Читать книгу: «На краю Мещёры», страница 2

ТИХИЙ ЗВОН

Пошел по воду, и присох на бугре. Мерная перекличка колоколов доносилась с верховьев Оки, от Пощупово, где более полувека молчала звонница Свято Иоанно-Богословского монастыря. Звук катился в дремотном воздухе упруго, почти осязаемо. Смутный сонм воспоминаний колыхнулся во мне и затих, внемля благовесту. Кто позвал меня издалека, куда?..

Поколение мое выросло без церкви, без веры во всемогущество Бога. Иную веру пытались привить нам, чтобы заполнить непредсказуемый духовный вакуум – веру в грядущее всеобщее счастье. Ради ее торжества приносились такие жертвы, каких не знала история. Но вера – не Молох, ее не насытишь кровью. С духовной же пищей было скудно, куда скудней, чем с хлебом насущным. И как ни взбадривали чаянья наши призывами и лозунгами, грядущее торжество не стало доступнее и ближе.

Может быть, и вовсе лишнее бремя – некая вера, покоящаяся на высших идеалах добра и справедливости? В наш-то рациональный, компьютерный век… Что проку от нее? Голодного не накормит, страждущего не напоит. Разве что душу согреет, разум очистит, волю укрепит… Да ведь и про душу столько были наслышаны, как о коварной выдумке церкви. И ныне, пожиная горькие плоды бездуховности, все чаще признаем, что нравственные ориентиры едины, как у библейских заветов, так и у кодекса коммунистической морали. С каким же «тлетворным влиянием» столь истово мы боролись?..

Такие ли мысли, иные ли заронил в меня плывущий над долиною колокольный звон. Помню иное: как поутру отправился на встречу с воссиявшим заново куполом храма.

Тропа струилась сначала влажным лугом, потом под пологом лиственного леса, где в начале прошлого века еще росли могучие, в три обхвата дубы, а ныне кудрявятся жидкие последыши исполинов, и, наконец, вывела меня торная к Святому роднику, как зовут источник селяне. Память о случаях чудотворных исцелений его водами монастырские книги хранят вместе с описанием белокаменной пятиглавой часовни, красовавшейся на берегу ручья, и купален для паломников обоего пола, желавших избавиться от хворей.

Всякий раз, проходя здесь мимо бетонного обшарпанного кольца, из под которого выбивались светлые струи, я с наслаждением зачерпывал пригоршней студеную ключевую чуть сладящую свежесть. По сторонам лучше было не смотреть. Разор и запустенье венчали глухие заросли татарника и крапивы. На месте пещерных тюрем отшельников в склоне холма смердели грязные ямы.

Велико же оказалось удивленье мое, когда вместо бетонного жерла увидел я в это утро аккуратную кирпичную кладку. Над ней еще не высилась крыша, но площадка вокруг была ухожена, а руины часовни расчищены от бурьяна. По свежеструганному желобу сбегала говорливая струя. Вопросов не было: вернулись хозяева.

Слухи о предстоящей передаче церкви строений Иоанно Богословского монастыря ходили по селу еще осенью. И верилось, и не верилось в них. Мало осталось в Пощупово стариков, помнящих, как в тридцатом году, сразу после празднования Троицы враз опустела обитель. Всю братию отправили по этапу, как чуждых новой власти элементов.

С тех пор каких только превратностей не пережили строения бывшего монастыря. По кирпичику разобрали селяне на хозяйственные нужды высокие монастырские стены. Один каркас остался от церкви Успения Божьей Матери. Три дня, как вспоминают старожилы, горела колокольня, под которой умудрились разместить склад горюче-смазочных материалов. Учащимся местного профтехучилища давали разнарядку: каждому за учебный год сбить со стен Успенского храма, расписанного в прошлом веке московскими мастерами, по одному квадратному метру изображений святых. Кто-то из будущих специалистов, наверное, даже ходил в передовиках, перевыполнив норму…

Помнила обитель похожее лихолетье, когда в 1764 году государство отобрало у монастыря все земли, переведя его в третий, низший разряд, и только спустя век отдало наделы. За это время, при пустой казне строения обветшали настолько, что негде было проводить службу. Даже в главном храме не осталось ни иконостаса, ни пола.

Помнил монастырь и иные времена, когда слава о нем разносилась по всей России. Зимой 1237 года после разгрома Рязани, наслышавшись о богатствах этой обители, хан Батый подступил с войском к ее стенам. Однако, как сказано в летописи, видение Святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова было столь ярким, что ослепленных им воинов охватил ужас. В раскаянии хан Батый не только отказался захватить монастырь, но даровал ему охранную золотую печать…

…На вершине холма, у кирпичных стен собора Иоанна Богослова меня встретила бойкая перекличка молотков: плотники разбирали строительные леса, жестянщики ладили цинковую крышу. Над их головами купался в голубизне только что позолоченный, увенчанный крестом купол.

У входа в храм было пустынно. Лишь русоволосый парень в светлой рубахе задумчиво ожидал кого-то. Я заговорил с ним, приняв за строителя. Отвечал он немногословно, пока беседа не коснулась монастырской братии.

– О братии вам лучше поговорить с отцом Вениамином. Сейчас он выйдет.

– Простите, а вы…

– Послушник я.

Что-то привычно дрогнуло во мне, отозвавшись на слово. И плавная манера речи, и прямодушие взгляда – все истолковалось иначе. Послушание, смирение, кротость… Неужели где-то они еще в чести? Доныне лишь в кино доводилось видеть послушников. От тех давнишних фильмов осталось впечатление, как от базарного лубка, не претендующего на правду; расплывчатый образ некоего тщедушного и бесхребетного, по нашим меркам, существа. Что общего между теми послушниками и этим спортивного сложения парнем, уверенным в своей правоте? С какими ветрами попал, смиренный, в эту обитель? Но к откровениям он явно не был расположен.

– Скоро ли постриг?

– Как сподоблюсь.

Отцу Вениамину на вид не было и сорока. Густая черная в оклад борода оттеняла поредевшие кудри. В движениях грузноватой, облаченной в рясу фигуры сквозила усталость. Он подошел к парню, пытливо глянул в лицо, и они тихо заговорили. Покаяние в том, что без должного усердия блюдется обет, батюшка принял и грех отпустил, и благословение дал. Все это с мягкой участливой неторопливостью, не позволявшей даже заподозрить, что эконома-строителя архимандрита Вениамина одолевают множество иных, более неотложных забот.

Я тоже попал под чары этой неторопливости, и когда батюшка остался один, подошел к нему с разговором. Хотелось, помимо прочего, узнать, неужели, как уверяли селяне, кирпич для реставрации монастыря везут сюда из Франции.

Отец Вениамин умудрено покачал головой: у слухов длинные ноги. Не впервые спрашивают его о заморском кирпиче, так же как о несметных средствах на возрождение обители – будущей резиденции митрополита Рязанского. Кирпич завозят из подмосковного поселка Голицыно, где действует французская установка по производству его, отсюда и заблуждение. А на реставрацию пока что смогли отпустить лишь триста тысяч рублей. Восемь храмов вновь передано верующим Рязанской епархии в этом году, и каждому из них нужна срочная помощь. Конечно, трехстами тысячами дело не ограничится. Приход начал действовать, значит будут пожертвования и вклады. Чтобы завершить восстановление монастыря к 1995 году, понадобится несколько миллионов рублей.

Мне вспомнились уникальные строения Соловецкого монастыря, где государственные реставрационные мастерские долгие годы вели работы по восстановлению обветшавших зданий, но не всегда удавалось поддерживать их хотя бы просто в сохранности. Конечно, и средства мастерам отпускались не те, что требовались, но и сама работа была организована кое-как. Здесь же я не заметил ни одного курящего или прохлаждающегося без дела, хоть трудилось вместе с братией шестьдесят наемных рабочих. Дисциплинировала не только оплата – тридцать рублей в день, чувствовалась рука умелого организатора.

«Интересно, кем хотелось стать в детстве отцу Вениамину?» – подумалось под взглядом темных пытливых глаз. Разумеется, спросил я совсем о другом: где найти сведения об истории обители. И пока батюшка отвечал, разговор наш прерывался неоднократно: обратился за срочным советом мастер, задержались на минутку спешащие на автобус паломники из Ленинграда и Печоры Псковской области, припылил долгожданный подъемный кран…

Мы взаимно извинились, договорившись продолжить беседу в более подходящее время. Из шатровой колокольни семнадцатого века, где шла утренняя служба, доносилось слаженное мужское многоголосие. Ему громко аккомпанировали молотки жестянщиков…

Возвращался я той же дорогой, вдоль берега. У Святого колодца набирали воду в бутылки и канистру двое пожилых паломников: сутуловатый, с тяжелыми руками мастерового мужчина и простолицая женщина в стоптанных туфлях. Полные икры ее ног оплетали набухшие вены.

Пока я напился из горсти, паломники разместили сосуды по хозяйственным сумкам, но медлили уходить. Женщина спросила, не знаю ли молитвы к Иоанну Богослову. Мне помнилось лишь, что Откровением Святого Иоанна Богослова – по-гречески Апокалипсисом – завершается Библия. Но это было совсем не то, о чем спрашивала верующая.

– Ну что ж, – вздохнула она. – скажу, как знаю.

Женщина замерла перед колодцем, молитвенно склонив голову, и начала привычной скороговоркой:

– Святый Апостол Иоанн Богослов, моли Бога о мне, грешной, будь добр. Молитву тебе творю не по писанному, ты уж извини мя, грешную. Спаси и помилуй. Дай очистить пред тобой душу мою…

Мужчина стоял в стороне, отрешенно глядя на ускользающую меж дубняка тропу.

– …Спаси, Господи, и помилуй старцев и малых деток, сирот и хворых, в бедах и скорбях пребывающих, ненавидящих и обидевших мя, творящих мне пакость… Будь милостлив, Господи, к страждущим и покинутым, к странникам в морях и в пути идущим…

С тем напутствием я и отправился домой. И пока не сомкнулись за спиною деревья, все доносились от колодца слова молитвы за всех нас, грешных, неверующих, плывущих в морях, витающих в облаках, погрязших в земной юдоли.

1989 г.

ОКОЕМОВО

Давно собирался завернуть в Окоемово, уж очень полнозвучное, ласковое для слуха название. Сама деревенька лежит в стороне от тракта на Новоселки, с большака не видна, на туристских схемах не обозначена. Вроде ее и вовсе на свете нет, хоть была когда-то селом. Лишь для тех, кто проплывает мимо Окой, приметны на крутояре конопушки деревянных домишек.

Возвращался из Новоселок от приятеля и завернул в деревеньку к вящему любопытству здешних старушек: кто таков, почему ничей порог не переступил, а торчит как пень на юру, высматривая окрест невесть что. Заговаривали со мной и так, и эдак, но напрямую спросить, зачем, мол пожаловал, постеснялись. Мне тоже объясняться не хотелось, так и остался я для бабусь, вероятно, одним из хитромудрых горожан, которые ныне все чаще приглядываются к полузаброшенным селеньям в расчете купить там подешевле избу.

Пока шел низом, минуя болотину, успел разочароваться в деревне – не на чем взгляду отдохнуть. Но поднялся на взгорок, к аккуратной скамейке у обрыва, наверняка традиционному месту свиданий да посиделок, и награжден был сполна: Окоемово, конечно же, Окоемово!

Широкая дуга реки огибает здешнюю высоту, и взгляд не может охватить разом всю ширь, весь окоем, распластавшуюся на десятки километров равнину. Во влажную зелень заливных лугов словно врезаны темные кущи дубрав, тускловато отсвечивают дальние плесы, россыпи пестрых крыш утопают в хвойном половодьи Мещеры…

Скорее угадываю, чем примечаю, где схоронилось за черемушником дремотное озеро Тишь. Такие заросли кувшинок, как там, довелось видеть, пожалуй, только в детстве. Пытаюсь уточнить, за каким изгибом реки распростерся луг Божья травка. Столь многоцветного, настоянного на терпких запахах трав, пронизанного шмелиным гудением приволья – поискать окрест да поискать. Чудом сберегли этот луг от мелиоративной армады строптивые федякинцы, и ныне гордятся первозданностью Божьей травки не меньше, чем высокими надоями молока.

Сколько же безвестных поколений поэтов, окрестивших каждый ложок, родилось и опочило на этой древней земле, прежде чем явила она на свет Сергея Есенина! Всего-то и оставили после себя – по словечку. Да – на века!.. Подъезжаю на электричке к районному центру Рыбное, и как забытая мелодия настраивают меня на встречу с холмами и перелесками названия станций: Подлипки, Алпатьево, Слемы, Дивово…

А что оставим мы потомкам на память? По той же дороге, от Казанского вокзала: Электрозаводская, Сортировочная, Фабричная, Совхоз, Шиферная… Не в преклонении перед веком индустрии истоки такого «творчества», они куда примитивней: отсутствие культуры, казенная обезличка, неуважение к жителям этих мест. Даже старое название Аграфенина Пустынь, что виднеется от Окоемово за рекой, умудрились переименовать на некоторых картах в Агропустынь. Очень символичная замена.

Разумеется, уроженцы деревень Добрые пчелы и Мыс доброй Надежды, что на Рязанщине, не обязательно все, как один, вырастут добрыми. Но сколь приятней, живительней для души подобные названия в сравнении с захлестнувшей нашу землю казенщиной. Убежден – названья воспитывают. Так что возрожденье старинной топонимики, как и реабилитация честных имен соотечественников, – не только акт справедливости, но и дань уважения прошлому, без которого не может стать полноценным завтрашний день.

Многая лета тебе, перешагнувшее через века Окоемово! Ласкай, как встарь, не только слух путника, но и око. От тысяч «неперспективных», подобных тебе, осталась лишь дивная музыка созвучий: Тятин бор, Уляляевка, Синь, Баюшки, Лопоты, Сиреневка, Малая Тяма…

1990 г.

РОДОМ ИЗ ЛАСКОВО

Дафнис и Хлоя, Тристан и Изольда, Фархад и Ширин, Ромео и Джульетта… Эти романтические истории о любви, перешагнувшие века и континенты, на слуху у каждого книгочея. А кто на Руси открывает подобный список?

«Повесть о Петре и Февронии» написана безвестным автором в ХУ1 веке. Это классика древнерусской литературы, первая наша светская повесть. Но многие ли знают о ней, хотя бы понаслышке?.. Увы, увы…

А между тем, история любви Петра и его суженой – благодатнейшая сценарная основа для фильма, лишь отчасти воплощенная в либретто оперы-легенды «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Судите сами. Дивная завязка истории, начавшаяся в стольном граде Муроме. Великий князь Павел узнал от жены, что в ее опочивальню повадился ходить змей в обличье самого Павла. На выручку брату поспешил брат Петр. Он убил змея в жестокой схватке, но брызги черной крови оставили на теле князя незаживающие язвы.

Никто в Муроме не смог избавить Петра от скверны, и тогда гонцы отправились искать опытного лекаря на Рязанскую землю. В глухой деревушке Ласково встретили они красу-девицу, дочь древолаза-бортника, на редкость воспитанную и острую умом. Узнав, зачем пожаловали гости, Февронья пообещала вылечить князя, но с одним уговором – что он женится на ней.

Интрига закручивается еще туже. Получив согласие князя, Февронья приготовила целебную мазь, наказав смазать ей все язвы, кроме одной. И вот чудо – очистился от заразы Петр. На радостях послал он в Ласково богатые дары, но сам в деревеньку не поехал, слова княжеского не сдержал. Девица подарки отвергла. А вскоре от малой болячки вернулся к Петру прежний недуг.

Делать нечего – женился князь на Февронии, и лишь тогда оценил, насколько любезна его сердцу оказалась избранница, сколь мудры ее советы. Зажили они душа в душу. А вскоре после смерти Павла стал править Петр и всей землей Муромской.

Терзаемые черной завистью, боярские жены не раз пытались оклеветать Февронию, но князь не верил наветам. Тогда, по наущению жен, бояре заявили Петру, будто не могут терпеть долее, чтобы господствовала над ними простолюдинка.

Со смирением выслушав подданных, князь послал их к жене: каково будет ее слово. Богатые дары посулили бояре Февронии – только бы она покинула Муром. И она не противилась – лишь попросила разрешения взять с собой самое дорогое. Ликовали бояре. А она не со златом-серебром надумала уехать – с любимым мужем.

Никто не думал, что Петр покинет престол ради супруги. Но из Мурома они отплыли вместе в неведомое. Недалеко успели отплыть – нагнали князя и княгиню посланцы города с нижайшей, покаянной просьбой вернуться. Большая смута случилась без них, перебили друг друга бояре в борьбе за освободившийся престол.

Прекрасен финал истории. Долго жили в ладу и согласии Петр и Феврония. А когда пришла пора готовиться к смерти, приказали сделать себе каменную гробницу с перегородкой, на двоих. Скончались князь и княгиня по уговору, в один день, но недруги приказали захоронить их отдельно. Вечером положили супругов в разные гробы, а утром глядят – лежат в одном каменном. Опять разлучили их, и снова Петр и Феврония оказались вместе. Так и похоронили их, решив, что такова воля божья.

Сколько не листал путеводителей по Рязанщине – нигде не встретил даже упоминания о местах, связанных с древней легендой. И вдруг читаю на обороте одной из туристских карт: «Ласково (в 35 километрах к северу от Рязани). Небольшая мещерская деревня имеет многовековую историю и упоминается в одном из замечательных произведений древнерусской литературы „Повести о Петре и Февронии“. Героиня повести, крестьянская девушка Феврония родом из Ласково…»

Вышел на крыльцо, пригляделся. Ба! Так это ж совсем рядом! За разливом лугов привычно сияют купола Солотчинского монастыря, левее – светлой строчкой домики Заборья. А чуть подальше, в темной оправе лесов виднеется неужто Ласково?.. Ласково!

Больше года собирался съездить к соседям, порасспросить старожилов, не сохранилось ли каких-либо преданий о знаменитой землячке. Да все недосуг было. А на излете бабьего лета, прикинув, что вот-вот начнутся дожди, а там и морозы, забросил я все дела и устроил себе праздник.

Утро выдалось ясное, с редкими прядями облаков, с блестками парящей паутины… И пока ехал на велосипеде привычным путем по асфальту, пока плыл на пароме через Оку в обществе шумливых доярок, все не верилось, что выберусь на простор. А там – любой стежкой к мещерским борам, и по замшелым, усыпанным хвоей тропам…

До леса, казалось, рукой подать, но крутил, крутил педали, а он все пятился, словно заманивал подальше, пока наезженная колея не истончилась совсем. На краю поля меня встретили усмешливыми взглядами механизаторы: «Куда его черти несут?» Замахали руками в сторону реки – там дорога.

– Да мне в Ласково.

– Эк тебя!.. Тут напрямик не прорвешься. Канавы кругом, топко.

Кое-как по подсказке выбрался на шоссе. Понеслись навстречу медовые стволы сосен вперемежку с лимонно-желтым березняком. И вдруг распахнулся лес, уступив место череде пестро раскрашенных изб. Посреди села, почти у самой дороги, примостилось чистенькое кладбище с часовней. Ласково.

Ни единой души не встретилось на улице до самого магазина. Возле него и подкараулил седовласую, с мягкими чертами лица женщину. Назвалась Матреной, да так застенчиво, словно девица. А впереди меня ждали встречи с Ульяной, Евдокией… старинные, полузабытой музыки имена, под стать легендарной Февронии. Как будто чуждые древнему укладу ветры миновали сей уголок.

От Матрены узнал, что оседлых жителей осталось в Ласково мало – больше дачники. Да и возраст почти у всех пенсионный. Кому под силу – сторожат: окрестности здесь дивные, четыре детских лагеря вблизи села. Остальные домовничают. Самой старшей из ныне здравствующих, Даниловне – девяносто.

…Пока пристраивал велосипед возле забора Даниловны, пока искал запор на калитке, все чудились чьи-то взгляды. А голову поднял – и впрямь: едят меня глазами два божьих одуванчика. На застекленной веранде скамейка, как наблюдательный пункт. Сиди да поглядывай в тепле, что на улице делается.

Заинтриговал я старушек своим визитом безмерно. Правда, старшая, Даниловна, оказалась неважной собеседницей. Туговатая на ухо, она сверлила меня единственным оком, то и дело переспрашивая товарку:

– А чего ему надо?

Про Февронию, как порешили обе, лучше всего расскажет мне Дуня. Она за часовенкой смотрит, у нее в доме и икона святой девы висит.

Прихожая большой избы встретила меня запахами соснового бора. На столе благоухала россыпь белых, еще не очищенных от земли грибов. В отличии от соседок, строголицая с решительными манерами бывшей бригадирши Евдокия Васильевна не удивилась нежданному гостю, как и желанию взглянуть на икону. Не я первый обратился к ней с такой просьбой, не я последний…

– Проходи в горницу. Помолись, милый, помолись…

Вот и повстречался я с Февронией. Над лампадой излучала голубое сияние икона, краски которой не успели поблекнуть. Умиротворенно смотрели на вошедшего тонколицые, ясноглазые Петр и Феврония. Золотисто светились нимбы над головами супругов, издревле причисленных к ликам святых, хоть никаких церковных заслуг за ними не числилось, только душевная чистота и бескорыстие. Да беспредельная верность друг другу.

Поразительней всего был контраст между юным лицом Февронии и седобородым ликом Петра. Этой разницы я не почувствовал при чтении повести.

– Ну как же, он зрелым мужем пошел под венец. А ее за дурочку здесь считали – сказала Евдокия Васильевна таким тоном, словно речь шла о соседях.

– Почему за дурочку?

– А как же! Все выдумками жила… Мыслимо ли, Петр сватов к ней шлет, а она им: «Приезжайте с князем на санях». Это в разгар лета, в июле… Ну доехали до Рязани верхами, а дальше не знают, как быть. Тут и снег повалил, да густой… Вот тебе и Феврония!

По словам Евдокии Васильевны, была в часовне древняя икона Петра и Февронии, да похитили ее лихие люди. Трижды взламывали дверь, все вынесли что могли. Так что новую икону Евдокия Васильевна приносит из дому только по праздникам, когда приезжает из Солотчи батюшка творить службу. Особенно много народу собирается седьмого июля, в день святой Февронии. Тогда можно встретить здесь верующих из разных мест…

Признаться, отправляясь в Ласково, готов я был к худшему из раскладов, когда пришлось бы объяснять селянам, кто такая Феврония. О том, что было до войны, не выведаешь в селе иной раз. А тут, шутка сказать, шесть веков прошумело. И вот сидим с хозяйкой в горнице пред ликом Февронии и по-домашнему обсуждаем семейные отношения князя да княгини…

Хотелось бы верить, что придет время, и на месте старой бревенчатой часовенки в Ласково вновь устремится к небу купол каменной церкви. А, может быть, уже ходит по белу свету мастер, который поставит памятник на том месте, где повстречались когда-то Он и Она. И станут приезжать сюда свадебные кортежи со всей округи, чтоб, поклонившись ликам Петра и Февронии, дать обет верности друг другу.

1994 г.