Читать книгу: «Мессианский квадрат», страница 11
– Вот как? – удивился Семен. – Я никогда об этом не слышал. Расскажи.
– Ну, это не каждый день, это только на Рош Ашана и на Йом Кипур делается. Но в эту пору евреи просят Бога, чтобы Он собрал все свои творения в единый союз… «агуда ахат»… Все люди остаются каждый со своим призванием, но в союзе, в единстве. Насчет невидимой синагоги не знаю, но объединены все угодившие Богу творения будут именно вокруг Израиля, вокруг Иерусалимского храма.
– Ну хорошо, хорошо. Беру свои слова обратно, – пробормотал Семен, явно озадаченный моей тирадой. – Однако я не понимаю: что евреям мешает принять Христа?
– Кого принимать-то? – пробормотал я. – Ведь нашей традиции он неизвестен. Для нас он – Мистер Икс. В Талмуде вообще неизвестно, о каком Йешу говорится, а Евангельский текст еще и до всякой библейской критики в глазах евреев выглядел недостоверным. Иудаизм – религия аптекарски точная, мы имеем дело только с достоверными преданиями.
– Но наше предание достоверно. И первыми свидетелями воскресения Спасителя были, кстати, евреи.
– Может быть. Но у нас самих таких свидетельств не сохранилось. Нет аутентичной еврейской группы, хранящей соответствующее предание, а значит, и говорить не о чем.
– Ну как же не о чем? – заволновался Семен. – Всех людей Евангелие очаровывает, а евреев почему-то не может?
–Не переживай за нас, Сёма, все мы евреи отвечаем друг за друга, все мы в одной упряжке, независимо от того, очаровываем ли мы друг друга или нет.
–Да и что вообще значит, что Евангелие недостоверно? – продолжал недоумевать Семен. – Все мы живем в век библеистики, но однако же верим…
– Хорошо, я тебе так объясню. В наших йешивах с утра до вечера изучается Вавилонский талмуд. Эта учеба не прекращается на протяжении тысячелетий, и мы ручаемся, что понимаем этот текст. На протяжении почти тысячелетия после разрушения Храма в земле Израиля сохранялась небольшая община, которая руководствовалась не Вавилонским, а Иерусалимским талмудом. Эта община была целиком вырезана крестоносцами. Сегодня очень многие хотели бы учить и выводить закон по Иерусалимскому талмуду, но традиция изучения прервалась… Иерусалимский талмуд читают, на него ссылаются, но на его основании почти не выводят практической галахи. Подумай, если для нас может быть закрыт наш собственный достоверный текст, то как ты хочешь чтобы мы серьезно отнеслись к недостоверному чужому?
– И что же? Не существует никакого способа принять чужое свидетельство? Свидетельство того, что Иисус воскрес из мертвых?
– Свидетельство нет, но самого свидетеля, пожалуй, принять можно…
– Не понял.
– Все очень просто. Я не вижу ничего предосудительного в твоей вере в то, что некий еврей воскрес. Такое само по себе возможно. В Талмуде приводится брайта раби Пинхаса бен Яира, в которой прослеживается цепь духовных достижений, начиная с осторожности и кончая воскресением. Поэтому когда христианин выказывает уважение к Торе и признает священство Израиля, тогда и его собственная вера начинает выглядеть достоверной, и уж точно он первый, кто включается в «агуда эхат».
– «Агуда эхат», – подхватил Андрей, – Союз всех, кто за Бога, – это здорово! Тут воля и разум каждого именно уважаются. А от твоей Невидимой церкви, Семен, слишком уж отдает ладаном. Слишком уж она по образу видимой церкви сработана.
– Называй, как хочешь, – спокойно сказал Семен, – но объединение человечества может произойти только в теле того, кто победил смерть. Любой другой союз не устоит.
– Как ты это знаешь? Как ты знаешь, каким образом происходит последнее объединение человечества?
– Я не знаю. Я верю. Я верю в то, что спасение – в Иисусе Христе, что спасутся те, кто окажутся с Ним и в Нем.
– Я тоже так верю, но мне кажется, что эта твоя претензия на знание устройства «невидимой церкви», на знание критериев приема в нее – претензия эта смехотворна. Ты ходишь в свою церковь «Вознесения», причащаешься там у своего отца Николая, и будь доволен, а знать о том, кто сидит от кого по правую, а кто по левую руку, тебе не дано, как и никому другому. Я вот, к примеру, убежден, что именно экзистенциальные критерии ведут к объединению всего человечества, но объявлять это истинной в последней инстанции никогда не стану.
– И правильно делаешь, – сказала Катя. – Я бы вообще это дурацкое слово упразднила, его нельзя выговорить. Эх-здесь-то-нализм! Уж если Сарит не идет в невидимую церковь, а я не иду в невидимую синагогу, то в невидимую философскую церковь, да еще названную таким непроизносимым именем, мы бы тем более не заглянули! К тому же все эти эх-здесь-то-налисты – сплошная богема! Один Сартр чего стоит со своим маоизмом.
– Вот, вот! – поддержала ее Сарит. – Я читала, что он не только маоист был. Он еще всех своих студенток в постель затаскивал. Просто не понимаю, как его жена терпела.
– А вот Лев Шестов был очень хороший семьянин и человек замечательный! – заметил Андрей. – Давайте выпьем за хороших экзистенциалистов, чтоб их побольше было.
Мы выпили, но Семен не унимался и еще какое-то время продолжал доказывать Андрею, что никакого невидимого надрелигиозного сообщества быть не может, и, с опаской косясь на меня, повторял, что невидимая церковь – это высший предел человеческой солидарности…
– Ты сам себе противоречишь, – напирал Семен. – Если ты действительно веришь в то, что спасение во Христе, то при чем здесь экзистенциализм?
– При том, что спасение в первую очередь осуществляется по каналу общечеловеческой солидарности, а не по каналу таинств. Иисус спасает тех, в ком проявилось человеческое начало, безо всякой связи с тем, принимают они его или нет…
– Но ведь и я то же самое сказал…
– Верно. Но я говорю не только это. Я говорю, что до конца мы не знаем ничего; что Иисус участвует в конкурсе на первого лидера человеческой семьи на общих основаниях и что спасительными в своей основе мы должны поэтому признать сами экзистенциальные принципы…
Вдруг лицо Андрея просветлело.
– Идея! – воскликнул он. – Я, кажется, знаю, как именуется невидимая община всех людей, солидарных с общечеловеческими ценностями!
– Ты не думаешь, что сам себе противоречишь? – усмехнулся Семен. – Только что говорил, что эта претензия смехотворна.
– Да, но если исходно подать эту претензию в смехотворной форме, то она способна выправиться и приобрести некоторые черты серьезности. Некоторые…
– Вот как?!
– Ну, да… я не знаю, как эта община зовется в горнем мире, но в нашем потешном дольнем мире я бы назвал ее Экзистенционал!
– Это есть наш последний и решительный бой, – запел Андрей, – с Экзис-тенцио-на-лом воспрянет род людской!
– Браво! Экзистенционал. Это находка. За это стоит выпить! – нашелся Семен. И быстро наполнил бокалы.
– Только я так и не понял, с чего этот твой Экзистенционал начинается? – спросил Семен, выпив и театрально крякнув, – с церкви, с синагоги или с библиотеки?
– Ну, мне кажется с этим вопросом как раз все однозначно. Театр начинается с вешалки. С этим все согласны?
– Все согласны.
– Философия начинается с удивления, и что там еще … вот, дружба – с улыбки. С этим тоже все согласны?
– Да не тяни уже!
– Ну, а Экзистенционал начинается… здесь и теперь!
– Здесь и теперь! – подхватили мы со смехом.
Все выпили вслед за Семеном. Катя спросила:
– Так что же это, Андрей, получается, что все мы, здесь и теперь стали членами невидимой тайной организации?
– Главное – ничего не бойся, Катя. Экзистенционал – организация неформальная, все ее властные структуры – небесные. На земле – никакого штаба, взносов платить не надо. Посвящение происходит автоматически. Все те, кто ищут Истину, а не застывают в твердо заученных с детства наставлениях, все они, как бы они ни верили, встретятся у престола Славы.
Глаза Андрея блестели, а язык стал плохо слушаться.
– Спустись на землю, председатель! Не опережай события, – сказал Семен. Андрею меж тем в голову пришла еще одна не менее блистательная идея:
– Господа заседатели, нам явно не достает гимна!
В считанные минуты не без наших подсказок возбужденный Андрей лихо сочинил куплет:
«Сомнений сбрось с себя вериги
В сей мир заброшенный народ.
Твой круглый стол от всех религий
Остатки верных соберет.
Это есть наш последний и решительный бой
С Экзистенционалом воспрянет род людской!»
– Ох! – ухнул Семен.
По-ленински прищуриваясь и потирая руки, икая и хохоча, Андрей призывал:
– Итак, наш бхонепоезд тхогается, господа великие посвященные! Сынов света, пхосьба занять свои места! Пхавоверные всех религий, объединяйтесь! Мир вам, бхатья по хазному!
Пародия вышла очень точная. Даже Станиславский бы поверил. Семен хохотал.
– Но куда мы, собственно, держим курс, председатель? То есть Ваше Высокоблагородие! Ой, верней, Ваше Преосвященство! Нет! Генеральный секретарь!
– В Иерархии Экзистенционала, – почему-то зашептал Андрей, – первые и последние в обратном порядке расположены. Так что зови меня просто, без экивоков, – он обвел странным взглядом всех присутствующих, – Младший брат.
– Так куда мы направляемся, Младший брат? В Петушки? В точку «омега»?– и он развязно запел красивым однако басом, – в «омеге» остановка!..
– Да! Да! Да! И только так! Точка «омега» – это выход из истории, это обитание в режиме здесь и теперь. А здесь и теперь – это наше все! Нет! Нет! Друзья! Я серьезно… – хохоча и пытаясь унять хохот и икоту, кричал Андрей, – Вечности принадлежит лишь то, что было совершено по вдохновению – в свой час и на своем месте. Сплошной эксклюзив…
– Ну, а если нет его – вдохновения? – поинтересовалась Катя. – Чем тогда заниматься?
– Понятно чем: слушать Оду к радости, читать «Пир» Платона, смотреть, как падает свет сквозь витражи Лионского собора… Только глупцы не понимают, что экзистенциальный выбор – это и есть истинная примордиальная традиция.
– Какая-какая? Про-мордиальная? – спросил Семен. – Это что значит: за морду?
– Что ты говоришь, Сема, – поправила мужа Катя. – У тебя отсутствует чувство языка. Если бы было то что ты подумал, то эта традиция называлась бы «за-мордиальной», если же она «примордиальная», то, значит, она просто при морде, ясно?
– Где ты тут, Сема, вообще морды увидел? – возмутился Андрей, и восторженно озираясь на Катю, добавил: – Тут только личности, и какие личности!
Катя улыбнулась, и, оставив льстивую реплику без комментария, заметила:
– В твоем бронепоезде укачивает, Андрей. У Сарит, по-моему, уже слипаются глаза.
– Я действительно устала, сегодня был такой длинный день, – пожаловалась Сарит. – Только как же мы все трое тут разместимся?
– Не волнуйся, соорудим тебе что-нибудь, – успокоил ее Андрей. – Как тебе эта кухня в качестве отдельного апартамента?
– Сойдет. Здесь очень симпатичный диванчик. А она запирается на ключ?
– Ключ торчит в двери. Но ты уж пускай нас иногда чайку попить…
– Конечно. Но с двенадцати ночи до шести утра чайная будет закрыта.
– Я вижу, нам пора, – догадался наконец Семен. – Может быть, на посошок?
– Нет, на посошок давайте уже чаю попьем, – воспротивилась Катя.
Андрей тут же вскочил ставить чайник. Сарит перебралась на диван.
– Посижу, пока чайник не закипит. Ты как, в порядке?
Она с беспокойством поглядывала на Андрея.
– Не бойся, я в полном сознании. Вот спроси меня что-нибудь! Какое сегодня число, например, и я отвечу: сегодня 19 апреля – Светлое Христово воскресение – день рождения Экзистенционала.
– А если что-нибудь посложнее спросить?
– И посложнее можно.
– У меня как раз вопрос к тебе был. Сейчас вспомню… Ну да, я так и не поняла, почему ты так уверен, что в твоей рукописи говорится об евангельском Йешуа? Это ведь было одно из самых распространенных имен в то время.
– Но здесь ведь не только имя, здесь еще и первосвященник, и распятие.
– Ну и что? Какой-то другой Йешуа разве не мог предстать перед первосвященником и быть распятым?
– Ну и почему же об этом втором никто не слышал? Только моя рукопись о нем говорит? Пойми, для того, чтобы быть упомянутым в древней рукописи, мало быть просто распятым, надо еще чем-то отличиться. Нет, не может быть никакого другого Иисуса, распятого на Суккот. Это тот самый.
Чайник вскипел, и Андрей с Сарит разлили для всех чай. Семен и Катя скоро ушли, обещая прийти еще раз перед нашим отъездом, и мы наконец легли спать.
***
В моей половине кроме кровати и окна оказался письменный стол и большой пень вместо стула, стены были заставлены сплошь книжными полками, а на свободном месте рядом с небольшим ночником висела гитара.
Я включил ночник и сел на кровать.
– Андрей, – позвал я тихо. – Ты спишь?
– Нет еще, – он вошел ко мне и уселся на пень. – Ты что-то хотел сказать?
– Да, – ответил я и запнулся.
Андрей извлек из ниоткуда бокалы, яблоко и какую-то настойку.
– Рябиновая. Сам готовил – не оторвешься, – пояснил он, старательно распиливая яблоко тут же появившемся ножичком.
– Действительно замечательный вкус, – признал я, пригубив настойку, и наконец произнес то, что мучило меня весь вечер.
– Андрей, я хотел тебе сказать, что это был выбор самой Сарит.
– Правда?
– Правда. Я со своей стороны никак ее не добивался. Наоборот даже. Имел в виду тебя.
– Ты знаешь, Сарит мне как сестра. Тогда в Израиле она действительно мне очень помогла справиться с моим чувством. И я очень люблю ее и восхищаюсь ею, правда. Но я никогда не знал, достаточно ли такое увлечение для женитьбы. Я ждал какого-то знака, но так и не дождался. Так что теперь мои сомнения разрешились сами собой.
Андрей смотрел мне прямо в глаза.
– Значит, и Сарит не моя. Как и Катерина.
– Андрей… Твоя половина где-то существует, и ты обязательно ее найдешь, с Божьей помощью.
– Может, и существует… Я тут, знаешь, на работе с одной очень интересной девушкой подружился. Она знакома с Макаревичем и вхожа в их тусовку. Я даже на концерт его с ней сходил, но мне не понравилось – ничего не слышно, все орут и прыгают как сумасшедшие.
– А в тусовку ты с ней ходил?
– Нет. Все как-то недосуг было, хотя она и тянула меня туда. На прошлой неделе, например, я не мог, а она как раз пошла.
Андрей задумался и замолчал.
– А как ее зовут?
– Кого, Татьяну?
– Ах, вот как. Итак, она звалась Татьяна?
– Она-то Татьяна, но только Она ли мне предназначена? Поживем – увидим. В общем, хорошо, что ты мне это сказал. Ты мне тоже как брат, Ури.
Он еще раз наполнил бокалы.
– Мне иногда, знаешь, даже гиюр сделать хочется, чтобы совсем с тобой побрататься.
– Зачем это тебе? Ты и так в порядке. Братьями же мы с тобой и по Экзистенционалу можем оставаться. Он ведь и впрямь как-то созвучен тому «единому союзу» всех творений, за который мой народ молится тысячелетия! Во всяком случае, так можно подумать, если твой бронепоезд тронулся в путь под израильским флагом.
– Он под израильским флагом, Ури! В этом можешь не сомневаться. Ведь наш пароль: «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, а не бог философов и ученых»…
– И кроме того, без «мильта-дебдихута» – без шутки, без дурачества – никогда ничего путного не выходило. Тем более так стало со времен раби Нахмана… Впрочем, еще Рамбам об этом писал… в конце пятой главы…
– И что ж он там написал?
– Что для поиска Истины чувство юмора важнее всего, что оно важнее эстетического чувства, важнее мудрости…
– Вот как? Так выпьем за шутку!
– Но не в шутку!
– За шутку, но не в шутку! Ура! Ура!
– Я тебе вот что скажу. Рав Исраэль вхож в одну каббалистическую йешиву. Так он рассказал нам однажды, что иногда каббалисты до слез над своими изысканиями смеются. Представляешь, почтенные седовласые старцы штудируют священные тексты и вдруг начинают хохотать над своими толкованиями! Никто в мире ближе их к Истине, быть может, не приближается, но они вполне сознают, как далеки от нее!
– Верно. Я вот и Семену всегда твержу: если человек, вроде твоего отца Николая, надувается, как индюк, то это вовсе не признак того, что он близок к Истине.
– Скажи, Андрей, а как мы наш заговор-то назовем? Экзистенциально-жидовский или жидо-экзистенциальный?
– Мне, знаешь, однажды на книжных развалах попался заголовок «Людоедский сионизм». Я тогда еще подумал, что на самом-то деле он не людоедский, а людо-юдский. Так что, я думаю, наш с тобой проект вполне можно так и назвать, – Всемирный людо-юдский заговор. Мы сделали это!
– Пока еще нет. Сначала надо протокол составить.
– Ты пхав, пхотокол – это агхиважно…
Мы еще долго болтали уже совершенно заплетающимися языками, и не помню, когда и как заснули.
***
На следующий день мы проснулись очень поздно. Сарит нас не стала будить, а ходила гулять одна – дышать русской весной. Когда она вернулась, мы перекусили, и тут выяснилось, что Сарит с Катей договорились пройтись по магазинам. Часа в три Сарит ушла, а мы с Андреем занялись своими делами. Я уселся на кухне с томом Гемары, а Андрей в своей комнате с какой-то из своих папок.
– Над чем работаете, профессор? – поинтересовался я, проведав его через полчаса.
– Уточняю средний размер живых существ… – пробормотал Андрей, выписывая цифры из калькулятора в таблицу. – Около полутора метров, то есть женщина среднего роста…
– Женщина? – не понял я. – Что за женщина?
– Это косвенное подтверждение того, что венцом творения является именно женщина, а не человек вообще.
– А прямые доказательства этому какие-то имеются?
– Прямое доказательство налицо – это Красота. Красота дана женщине, а не мужчине. Причем, заметь, это в полную противоположность животным, у которых красавцы именно самцы, а самки – серые и неприметные. Женская красота отличает человека от животного даже в большей мере, чем разум.
Андрей оживился. Он отложил калькулятор, встал со стула и принялся расхаживать по комнате.
– Произведя из мужчины женщину, Бог создал нечто большее, чем человека, создал сверхчеловека. Женская красота оказывается чем-то запредельным, чем-то самым великим в человеке…
– И это если учесть, насколько относительны нормы и стандарты красоты. Красота обманчива, сказано в Писании.
– И все же… Посуди сам, Ури. Женщина наделена блестящим умом, наделена большим сердцем. Казалось бы, цени их просто, как ум и сердце. Но не получается. Начинаешь восхищаться ею именно как женщиной. Выходит, что и ум, и сердце, и совесть – все, что кажется в человеке чем-то самым важным, чем-то предельно значимым, у женщины в конце концов служат ее очарованию! Просто благодать на благодать какая-то. Да и создана женщина последней – точно она венец творения.
– Я где-то слышал, что, согласно каким-то каббалистическим идеям, женское начало должно со временем возвыситься над мужским… Подожди! И для этого ты средний размер всех живых существ обсчитываешь? От божьей коровки до слона?
– Более того! От микроскопических блох до динозавров. С учетом общего количества видов, разумеется, – поправил меня Андрей. – Нет, не для этого. Это косвенный результат. Среднее существо я искал для уточнения масштабов. Женщина среднего роста – это нулевой масштаб вселенной.
Андрей открыл лежавшую перед ним папку и извлек из нее различные таблицы и графические иллюстрации.
– Это что-то вроде точки «омега», но только не во времени, а в пространстве, – пояснил он.
– Титруешь вселенную?
– Именно. Объекты вселенной соотнесены логарифмически. Назови самый крупный объект во вселенной.
– Галактика?
– Нет, скопление или даже сверхскопление галактик. Так вот. Эти сверхскопления в триллион триллионов раз больше человека. Пугающие масштабы, не так ли?
– Ты прав. Всегда неуютно себя чувствую, когда на все эти цифры натыкаюсь.
– Так вот я тебя успокою. При этом сам человек ровно в триллион триллионов раз больше самых маленьких объектов во вселенной – некоторых микрочастиц типа нейтрино. Масштаб живых существ – нулевой масштаб. То есть в центре мироздания – женщина среднего роста!
Андрей сиял. Трудно было понять, чему он так радуется: гармонии сфер или просто Катю вспомнил. Она и впрямь невысокая была.
– А ты секвойю-то учел, когда этот свой средний размер живых существ вычислял?
– Я испробовал несколько способов подсчета, – уклончиво ответил Андрей. – И то, что секвойи бывают выше ста метров, мне, конечно, известно.
Я усмехнулся и вернулся на кухню к своей Гемаре. Закончив тему, я набрал номер Сергея Егорова.
Он очень обрадовался и пригласил меня сегодня же к нему зайти. Жил он неподалеку, на Чистых прудах, и я решил, что вполне могу с ним повидаться, не дожидаясь Сарит.
Я заехал к нему домой – и застал целую компанию. Пять-шесть человек сидели за столом, пили водку и были уже изрядно возбуждены.
– Вот знакомься, Олег, это Юра, – представил меня Сергей холеному мужчине средних лет. – Помнишь, я тебе о нем рассказывал. Нелестного мнения о США придерживается и знаком с некоторыми интересными лицами…
– Очень приятно, – высокомерно протягивая руку и окидывая меня томным взором, произнес Олег. – А я вот, представьте, слышал, что за всю историю не было более произраильского президента, чем Билл Клинтон… Неужели вы и на него ропщете?
– Сейчас Израиль расколот, поэтому «произраильским» при желании можно назвать любого человека. Не ошибешься – кого-нибудь он в Израиле непременно поддержит. Что же касается меня, то я вижу в «произраильской» политике Клинтона бедствие для нашей страны…
Я замолчал и сел.
Сергей и Олег продолжили разговор. Как я понял, подразумевалось, что на свете нет большего зла, чем демократия. Когда возникла пауза, я вставил:
– Не очень я это понимаю. Демократия – это прежде всего контроль над властью, это механизмы обратной связи, как можно против этого выступать?
– Нет, демократия не только это, дорогой, – осадил меня Олег. – Демократия держится на релятивизме, на всеобщем обнищании духа, на равнодушии. Посмотри на эти народы, живущие при демократических режимах, они же все деградировали, они полностью лишены жизненных целей. Я уже о том не говорю, что они ненавидят Россию. Только и думают, чтобы нас развалить. Всем этим «демократиям» русский человек угодить не может, сколько бы перед ними ни пресмыкался…
Я пожал плечами.
В этот момент ко мне подошел белобрысый парень, посмотрел на меня изучающе и зло спросил.
– Ты стрелял когда-нибудь по палестинцам?
Компания мне все больше и больше не нравилась. Я тем не менее ответил, что по особенно агрессивной арабской толпе действительно иногда стреляют, но не боевыми патронами, а резиновыми пулями.
На самом деле правила открытия огня многократно менялись в зависимости от политической ситуации, и во времена интифады солдатам, оказавшимся под градом камней и не имеющим других средств разгона толпы, позволялось стрелять по ногам нападавших. Но вдаваться в такие нюансы в этой компании смысла не было. Да и к тому же я сказал правду – открывать по камнеметателям огонь на поражение без явной угрозы собственной жизни никогда не разрешалось.
Знал ли что-нибудь об этих тонкостях белобрысый или нет, но он, внушительно погрозив пальцем, заметил:
– Ну, это ты нам не рассказывай! Мы располагаем достоверной информацией. И про ковровые бомбардировки в секторе Газа знаем, и про многое другое…
– Ковровые бомбардировки? – ошалело переспросил я. – Да у Израиля нет на вооружении даже самолетов, которые бы позволяли производить ковровые бомбардировки.
– Наши источники гораздо серьезней, чем ты думаешь. Вам просто промывает мозги ваша пресса и пропаганда.
– Ты хотя бы признайся, что религия ваша расистская! – нервно выкрикнул еще кто-то.
– Отвяжись от него, Кирилл. Юрка наш человек, – заступился было Сергей.
Но я решительно встал и вышел из его дома. Сергей выбежал на улицу и прошел со мной метров двести, пытаясь убедить в том, что люди у него собрались все как на подбор замечательные. Просто погорячились. Однако у меня уже сложилось по этому вопросу собственное мнение.
***
Когда я пришел домой, Сарит еще не вернулась из рейда по магазинам, и мы с Андреем уселись пить чай.
– Я догадываюсь, кто они, – сказал Андрей, после того как я рассказал ему о своем визите к Сергею. – Я как-то встречался с твоим другом и понял из некоторых слов, что он общается с какими-то национал-большевиками… Мне показалось, что с евразийцами.
– Кто это такие?
– Исходно имеется в виду некая геополитическая доктрина, согласно которой Россия больше связана с Азией, чем с Европой, и призвана ей противостоять. Но это фон. В целом это обычное неоязычество, очень агрессивно относящееся к либерализму. Антисемитское, конечно… Они видят в Западе и его рационализме некий некроз. Вот уж кто никогда к Экзистенционалу не примкнет.
– Подожди, а что ты Сергею об арамейском Евангелии рассказывал? – забеспокоился я.
– Да ничего. Просто сказал, что нашел в Израиле рукопись. Но я не говорил ему ни где ее нашел, ни где рукопись в настоящее время.
– Ничего?! Я страшный дурак, Андрей! – чуть не заплакал я, – потому я ему как раз об этом рассказал…
– Подожди, подожди. Что он знает?
– Он знает, что рукопись до сих пор находится в ущелье Макух! Хотя не знает, где именно…
– Ну что ж. Это все неприятно, но и не страшно. Разыскать он ее со своими приятелями не сможет. А мы и так в самое ближайшее время передаем рукопись Пинхасу. Не вижу никаких причин для волнения.
***
На другой день, во вторник, мы с Сарит и с Андреем договорились идти в Пушкинский музей.
Я выехал чуть пораньше, чтобы передать кому-то из Израиля деньги. Андрей и Сарит должны были ждать меня при входе в музей.
С передачей я управился быстрее, чем ожидал, и приехал на Кропоткинскую раньше времени. Я уселся в сквере на скамейку и стал изучать купленную по дороге газету.
Оторвавшись от чтения, я заметил на скамье напротив долговязого парня. Он сидел, уронив голову на руки. За длинными волосами лица я его не видел, но поза была самая трагическая – было ясно, что парень очень расстроен.
Он поднял голову и посмотрел невидящим взглядом перед собой. В лице его было настоящее отчаяние. В какой-то момент наши глаза встретились. Парень опять уронил голову, потом резко поднял ее и еще раз взглянул мне прямо в глаза.
Видимо, хочет что-то попросить и не решается, подумал я.
И действительно, заметив, что я пристально на него смотрю, парень встал, пересел ко мне на скамейку и робко заговорил.
– Вы знаете, я сам не местный, я из Сибири. Ни с кем в Москве не знаком. Мне просто не к кому больше обратиться. А вы как-то с сочувствием на меня посмотрели, и мне показалось, что вдруг вы мне сможете помочь.
– А что у вас случилось?
– У меня брат умер. Я только что об этом узнал, – парень не смог сдержать слез и отвернулся.
– Я вам очень сочувствую! – пробормотал я. – Но как здесь можно помочь?
– Вы правы. Просто я так потрясен. Я сам не знаю, что говорю.
История его была простой. Оказалось, что паренек приехал в Москву в поисках работы, остановился на птичьих правах в каком-то общежитии, работу найти никак не получалось, и вот сегодня он позвонил домой, и мать сказала, что брат умер. Из ее слов он так и не понял, что именно произошло. Но что-то ужасное. Похороны назначены на послезавтра.
Парень стал рассказывать, каким замечательным человеком был его брат и как он был к нему привязан. Сердце разрывалось его слушать. Мы в Израиле привыкли к такому…
Кто не замечал, что первыми гибнут лучшие? Я даже не говорю про солдат. В боевые части – конкурс, там не встречаются посредственности. В Израиле погибший солдат – это всегда человек уникальный, всегда святой. Но ведь, как ни странно, от террора также гибнут лучшие! У меня во всяком случае именно такое впечатление сложилось, и рассказ того паренька как-то плавно вписался в ряд этих впечатлений.
– Я что-то не пойму, – сказал я вдруг. – Что же вы тут делаете?! Вам же надо срочно лететь домой. Вы же так на похороны не успеете…
При этих словах парень как-то смутился и замолчал.
– Когда у вас самолет? Вы вообще купили билет?
– Да у меня денег не хватает на билет, – отчаянно махнув рукой, произнес парень.
– Так займите.
– Да не у кого мне занять… Я никого в Москве близко не знаю.
Я открыл бумажник и извлек из него единственную находившуюся там стодолларовую купюру.
– Этого хватит?
– Хватит, – обрадовался парень. – Я вам верну. Как прилечу домой, сразу перевод сделаю. Дайте мне ваш адрес.
Я написал адрес и телефон Андрея и объяснил, что дело в дальнейшем надо будет иметь с ним.
Мы тепло простились. Паренек нырнул в метро, а я подошел к музею и встал, как мы условились, под колоннами.
Минут через десять появились Сарит и Андрей. С ними была белесая веснушчатая девушка в джинсовом костюме.
– Татьяна… – представил Андрей.
Девушка смущенно улыбнулась и робко отвела глаза. Мы вошли в музей.
В египетском зале я остановился возле мумии несчастного жреца – современника Авраама. Мог ли он подозревать, что спустя четыре тысячи лет после погребения его тело будет выставлено на всеобщее обозрение? Мог ли он ожидать, что то, что должно было служить его вечному прославлению, послужит его вечному бесчестию? Как призрачны и обманчивы культы народов и как прочна вера Израиля!
Возле мумии я напомнил своим друзьям про связи многотысячелетней давности между Древним Египтом и Израилем. В греческом зале – про отношения между Древней Грецией и Израилем, в римском – между Израилем и Древним Римом.
Татьяна внимательно слушала, но вопросов не задавала. Обращалась только к Андрею, а вскоре вдруг заторопилась и, простившись со всеми, куда-то ушла.
– А почему здесь нет древнееврейского зала? – удивилась Сарит. – Ведь на нас вроде бы все было завязано?
– Наверно, потому, что вы не только древние, но и современные, – ответил Андрей. – К вашим древностям никто не способен отнестись бесстрастно.
Сарит подолгу и молча стояла возле картин. Кроме того, снаружи начался беспросветный дождь, так что в общей сложности мы провели в музее почти четыре часа и спохватились только, когда Андрей напомнил, что Семен с Катей собирались сегодня зайти попрощаться.
Обратно мы шли, перескакивая через блестевшие на солнце лужи и вдыхая особенный весенний запах дождя.
В киоске перед самым входом в метро Сарит увидела какие-то блузки.
– Ой, в Израиле таких не бывает. Надо купить! – радостно закричала она и стала выбирать подходящую.
Я было полез за деньгами, но осекся.
– Тьфу-ты, у меня же нет ничего! Я сегодня все свои доллары одному парню отдал.
– Какому еще парню? – грозно взглянул на меня Андрей.
Я рассказал про трагедию молодого человека с бульварного кольца, у которого умер брат и которому срочно понадобились деньги, чтобы улететь на похороны.
Андрей смотрел на меня со все возрастающим удивлением.
– Ты что, до сих пор не понял, что это мошенник?!
– Исключено! – спокойно сказал я. – Такое разыграть нельзя. Он у меня никаких денег не просил. Я сам предложил.
