Читать книгу: «На краю Мещёры», страница 3

РОДИЛАСЬ В СЕЛЕ ИКОНА

В конце мая, когда отцветали повсюду вишневые сады, по деревням и селам севернее Рязани проехали на телеге двое монахов, облаченных в темные рясы. Останавливаясь возле изб набожных старушек, они смиренно просили показать иконы, древние книги и, по возможности, даровать их мужскому Свято Иоанно – Богословскому монастырю. Все верующие в округе знали, сколь тяжкая судьбина выпала этой вставшей из забвения монашеской обители, и потому жертвовали фамильные ценности, не скупясь.

Принимали монахи не все подряд, а с разбором. Из семейных иконостасов выбирали лишь самые выцветшие и потрескавшиеся, невзрачные на вид доски, вежливо объясняя прихожанам: «У нас свой живописец, Лука. Он все лики просветлит с божьей помощью.»

Увезли вдвоем бесценной старины целый воз. Но когда кто-то из старушек поинтересовался в монастыре, скоро ли явят верующим иконы из дарованных вновь, оказалось, что никто из здешних служителей к этим поборам не причастен. И куда отправились с добром ряженые, как говорится, Бог весть.

С художниками Ириной и Владимиром я познакомился в есенинском Константинове, возле обновленного сельского храма, где Иванов расписывал иконостас. От них и услышал историю про воров, переодевшихся в рясы. Случилась она три года назад, как и первая встреча с Ивановыми, но будто сейчас слышу горькие, выстраданные слова. С такой болью говорят о потере близкого человека. Каюсь, не вдруг воспринял я зрелость того чувства.

Почему не сразу?.. Уж очень непохожи были Ивановы на облик ревнителей древнего мастерства, который успел закостенеть в моем представлении. Я воображал иконописца благообразным, убеленным сединами старцем, схимником, которому чуждо все земное. Где-то, помнится, читал, что прежде, чем писать святую икону, изограф должен был поститься, доведя себя молитвами до состояния отрешенности от всех земных забот и страстей, кроме одной всепоглощающей думы – о том, чей возвышенный образ предстояло воссоздать красками.

А познакомился я с молодыми по обличью супругами, и очень удивлен был, узнав, что их сын уже заканчивает школу. Миловидная, с застенчивой улыбкой Ирина оказалась выпускницей отделения журналистики Уральского университета, которое некогда заканчивал и я, и любознательностью, общительностью весьма походила на моих однокурсниц.

В невысоком, худощавом Володе, окончившем худграф Кубанского университета, пожалуй, скорее можно было угадать художника. Улавливалась в его лице то характерная рассеянность, то пристальная пытливость взгляда. Но от художника до иконописца – дистанция, и не малая.

«Иконописец (изограф) является совершенно безличным работником, шаблонно воспроизводящем композиции и формы, однажды навсегда указанные ему и его собратьям, и, если иметь возможность выказать в чем-то свое мастерство, то единственно в тщательности и тонкости работы». Так жестко и недвусмысленно охарактеризована сущность этой профессии в знаменитом энциклопедическом словаре Ф. Брокгауза и И. Ефрона конца позапрошлого века.

Ну, а как же, в таком случае, мы отличаем иконы Новгородской школы письма от Владимирской, а шедевры Андрея Рублева от знаменитых творений Феофана Грека?.. Очевидно, рассказывая о профессии изографа, авторы энциклопедии, главным образом, имели в виду работников массового, поточного производства, прозванных в народе богомазами, когда один живописец мастерской рисует по трафарету только фон, другой – перси, и так далее…

Ныне в России такой конвейер редко где можно встретить. Разве что во Фрязине, на комбинате церковной утвари. Однако освященные веками каноны православной живописи остались незыблемы. И в этом смысле творческие измышления изографа, сколь совершенно не было бы его мастерство, и по сию пору резко ограничены. Традиционно незыблемы для композиций соразмерность фигур и отточенность жестов, поворот головы и даже расцветка одежд… Что же остается на долю воображения мастера?.. О, не так уж мало!

Я вглядываюсь в привычную череду деисусного чина на иконостасе Константиновской церкви, и первое беглое впечатление от общности святого семейства постепенно обращается в узнавание. Так через много лет узнаешь при случайной встрече старых знакомых. Вроде бы и тот святой, и не тот. Нечто свое, характерное сквозит в складках губ, в согбенности спины… То не время наложило на каждого свой отпечаток – это сделала рука мастера.

Венчались Ирина и Владимир три года назад, в Константинове, пред ясными ликами тех самых святых, которых рисовал муж с благословления архиепископа Рязанского и Касимовского Симона. К вере пришли много раньше. А как поменяли благоустроенное жилище на берегу Черного моря в Анапе на временное пристанище в рязанском селе Пощупово – о том особый рассказ.

Никто не гнал их из теплого, обжитого края на Север. Сначала приехали поклониться древней земле возрожденного Свято Иоанн-Богословского монастыря. Побродили по заросшим ромашками тропам, по светлым березовым перелескам, над которыми время от времени плыли тихие звоны, и так благостно стало на душе, словно после долгого отсутствия вернулись в родной дом.

Тут и решили пожить, хоть трудно было бросать нажитое долгим трудом. Сначала снимали за плату старенькую избу. Потом уговорили местных строителей на обмен. Они забирают под профилакторий особняк Ивановых в Анапе, а взамен возводят для художников кирпичный дом с мезонином в селе Пощупово. Немало помогал строителям и сам Володя.

Накануне Нового 1995 года Ивановы справили новоселье по соседству со Свято Иоанно-Богословским монастырем. Стоит дом на бугре, обращенный окнами к березовой роще по ту сторону широкого лога. Высота, простор, буйство красок и в расцвете весны, и в зрелую пору осени… Улучи время – и садись за мольберт, не покидая жилища.

Пишет Иванов и пейзажи, отдавая дань любви приютившей их рязанской земле. А в руках Ирины оживает местная глина. Но главное дело Ивановых – иконопись. Это занятие Володи. Он готовит к росписи доски по рецептам древних мастеров. Высушенные до звона липовые плахи с дубовыми клиньями проклеивает в несколько слоев рыбьим клеем, покрывает левкасом – грунтом на алебастровой основе. Лишь потом приходит черед растирать на хлебном квасе или на яичном желтке пеструю гамму красок.

Первую икону – Святого Иоанна Богослова Володя написал здесь. Это было как прозрение. Никогда прежде не бравшийся за такую работу, он почувствовал словно зов свыше, и когда показал свое творение настоятелю монастыря отцу Авелю, тот распорядился поместить икону на почетном месте – перед входом в купальню святого источника, исцелившего многих больных.

С той поры по каким только адресам не отправлялись иконы из древнего села Пощупово, где некогда была улица богомазов. Творения Владимира Иванова украшают стены церкви Святого Георгия Победоносца в поселке Витязево на Кубани, духовной школы в Раменском, под Москвой, монастырей в Польше и Франции, в Центре православной культуры в Дели… Десятки заказов исполнены для верующих из Москвы и Екатеринбурга, Рязани и других городов…

Пишет Володя, чаще всего, ночами, когда все стихает вокруг и «открывается небо», в том особом состоянии души, которое он воспринимает, как дар Божий. Тогда пишет вдохновенно, едва успевая за тем, кто словно бы ведет его руку. Как рассказывает Ирина, случается, что на еще не написанных иконах вдруг как бы сам собой начинает проступать лик святого…

Иконы, написанные Владимиром, несут в себе не только отпечаток поклонения всему, причастному Богу, но и душевной мягкости, сострадательности самого художника. Свет этих досок не ярок, чуть приглушен. Он сродни тем молитвам, которые хочется произносить не во весь голос, а на полутонах, с доверительной сердечной простотой.

В первый год сельской жизни, пока Ивановых мало знали в округе, порой приходилось работать без конкретного адреса, «про запас». Ныне заказы следуют чередой.

В прошлом году у соседей Ивановых сгорел дом. Спасти успели немного. Но среди немногого – опаленную пламенем икону Пресвятой Богородицы. Скорбный лик ее едва угадывался во вздутиях краски. Племянник погорелицы принес икону Ивановым, не веря, что можно спасти ее. Попросила бабка – он и принес. А когда увидел возрожденную семейную реликвию, не сразу признал в ней ту самую икону:

– Ух ты, как живая! – только и произнес.

Минувшим летом в доме Ивановых к терпкому духу левкаса прибавились запахи свежевскопанной глины. Ирина увлеклась керамикой. Под ее тонкими пальцами из желтоватой бесформенной массы стали появляться на свет фигурки забавных зверюшек и птах во главе с добродушным вислоухим дворнягой. Всех их, за неимением муфельной печи, ждала жарко протопленная русская печь, после чего сувениры расписывались красками.

Долго не удавалось найти подходящую для таких поделок глину. Стал Володя копать траншею под фундамент своего дома, а нужная глина – вот она, тут и есть, вязкая, пластичная. С той поры зачастили к Ивановым гости – молодые селяне, которым по душе пришлось лепить игрушки из глины. Чаще всего занимается с молодежью Ирина – обучает парней и девчат навыкам лепки, прививает вкус к рисованию, а заодно – и к классической музыке, и к живописи разных веков. За чаем из старинного самовара так непринужденно льется беседа…

Остро не хватает времени. На сад и огород, на хозяйственные дела, на учеников и на чтение книг, все прибывающих в домашней библиотеке. Володя не одинок в своей главной заботе – когда советом, а когда и кистью помогает мужу творить святой промысел Ирина.

Пытаюсь представить, сколько икон сумеют написать они вдвоем, и думаю: «При всем старании едва ли Ивановым под силу восполнить тот ущерб, который нанесли прихожанам монастыря воры в обличьи монахов.» Но сколько ныне на Руси таких Ивановых – кто сосчитает?

2000 г.

2. БЫЛОЕ

ДОМ БЕЗ ХОЗЯЕВ

Как вязко сидит в нас инерция взгляда. Уж сколько раз за последние годы проходил мимо пустующего здания барской усадьбы, и все казалось обыденным: заросшие одуванчиком ступени парадного входа, облупившаяся колоннада, заколоченные досками провалы окон… Седая безнадзорная старина, ей ли удивить кого-либо в российской глубинке. И все же, помнится, впервые увидев запущенный дом, отметил с горечью: неужто никому не нужны эти каменные хоромы, великолепие которых не в силах заглушить даже долгое небреженье людское?

Кто-то объяснил мне, что в здании, принадлежащем профессионально-техническому училищу, ныне – временный склад. И поскольку все вокруг не было постоянным, кроме Оки, омывающей этот крутояр, подумалось, что настанет пора, и особняку найдется иное, более достойное применение. Кто-то же отвечает за это.

Как ни странно, ожидания сбылись. В 1979 году реставраторы перекрыли крышу, подлатали фасад и кое-что внутри… Забыли только повесить доску, предупреждающую о том, что здание бывшей усадьбы Никитинских является памятником архитектуры республиканского значения и охраняется законом.

Построенный в начале века двухэтажный с мезонином и колоннами особняк рядом с современными коробками общежития и учебного корпуса выглядел заблудившимся франтом. В коробках жили, занимались, а старый дом и после реставрации остался пустовать в ожидании людей.

Благодушие мое развеял мастер училища, крепкоплечий припорошенный сединой Вячеслав Михайлович Кошуро. Оказывается, обветшавшую систему отопления особняка сковало после сильных морозов, и директор училища распорядился отключить ее. Вот уже третий год стужа и сырость подтачивают здание.

Найти дому нового хозяина пока не удается. Ни художники Рязани, ни театральные деятели области не взяли здание под свою опеку, хоть очень поглянулось оно и тем и другим. Отпугивает необходимость нового ремонта, более капитального, чем прежний: вновь прохудилась крыша, обветшали стены и перекрытия, в одном из залов учащиеся разложили костер на дубовом паркете и начавшийся пожар едва сумели погасить…

– Я уж заколачиваю, заколачиваю окна – нет, отрывают доски, лезут туда, как мухи на мед, – пожаловался на своих воспитанников Вячеслав Михайлович.

Вспомнилась судьба другого здания, стоявшего по соседству. Двухэтажное, сложенное из бревен еще при старых хозяевах усадьбы, князьях Мещерских, оно знало многих именитых людей. С балкона его писал этюды заокских далей Николай Клодт, в гостиной импровизировала перед друзьями Мария Николаевна Ермолова, читал стихи тогда уже знаменитый сосед Сергей Есенин…

Долгие годы после революции дом исправно служил костинцам, кто только не жил в нем до поры, пока не прохудилась крыша. Случилось это лет семь назад. Сначала переселили из здания жильцов в преддверии ремонта. Потом началась элементарная растащиловка: кому-то понадобились доски, кому-то – печная заслонка… А кончилось все тем, что разобрали здание на дрова. До сих пор, когда заходит речь об этом варварстве, мужики с восхищением вспоминают, с каким трудом приходилось растаскивать звонкие, смолистые бревна: умели же люди строить!

Судя по рассказу Кошуро, история с безнадзорным домом повторялась, как повторилась она с ротондой, которую во избежание хлопот с ремонтом просто снесли: остаточная стоимость ее была дешевле килограмма колбасы в местном сельмаге. Еще не поздно было спасти каменное здание, и разговор наш вился вокруг этого, пока Кошуро не сказал:

– А больше всех знает об этом доме Таня Шустова.

В тот же день я встретился с ней. У старшей из пятерых детей Александры Ивановны – в замужестве Татьяны Владимировны Шустовой – было открытое, смугловатое лицо, густые иссиня-темные волосы уложены, как встарь, тугим кольцом на затылке. Не только обличьем, но и беспокойным характером, как видно, пошла она в мать.

Всякое серьезное дело начинается с хлопот одного человека, которым чаще всего правит не долг службы, а долг совести. Казалось бы, ей ли, матери двоих детей, живущей в Рязани и приезжающей в родное село лишь на побывку, брать на себя заботу о судьбе старых построек на окраине Костино?.. Если больше никто о том не хлопочет – то ей!

Так решила Татьяна Владимировна, узнав о том, что бывшая барская усадьба осталась без отопления, что начальную школу в Костино, где она училась когда-то, решили за ненадобностью пустить на дрова. Почему следует рушить крепкое бревенчатое здание, в котором крестьянские дети постигали азы грамоты еще до революции? Опять эффект «крыши»? Не разумней ли отремонтировать строение и устроить там народный музей: история села богата и уходит корнями в древность?

Доводы Шустовой убедили работников поссовета. Приговор старой школе был отменен. Для Татьяны Владимировны это был первый праздник в череде уклончивых ответов должностных лиц.

Вот строки одного из писем, разосланных ею по разным инстанциям:

«У нашего села богатая история. О ней можно было бы писать очень долго, но сейчас мне хочется вернуться в настоящее время. Подходит лето – самое подходящее время для ремонта бывшей барской усадьбы. Мне очень жалко это здание, я воспринимаю его как живое существо, верящее в меня и терпеливо ждущее от меня помощи. Мне очень жалко государственных денег, которых будет требоваться на ремонт все больше с каждым месяцем его отсрочки. Мне очень жалко моих односельчан, у которых болт сердце за нашу прежнюю гордость, но которые не верят, что положение может измениться к лучшему.

А они жалеют меня, говорят: «Танюша, брось ты все это, побереги силы и нервы для своей семьи, для своих детей». Но, тревожась за судьбу памятника архитектуры, я тревожусь и за своих детей. Я не хочу, чтобы мои дети получили в наследство оскудненную природу, не хочу, чтобы навсегда были утрачены памятники истории и культуры…»

У Шустовой нашлось много единомышленников среди земляков. Желание спасти заброшенный особняк оформилось в идею создать на базе его музей народного творчества Рязанской области. Сколько прекрасных творений гончаров, кружевниц, резчиков по дереву и других мастеров народного искусства, которыми издревле славилась рязанская земля, пылится по сундукам да чердакам, по запасникам разных музеев лишь потому, что негде выставить для всеобщего обозрения эти прекрасные экспонаты. И в то же время ветшает здание, анфилада светлых, просторных комнат которого словно бы специально предназначена для такого музея.

– Так кто же против такой идеи? – нетерпеливо спросил я.

– Мы опоздали, – грустно проговорила Татьяна Владимировна, – Нашлась организация, пообещавшая отремонтировать этот дом. Разумеется, не без выгоды. Там будет профилакторий Госкомнефтепродукта РСФСР.

– Но ведь в таком случае здание придется перестраивать, и оно потеряет былой облик.

– В том то и дело!

– Очень жаль, если спасут здание такой ценой… Вы знаете, постараюсь все разузнать. – пообещал я. – Может быть, еще не поздно отстоять идею музея. Прекрасная идея…

1989 г.

НАСЛЕДСТВО КОРОЛЯ

Из всесоюзного научно-исследовательского института картофельного хозяйства в Коренево я возвращался в Москву под вечер. Рейсовый автобус не пришел, и мы вместе с попутчиком, энергичным мужчиной лет сорока, отправились пешком в сторону железной дороги. Из разговора выяснилось, что он занимается селекцией картофеля.

– Знакомо ли Вам имя «короля картошки» Николая Яковлевича Никитинского? – спросил я.

– Не слышал о таком.

– А о Грачеве старшем, создавшем более ста сортов картофеля?

Спутник задумчиво пожал плечами. Возможно и его коснулось на миг ощущенье утраты, когда чувствуешь – потерял, не ведомо что. Но – только на миг. Он полон был сиюминутных забот. А находить в прошлом ответы на них, как многие из нас, не привык.

х х х

Чтоб не вводить в заблуждение читателя, оговорюсь сразу: король этот – личность некоронованная. О негласном титуле бывшего владельца Костинской усадьбы Николая Яковлевича Никитинского, нареченного «королем картошки» в одном из некрологов, я слыхивал давно, но не воспринимал сказанного всерьез. Что за король, о котором даже в родном селе почти ничего не знают, хоть жил он здесь, под Рязанью, не в древние времена – в начале века.

Достоверно известно лишь, что бывший владелец усадьбы оставил по себе добрую память. Она в белокаменном особняке и школе для крестьянских детей, в хозяйственных постройках, переживших десятилетия, в остатках сада и парка, в заросших ряской прудах… Правда, о благолепии некогда процветавшей усадьбы старики порой вспоминают с чужих слов, восторженно прицокивая языками, называя «барина», как привычней слуху, Никитиным.

– Хороший был хозяин, чего только не выращивал! Жене своей в день именин, среди зимы корзину ландышей подносил. Из собственной теплицы…

– Да, при нем дело вертелось! Жеребцов породистых выводил…

– Картошку хранил по пять – шесть лет. А нынче попробуй-ка…

Вот такая информация, услышанная в разные годы. И только-то. Попытался разыскать в книгах какие-либо сведения о «короле картошки», но тщетно. Ни в исторической столичной библиотеке, ни в архиве древних государственных актов сведений о Н. Я. Никитинском не оказалось. Даже в книгохранилище Тимирязевской сельскохозяйственной академии, где собраны труды по истории отечественного картофелеводства, и упоминания о Николае Яковлевиче не нашел. И темное подозрение пало мне в душу: да был ли наяву этот всеми забытый король, или слухи о некогда сказочном изобилии картофельных сортов под Рязанью всего лишь красивая легенда?

В библиотеке им. Ленина удалось разыскать четыре формуляра с инициалами Николая Яковлевича. Однако уверенности в том, что именно он является автором этих книг, не было, ибо тематика их никак не стыковалась с земледелием: «Торф и разработка его на топливо», «Коллекция по писчебумажному, кожевенному делу и производству фарфора и фаянса», «Из воскресных объяснений при Московском политехническом музее в 1879 году».

Правда, у соседа по каталогу – Якова Яковлевича Никитинского формуляров числилось раза в десять больше с диапазоном интересов поистине безграничным: от устройства паровых котлов и микробиологии скоропортящихся продуктов до новостей сельскохозяйственной техники и очистки от загрязнения малых рек. Но я не собирался писать о русских энциклопедистах, и если все же полистал некоторые из трудов Никитинских, то лишь с одной целью: не встретится ли там хотя бы упоминание о Костино. Нет, не встретилось.

Татьяне Шустовой больше повезло в этих поисках. В Рязани она обнаружила справочник департамента земледелия за 1916 год, где было сказано, что в Костинском хозяйстве Н. Я. Никитинского разводится до 400 сортов картофеля, выписанных из-за границы, «получены многочисленные премии на сельскохозяйственных выставках за семенной материал, главным образом, за коллекции картофеля».

Значит, был все же король со своим королевством: 400 сортов! Это ж настоящая семеноводческая станция!

С правнучкой Николая Яковлевича, преподавательницей литературы одной из столичных школ Натальей Алексеевной Родионовой удалось встретиться на конференции рязанского землячества в Москве. Среди выступлений историков и краеведов о полузабытых страницах прошлого прозвучало и сообщение Шустовой о «короле картошки» и судьбе усадьбы его. Пока Татьяна Владимировна вела свой рассказ, с фотографии стенда смотрел на собравшихся обрамленный бородою мужчина лет сорока. Ум и благородство сквозили в мягких чертах лица, озаренных светом того же спокойного достоинства, которого нельзя было не заметить при первом взгляде на правнучку.

Судя по реакции зала, судьба безвестного ныне земляка заинтересовала многих рязанцев. Отвечала на их вопросы и Наталья Алексеевна. А когда конференция закончилась, и мы остались с нею в пустом зале, наконец-то настала и моя очередь порасспросить подробней о том, что не удалось прояснить в телефонных разговорах.

Все выстраивалось последовательно в только что прозвучавшей истории: древняя российская родословная, и учеба Николая Яковлевича за границей после окончания Петербургского технологического института, и женитьба на Ольге Ивановне Ляминой, дочери московского городского головы, и приобретение на средства от приданого усадьбы в селе Костино… Здесь вершил он главный труд своей жизни, был счастлив в семье. А умер, сраженный приступом грудной жабы, всего лишь пятидесяти четырех лет от роду. Девять лет спустя, в 1920 году часть коллекции клубней Н. Я. Никитинского вывез из Костино известный селекционер картофеля А. Г. Лорх. А сама усадьба, ныне принадлежащая разным хозяевам, находится в запустении…

Если бы Николай Яковлевич осваивал земледельческую науку со студенческой скамьи, решение его заняться выведением разных сортов картофеля было бы вполне логичным. Однако долгие годы Никитинский специализировался в технике и ремеслах – это его труд о разработке торфа и объяснения в Политехническом институте хранят библиотечные фонды. Что же заставило Николая Яковлевича столь круто изменить линию жизни?

На этот вопрос Наталья Алексеевна ответить не смогла, хоть родословную свою знала с редкой для наших дней осведомленностью. С особой теплотой говорила она о старшем брате прадеда – Якове Яковлевиче Никитинском, одном из основателей Плехановского института, бывшем профессоре Московского технического училища и столичного сельскохозяйственного института, чьи работы поразили меня в библиотеке своей разносторонностью. Так нет ли связи между аграрным поприщем старшего брата и решением младшего переменить род занятий?

Сколько раз в поисках документальных свидетельств прошлого приходилось с горечью убеждаться, что даже от предвоенных лет зачастую сохранились лишь тени событий. Вихри нашего века безвременно унесли не только миллионы жизней соотечественников, но выветрили и саму память о них; из уничтоженных книг, из отощавших архивов, из опустошенных семейных хроник… Ведь были годы, когда люди небеспричинно боялись хранить у себя даже фотографии родных и близких, не говоря о попавших в опалу друзьях. Сколько оскопленных, изуродованных ножницами групповых снимков осталось с той поры в семейных альбомах!

В доме Натальи Алексеевны хранительницей семейных реликвий была бабушка Наталья Николаевна, чье детство прошло в Костино. Среди немногих писем, фотографий и документов, уцелевших с тех давних времен, лежат две ученические тетради в клетку с воспоминаниями Натальи Николаевны о годах девичества. Откровенные, полные озорства и былой непокорности записи, свидетельствующие о цепкой наблюдательности младшей из дочерей Николая Яковлевича. Однако даже в тех тетрадях нет и намека на обстоятельства, заставившие Никитинских обосноваться под Рязанью в конце прошлого века. И почему именно картошкой начали заниматься они на суглинистых, не лучших для этой культуры землях? И каким образом в короткий срок удалось добиться рекордных урожаев?..

На прощанье Наталья Николаевна обещала порасспросить об этом родственников. Зная ее обязательность, я не сомневался, что при всей занятости она сдержит свое слово. И все же надежда заполучить ключ к разгадке событий вековой давности была не толще комариного писка.

Я съездил еще раз в Ленинку, но обогатил «досье» лишь выпиской о том, что действительный статский советник Николай Яковлевич Никитинский удостоен дворянского звания в 1908 году. Побеседовал с сыном последнего управляющего Костинской усадьбы Сергеем Оскаровичем Пельцером – безрезультатно. И подумалось вдруг: «За свое ли дело взялся? Какой прок, если даже удастся найти подоплеку давно угасших страстей? Будет ли это в радость ныне живущим? Чем обогреет, чем обогатит их?.. Вокруг такие перемены вершатся, а ты погряз в прошлом…»

Не весело было от таких мыслей. Но и поддаваться им не хотелось. Все мы в долгу перед прошлым, а долги положено возвращать. Не обеднеем – только богаче станем от этого.

И вдруг – звонок. Знакомый, радостный голос. Говорит ли мне о чем-либо фамилия Грачева Ефима Андреевича?.. Так вот, известнейший в прошлом веке, а ныне почти забытый петербургский селекционер овощей и картофеля умер в 1877 году. Продолживший его дело сын Владимир пережил отца ненадолго. Сын Петр занялся выращиванием цветов и шампиньонов. Но была еще дочь Мария, вышедшая замуж за… Якова Яковлевича Никитинского.

– И как же я сразу не подумала о ней? Ведь бабушка рассказывала, что Мария Ефимовна не однажды приезжала в Костино. У них с Яковом Яковлевичем была усадьба в Гришине, под Москвой, где разводились овощи и картофель… Вот вам одна ниточка. А другая тянется в Коренево, в научно-исследовательский институт картофельного хозяйства. Один из основателей его – Лорх.

– И там остались свидетельства о сортах из коллекции Никитинского?

– Как мне сказали, одно лишь упоминание о них в докладе полувековой давности. Так что надо еще поискать.

– Наталья Алексеевна, вы и так сделали почти невозможное.

Знаменитый грачевский огород был основан его отцом, выходцем из крестьян Ростовского уезда – колыбели русского огородничества. При Ефиме Андреевиче этот уголок старого Петербурга между Обводным каналом, Дровяной и Курляндской улицами превратился в сказочное зеленое царство. Овощи росли даже на крышах огородных строений, причем отменного вкуса и столь внушительных размеров, что соседи лишь ахали, разглядывая их. Одного кочана, выращенного здесь, достаточно было, чтобы засолить бочонок капусты, а морковь достигала в длину шестидесяти сантиметров. Очень сладкие арбузы дозревали на грядах уже в конце июля…

Но любимейшим детищем Грачева была картошка, избавившая Россию от голода не в один засушливый год. Путем селекции семян, а не клубней, он вывел более ста сортов картофеля. Лучшие из них, вместе с овощами, получили высшие награды на сельскохозяйственных выставках в Петербурге и Вене, Париже и Филадельфии…

Большинство петербургских огородников предпочитали сажать лишь выгодные культуры, и на Грачева, который отвел под картофель большой опытный участок за Московской заставой, посматривали недоверчиво: что за напраслину затеял. Земли там были неважнецкие, как в большинстве окрестных деревень. Ему же хотелось доказать крестьянам, что при должном уходе и на суглинке можно выращивать завидные урожаи. Лучшие из его сортов дали невиданную для той поры продуктивность: сам-42, сам-43.

После смерти Ефима Андреевича превосходные сорта картофеля стал выращивать Владимир Грачев. Разглядывая эти клубни, конкуренты лишь бледнели от зависти. На очередную международную выставку Владимир Ефимович отправил вагон с отборными образцами опытного поля. Но до Парижа он не дошел – затерялся в дороге. С той поры в разных концах Европы стали появляться новые сорта картофеля, весьма похожие на грачевские.

На Всероссийской выставке 1890 года двести пятьдесят сортов картофеля демонстрировала от имени Грачевых вдова Владимира Ефимовича Вера Александровна. Это был последний шумный успех петербургского опытного поля.

Очень заманчивым представляется перекинуть мостик от угасающей европейской славы грачевского картофеля к началу селекционной деятельности Николая Яковлевича Никитинского. Чем не эстафета русского опытного огородничества? Ведь для создания специализированного картофелеводческого хозяйства Николаю Яковлевичу наверняка требовались не только квалифицированные советы старшего брата, но и элитный селекционный материал. А лучшие сорта несомненно были у Грачевых, и родственные узы гарантировали «режим наибольшего благоприятствования» в приобретении семян и клубней.

И все же правильнее будет сказать, что дело Никитинского не продолжило, а отпочковалось от мощной ветви Грачевых. Среди потомков одиннадцати детей Ефима Алексеевича нашлись не столь талантливые, как дед, но все же старательные продолжатели главного дела его жизни. Грачевский семенной картофель продавался по всей России вплоть до 1914 года. В основном, распродуцировались выгодные сорта. Селекция же этой культуры ждала нового подвижника…

Сложнее, на мой взгляд, было проследить судьбу коллекционных клубней из Костино после Октябрьской революции. Вдова Никитинского Ольга Ивановна, взявшая на себя после смерти мужа заботы по усадьбе, пользовалась среди крестьян столь же безоговорочным уважением, что и бывший хозяин.

Теща моя и по сию пору вспоминает, как в Ольгин день возле главного дома, где для местной ребятни были устроены и качели, и карусели, собирались именинницы со всей округи. Появлялась на крыльце статная нарядная Ольга Ивановна и каждая из счастливых подружек подходила к крыльцу по очереди:

– Как тебя звать?

– Оля.

– Поздравляю тебя, Оленька, с именинами.

И каждой – подарок, губки подсластить, глазки потешить. Потом веселье продолжалось в доме, где так же, как на рождественской елке с подарками для всей ребятни, плясали и пели песни под рояль. Самые приятные воспоминания остались у Ольги Максимовны от тех праздников.