасу, и почти всегда его приходилось столько же ждать – поскольку он нередко выезжал к больным, на место. Вполне вероятно, что Григорий не застал бы его дома, но об этом он в силу перенесенных потрясений не подумал.

Спустя некоторое время Екатерина Сергеевна пришла в себя. Оглянувшись, она не могла вспомнить, что произошло с того момента, когда она сидела на диване. На ее зов Григорий никто не ответил, и она решила, что он убежал к соседям за помощью. В ожидании соседей Екатерина Сергеевна тяжело поднялась на ноги, подошла к зеркалу и начала приводить себя в порядок. Ей хотелось утаить правду и сказать, что просто стало дурно. Затем она продолжила ждать на диване, изо всех сил пытаясь отогнать мрачные мысли, которые так и лезли в голову. Ее сопротивление негативу можно было сравнить с оградой из железных прутьев – при том, что тяжкие думы текли сквозь нее, словно вода, и угрожали полностью поглотить.

Ожидание затянулось более чем на полчаса. В этой битве время оказалось не на стороне Екатерины Сергеевны, и она постоянно пребывала в себе. В результате она совсем запамятовала про предполагаемый визит соседей. Она до сих пор не оставляла надежды, что случилось всего лишь недоразумение. Ей казалось, что произошла какая-то ошибка, что это всего лишь шутка ее дочери. Екатерина Сергеевна стала уверять себя в том, что она – мать, и что она хорошо знает свое дитя. Она убеждала себя, что Лера не могла поступить так с родителями, и в письме это явно можно угадать. «Письмо! Письмо!» – вскричала она вдруг, как когда-то Архимед прокричал слово «эврика». Быстро встав, побежала в гостиную комнату. На столе, рядом с кастрюлей остывшего борща Екатерина Сергеевна обнаружила оставленное Алиной Сарыгаевной послание дочери. Она взяла его и перечитала. Дойдя до кухни, села напротив окна, чтобы наблюдать за воротами в случае если ее предположение насчет соседей подтвердится. Вновь непроизвольно всхлипнула, прикрыв лицо руками, в которых все еще было письмо. Минут через десять ей не без усилий удалось успокоиться, но, впрочем, ненадолго. После небольшого затишья она снова находилась в рыдании и снова находила покой. Припадки сопровождались воспоминаниями о дочери, ее детстве, первых шагах, сказанных словах, ее рвении в хозяйстве, самоотверженной помощи всем членам семьи, ее понимании и любви к родным. Екатерина Сергеевна думала об этом маленьком существе, которое, зародившись в ее утробе и находясь так близко к сердцу, в конце концов предало ее. Думала о том, что же ждет ее кровинушку в жестоком и несправедливом мире.

В конце концов Екатерина Сергеевна занялась самоосуждением. Она стала винить себя за то, что, как оказалось, плохо знала свою дочь. Не вела разъяснительных бесед с нею на жизненные темы, чтобы дочь могла разобраться, как все устроено и что, как и когда можно в этой жизни делать, а чего нельзя. Екатерина Сергеевна воочию увидела недостаток внимания к детям и времени, уделенного их воспитанию. «И все из-за тебя, работа! Сколько ты отняла у меня, а тебе все мало?! Теперь жизнь тебе моя понадобилась? На! Забирай!!! Чего же ты ждешь?! Сволочь! – мысленно восклицала она. – Будь ты проклята! Это ты во всем виновата! Ненавижу!!! Ненавижу тебя!!!» Екатерина Сергеевна возненавидела и себя за слабость, за близорукость, за то, что смотрела и не углядела. Она обвиняла себя буквально во всем. Посчитала, что именно работа стала семенем того древа, о которое разбился автомобиль ее жизни.

Находясь в таком настроении, она, естественно, не заметила ни сигнальных звуков супружеского трактора, ни того, как в дом вошел Афанасий Кириллович.

XV

Григорий, бедный мальчик, потрясенный до глубины души, добежав до дома, где жил доктор, весь в поту, задыхаясь, стал бить что есть мочи в ворота. Стучался, не жалея рук и ног, на что супруга доктора, привыкшая к подобным чрезвычайным ситуациям, ответила, что доктор на выезде у больного. Узнав адрес, который был знаком Григорию – он находился в двух километрах, – не щадя ног своих, посланник побежал дальше за помощью. Прошло уже более часа, а он все еще не добрался до врача. Возможность случая, когда бы доктор возвращался от больного по другому пути, нежели тем, по которому бежал Григорий, и вовсе не пришла в голову мальчику. А между тем вероятность такого исхода была велика… Состояние, в каком он оставил свою мать, обязывало его во чтобы то ни стало, пусть для этого нужно пожертвовать жизнью, как можно скорее найти доктора. И вот еще через полчаса, по случайному стечению обстоятельств, произошла долгожданная встреча, и вскоре оба уже ехали в бричке. Григорий, задыхаясь от волнения, рассказывал о случившемся и приговаривал: «Скорей, доктор, скорей!»

Вдалеке, когда последний поворот вывел их на улицу, на которой располагался дом Богдановых, они увидели трактор. «Трактор! Доктор, это трактор отца!! Он уже дома!!!» – рычал Григорий. Видя чрезвычайное возбуждение бедного мальчика, доктор повиновался беспрекословно. (Позже он на основании своих наблюдений абсолютно верно диагностирует у Григория психическое расстройство и депрессивное состояние, для лечения которых выпишет кучу и тяжело действующих психотропных, и более легких успокоительных препаратов. Эти лекарства Григорию будет суждено периодически принимать в течение всей своей жизни. К слову, возможно, именно эти пережитые минуты станут причиной ранней смерти Григория, который уйдет из жизни на восемнадцать лет раньше, чем его брат-близнец Антон).

Трактор правой стороной стоял к западу, а Афанасий Кириллович лежал с восточной стороны, именно поэтому спрыгнувший с брички Григорий, впопыхах вбежавший в ворота, не заметил отца. Доктор же, наскоро подвязав поводья к бричке, слезая, заметил ногу Афанасия Кирилловича. Обойдя трактор, увидел лежавшего на земле однорукого мужчину и сразу же признал в нем своего пациента, к которому не раз приезжал для лечения сердца. Специалист понял сразу: инфаркт. Убедился, что его подопечный жив и начал было искать машину для срочной перевозки больного в больницу – и тут подоспела Алина Сарыгаевна вместе с Антоном. В это же время рядом оказался и Григорий, заставший дома мать без сознания и опять выскочивший на улицу. Увиденное потрясло Григория до глубины души. Бедный мальчик совсем обессилел; он стоял безмолвно, силясь понять: а при чем тут отец? И почему он в таком же состоянии, как и мать?.. Весь его мир рушился, и все попытки остановить это землетрясение и спасти близких ни к чему не приводили. Но долго простоять мальчику не дали. Антона и Григория отправили к соседям за машиной. Алина Сарыгаевна, увидев ружье, стала справляться у доктора о произошедшем. Затем, пока тот оказывал первую помощь, массируя сердце и проводя другие необходимые действия при инфаркте, она прошла в дом и увидала Екатерину Сергеевну, без сознания лежавшую на полу кухни. Алина Сарыгаевна быстро села подле и, стараясь аккуратно положить голову подруги к себе на колени, в негодовании воскликнула: «Да что же творится?! Что за день такой сегодня?!» Устроив Екатерину Сергеевну, дотянулась до стакана на столе, смочила руку и принялась обтирать лицо подруги. Екатерина Сергеевна не сразу, но пришла в себя. Она кое-как зашевелилась, хотя и не до конца понимала, что ей говорят. Доктор, забежавший на несколько минут, наскоро ее осмотрел, выписал успокоительное и велел Алине Сарыгаевне ни в коем случае не рассказывать, что случилось с супругом. Затем отправился в город на соседской машине, сопровождая Афанасия Кирилловича.

Сосед, хороший друг семьи, услышав испуганных детей, кричавших наперебой о случившемся, несмотря на незаконченный ужин, незамедлительно помог с транспортировкой больного. Более того, он оплатил и расходы, связанные с больницей и лекарства, необходимые для дальнейшего лечения. В свою очередь, доктору, воспользовавшемуся своими связями в городе, удалось устроить Афанасия Кирилловича в хорошую клинику, где почти никогда не бывало свободных мест…

Общими усилиями Афанасия Кирилловича удалось вернуть домой уже через пару недель. Алина Сарыгаевна все это время жила в доме Богдановых, забыв про свое горе и успокаивая то детишек, то подругу. Несмотря на ее старания, ей так и не удалось выяснить решительно ничего о Валерии и ее суженом. Водитель, который их увез, вернулся в село только через месяц и практически не мог вспомнить своих пассажиров, тем более место их высадки, объясняя это тем, что за месяц проехал тысячи километров, а пассажиров видел сотни человек.

После полугода тяжелой жизни, испытаний и невзгод дела в семье Богдановых потихоньку пошли в сторону улучшения. Афанасий Кириллович стал пить больше лекарств, чем до удара, и вернулся на работу. Ему было нелегко из-за удрученного состояния жены, из которого та, несмотря на заботу, не выходила. Екатерина Сергеевна уже так никогда и не смогла работать. Одна мысль о работе вызывала в ней приступы хандры, и Афанасий Кириллович, предупреждая их возникновение, навсегда оставил эту тему, заключив, что она мешает счастью жены и вредит ее здоровью. Несмотря ни на что, Екатерина Сергеевна стала невероятно молчаливой и одновременно – всегда печальной. Она замкнулась в себе, не открываясь даже супругу, хотя и не хотела специально никого огорчать. Для Афанасия Кирилловича это стало невыносимо. И в один злополучный день, который не задался у него еще с утра, он затеял серьезный разговор с Екатериной Сергеевной. Начав осторожно, исподволь, он и сам не заметил, как потерял самообладание.

«Катюша, ты так часто молчишь. Разумеется, я понимаю, отчего… Я и сам в таком же положении. Я испытываю те же эмоции, переживаю так же сильно, как и ты. Нахожусь в таком же состоянии, что и ты, но я не сдаюсь, я стараюсь ради тебя, ради Антошки и Гришки, ради нас. Как же ты не понимаешь, Катюша? Ведь нам не хватает тебя… Мне не хватает… твоей нежности, объятий… твоего смеха, улыбок, песен. Ах, песни, помнишь, как ты пела летом на картошке? Залезла по пояс в реку, начала петь – так даже люди замерли в восхищении, ну, а про себя и вовсе молчу. Между прочим, тогда я и влюбился в тебя… Твое молчание отзывается в ушах моих колокольным звоном! Я изнемогаю. Прошу тебя, перестань, возьми себя в руки! Надо жить дальше! Говоришь, не можешь дальше жить? Да ты хоть попытайся, не ради меня, так ради детей. Ведь ты сама говорила, недавно только, что это ты виновата в бегстве дочери, хоть я и не согласен. Что это твой, а, следовательно, равно столько же и мой недостаточный контроль и воспитание привели к такому исходу. Говорила, что мы не знаем своих детей, не разговариваем с ними, не знаем, чего они хотят! Я согласен с тобой, что надо побольше уделять времени детям, но ведь твое молчание – это грабли, на которые мы уже наступали… Надо по-другому воспитывать детей, а для этого самим надо другими стать. Если будем жить и воспитывать так, как раньше жили, можем и остальных детей ведь потерять!»

Увидев, однако, слезы супруги, Афанасий Кириллович сконфузился и стал ее жалеть, успокаивать, как мог, – чтобы только избежать припадков… Со временем он стал понимать, что разговоры ни к чему хорошему не приведут, а только будут способствовать ухудшению состояния Екатерины Сергеевны. И принял решение более не поднимать этих тем никогда. Его скорбь по дочери приумножилась скорбью по жене, смотря на которую, он четко понимал, что та уже никогда не станет такой, как прежде, такой, какою он ее полюбил. За все прожитое вместе время, как это обычно бывает в семейной жизни, он привык к ней. Сильно скучал по ней. И сейчас у него остались лишь воспоминания, со временем ставшие его усладой… Вспоминая все, через что они прошли вместе с Екатериной Сергеевной, и несмотря на боль, которую она ему причиняла своим почти психопатическим состоянием, Афанасий Кириллович ни разу не надумал оставить ее.

Когда здоровье Афанасия Кирилловича восстановилось до той степени, когда, по его мнению, могло выдержать еще порцию волнений и потрясений, произошло объяснение с Арсеном Касеновичем. Арсен Касенович был сражен новостью. Он не представлял, как сообщить ее сыну. Отец знал, что сын с первых дней сватовства грезит в ожидании законного брака. Он видел и чувствовал все перемены, произошедшие в Тилеке, понимал его мечты и надежды. Арсен Касенович возлагал большие надежды на Валерию. Он надеялся, что та после свадьбы заставит его сына взглянуть на мир по-новому. Надеялся, что после ее переезда к ним, в предгорья Иссык-Куля душа сына успокоится, перестанет блуждать в потемках. Надеялся, что сын возмужает и станет настоящим мужчиной. Надеялся, что Валерия сделает его счастливым, и он будет думать только о том, как сохранить свое счастье, семью. А, следовательно, будет думать, как создать тепло и уют, как преумножить богатство (скот); в общем, станет таким, каким должен был быть. Арсен Касенович очень рассчитывал на скорое появление внуков – эликсир молодости пожилых людей, этакие насыщенно-радужные краски последних лет жизни, которые скрасили бы его старость, отвлекли от мыслей о смерти. Несмотря на неописуемое негодование, в которое он пришел после письма Валерии, он сам стал успокаивать своего плакавшего друга Афанасия Кирилловича, приговаривая, что нет в том вины ни его, ни Екатерины Сергеевны.

Афанасий Кириллович вместе с Арсеном Касеновичем сидели дома в ожидании Тилека. Юноша возвращался с пастбищ по просьбе отца. И едва Тилек зашел в дом, Афанасий Кириллович тут же расплакался, как провинившийся мальчишка, молящий о помиловании, на что и рассчитывал Арсен Касенович. Сыну Арсен Касенович рассказал о случившемся в присутствии Афанасия Кирилловича, который был при сем разговоре по его просьбе. Слезы Афанасия Кирилловича и новости, сообщенные отцом, произвели огромное впечатление на Тилека. Его сердце разрывалось. Он недоумевал, как так могло случиться (он был уверен в обоюдной любви). И пришел в отчаяние, услышав, что она любит другого. Он решительно отказывался верить в услышанное. Эмоции бушевали в нем, как огонь. Мысли путались в голове. Тилек прочел письмо, переданное ему Афанасием Кирилловичем. Каждая строчка была для Тилека все равно, что удар хлыстом. И несмотря на еле сдерживаемые слезы, Тилек, к удивлению отца и ему на гордость, повел себя сдержанно и даже мужественно. Тилек понял, что Афанасий Кириллович искренне сожалеет о случившемся и что он абсолютно не причастен к побегу. Стыд от позора отражался горькой гримасой на залитом слезами лице Афанасия Кирилловича, и Тилек, так же, как и его отец, счел нужным успокоить друга семьи словами, умеющими взрастить, хоть и колосок, но надежды на то, что они верят в его невиновность. После чего вышел из юрты и пошел прочь в сторону гор.

Вечером Тилек вернулся, внешне спокойный, и объяснился с отцом, заверив, что случившееся – всего лишь ноша, которую ему предстоит нести до того времени, пока не встретит истинную любовь. Выдумал историю про девушку, которая ему приглянулась, и что она якобы готова разделить с ним все тяготы чабанской жизни. Арсен Касенович понял, что никакой девушки на самом деле нет, когда сын стал описывать ее красоту, нарочно пытаясь изобразить ее в более выгодном свете, нежели Валерия. Но отнесся к попыткам сына с одобрением и пониманием, осознавая, что тот пытается уберечь отца от огорчений. Арсен Касенович после разговора с сыном даже немного стал улыбаться, он был рад тому, что сын не так уж и сильно убивался, как ожидалось.

И уже начало было казаться, что безмерные, невероятные страдания и муки остались позади… Но случилось несчастье.

XVI

Постоянное чувство вины, преследовавшее Афанасия Кирилловича в юрте Арсена Касеновича (особенно при виде Тилека), достигало апогея и стало невыносимым для него. Ранним утром следующего после объяснения дня, тысячекратно извиняясь, плача и ссылаясь на нехорошее самочувствие, он уехал домой.

Тилек, пробыв один день дома, отправился в горы исполнять свой долг и заменить пришедшего на помощь соседа, который смотрел за скотиной, пока Тилек ездил домой. Спустя две недели Арсен Касенович проснулся от приглушенных криков, которые доносились со двора: «Арсен Байке, кырсы-ы-ык¹⁶, кырсы-ы-ык!» К нему бежал, задыхаясь впопыхах, сын односельчанина – мальчишка лет десяти по имени Жолборс¹⁷.

Позже выяснилось, что Канат-ата¹⁸, дом, которого находился ближе всех к горам, стал встречать разбредшихся тут и там овец, и по клейму признал в них скот Арсена Касеновича. Затем пошел искать чабана, чтобы сообщить ему об овцах. Искал его вдоль одной из речушек, полагая, что в конечном итоге стадо всегда приходит к воде, а чабан идет за стадом. Речка была маленькая, словно ручеек. Спустя некоторое время Канат-ата заметил кровь в воде. Полагая, что рядом волк, он начал осматриваться и увидел у подножья горы, с которой вытекал тот самый ручеек, лежавшую на земле лошадь. Подойдя поближе, заметил лежавшего метрах в пяти от лошади человека, то был Тилек.

Труп лошади был изглодан волками. Кругом была кровь. Углубления в земле от копыт животных из стада были доверху заполнены кровью, так что не видно и дна. Лицо Тилека было частично обглодано, обезображено. Но, несмотря на запекшуюся кровь, Канат-ата признал в лежавшем человеке мальчишку, который не раз помогал ему пересечь ров возле дома, а иной раз и покосить траву на лугах за селом.

Состоялись похороны, и на них присутствовал Афанасий Кириллович как близкий друг Арсена Касеновича. Односельчане, пришедшие проводить Тилека в последний путь, говорили о произошедшем как о несчастном случае. Связь между недавними новостями про сбежавшую невесту и смертью сына была очевидна, но Арсен Касенович, будучи мусульманином, не хотел верить в возможное самоубийство, так как, совершив подобный акт, Тилек обрекал себя на вечное пребывание в аду. У несчастного отца не было сил искать общее между этими событиями. Он был разбит. Он любил своего сына, как и большинство отцов, больше себя самого, большего всего на свете, с первого и до последнего вздоха. Тилек был единственным сыном Арсена Касеновича; на нем его род прервался. Отеческой скорби не было предела. Несмотря на утрату, Арсен Касеинович не позволил себе обвинить своего друга в случившемся.

Афанасий Кириллович, в свою очередь, был сам не свой. Он сидел рядом и не знал, как выразить свои чувства, которые нахлынули на него, будто тайфун. Он не находил слов, чтобы выразить свои искренние соболезнования; он просто заливался слезами. Афанасий Кириллович потерял дочь, а теперь и мальчишку, который в следующем году должен был стать его сыном. Сыном и мужем любимой дочери, которые вместе должны были подарить ему первых внуков. От тянущей боли в груди его рассудок помутился. Ему казалось, что все взоры направлены на него. Что все шепотом обвиняют именно его за смерть Тилека. Что руки его теперь окровавлены, и он, несомненно, повинен в смерти бедного мальчика, еще не начавшего жить. Ему стало казаться, что это он сбросил Тилека со скалы. В таких горьких думах Афанасий Кириллович упал на землю, лицом вниз со скамьи, стоявшей у входа в юрту усопшего, на которой сидели и он, Арсен Касенович, и другие мужчины. У него случился второй и последний удар. Он умер. Его тело для похорон было переправлено друзьями Арсена Касеновича домой. Сам же Арсен Касенович не смог принять участие в похоронной процессии по известным читателю причинам.

Известие о смерти мужа привело Екатерину Сергеевну в окончательное помешательство, и так она и осталась до конца жизни. Убитым горем Антону и Григорию пришлось взять на себя заботу о больной матери. Судьба и злой рок отняли у них право на беззаботную юность. Друг Афанасия Кирилловича и по совместительству бригадир тракторной бригады устроил братьев-близнецов на завод по изготовлению сельскохозяйственных орудий. Доходы от трудовой деятельности были невелики, но их хватало, чтобы заботиться и обеспечивать всем необходимым больную мать. С Екатериной Сергеевной до конца ее несчастной жизни случались эпилептические припадки. Доктор настаивал на круглосуточном уходе за больной. И по просьбе бедных мальчишек, которые остались один на один с жестокостью мира сего, и которые были не готовы к тому, чтобы пережить случившееся большое горе, Алина Сарыгаевна переехала в дом Богдановых, чтобы ухаживать за больной подругой.

Алина Сарыгаевна нашла свое успокоение в мальчишках, в которых затаилась та же обида на судьбу, что и у нее самой. Она прожила в доме Богдановых до самой смерти, а мальчишки Антон и Григорий, став для нее родными, скрасили остаток ее дней. Братья-близнецы, хоть и не называли ее мамой, но любили, как мать, и горько плакали, переживая уже знакомую им боль утраты, когда ее не стало. Ее похоронили как члена семьи Богдановых с почестями и обрядами, рядом с Афанасием Кирилловичем и Екатериной Сергеевной.

Братья-близнецы никогда не простили сестру Валерию. Антон и Григорий после смерти всех близких им людей окончательно замкнулись в себе и, проклиная Бога за его необоснованную жестокость, стали атеистами.

Сын же Алины Сарыгаевны так и не вернулся в родное село.