Читать книгу: «Братство ревнителей церковного обновления (группа «32-х» петербургских священников), 1903–1907. Документальная история и культурный контекст», страница 4
Судя по письмам Аггеева, лично для него идея создания «Союза ревнителей христианского православного воспитания» в 1904 г. трансформировалась в идею организации «Христианского содружества учащейся молодежи женских учебных заведений» по образцу «Содружества учащейся молодежи мужских учебных заведений», существовавшего с 1902 г. при Обществе религиозно-нравственного просвещения. Не имея возможности изменить ситуацию с преподаванием Закона Божьего, он сосредоточил свои усилия на формировании живой среды, которая позволяла бы его ученицам получать «взаимную поддержку от своего ближнего… в деле религиозно-нравственного самообразования и самовоспитания», излечиваться «от неверия по недоразумению» и индифферентизма в вопросах веры и нравственности88.
В организации нового содружества приняли участие священники Александр Рождественский, Иоанн Слободской, Владимир Колачев. Открытие Христианского содружества женской учащейся молодежи состоялось 13 марта 1905 г., когда группа «32-х» уже организационно оформилась и заявила о себе, но переговоры об организации Содружества активно велись уже в ноябре-декабре 1904 года. В письме от 9 ноября 1904 г. Аггеев сообщал Кудрявцеву, что «занят организацией “Христианского содружества учащейся молодежи”», а в письме от 22 декабря 1904 г. тот же адресант писал редактору «Церковного вестника» свящ. Александру Рождественскому: «Заседаний о содружестве пока еще не было. Вопрос в принципе решен, чему я очень рад. Соберемся после 7-го. Вчера беседовал с о. Орнатским. Павлиныч (Иоанн Павлинович Слободской. – Ю.Б.) назначается руководителем, на что он изъявил свое согласие»89.
Наконец, третий путь собирания ищущего, творчески настроенного духовенства заключался в планируемой и отчасти реализуемой издательской деятельности. Идея духовного журнала определенного направления постоянно носилась в воздухе, до времени не находя конкретного воплощения. 9 марта 1904 г. Аггеев сообщал своему адресату в Киев: «У нас опять вопрос о… журнале. Скворцов просит вести отдел о. Михаила, который ушел от него по принципу: “там Гринякинский дух и Козицкого”90. Я, разумеется, отказался, сославшись на недосуг. Мысль о журнале меня очень занимает, если только мы заикнемся, Васильев подхватит ее. В предстоящий четверг предположена у меня беседа и по этому вопросу: по мнению и здешних батюшек у нас нет духовного журнала» (С. 274). На какое-то время журналом, выражающим мнение настроенной на обновление церковной жизни части духовенства, становится «Церковный вестник», издаваемый при СПбДА. В 1904–1905 годах редактором «Церковного вестника» был свящ. Александр Петрович Рождественский, в марте 1904 г. назначенный законоучителем царских дочерей91. В октябре 1904 г. происходит сближение Аггеева и Рождественского, о котором первый сообщает в Киев: «“Ц<ерковный> В<естник>” – хороший журнал и теперь смелый: Рождественского, законоучителя царских детей, Саблер не так-то тронет. К тому же Рождественский, по-видимому, наш и по летам и по взглядам!» (С. 283); «К “Церковному Вестнику” хочу присоединиться. Редактор мне очень нравится. Сегодня вечером назначено у него маленькое заседание. Там, вероятно, прочтем и мою статью» (С. 283). Вскоре Аггеев получает предложение «войти в состав писателей передовых статей от имени Редакции» и входит в число трех «единомышленных священников», определяющих стратегию журнала (имя третьего священника в письме не названо; возможно, им был священник Петропавловского придворного собора Владимир Яковлевич Колачев).
Однако «Церковный вестник» в силу статуса журнала, издаваемого при Санкт-Петербургской духовной академии, не мог быть вполне самостоятельным изданием, поэтому в течение 1905 г. в кругу питерского духовенства «32-х» значительно усиливались надежды на «свой» журнал. 30 января 1905 г. Аггеев сообщал Кудрявцеву: «Вторая радость. Был у меня Неплюев92. Меня не застал, но я виделся с ним на Христианском содружестве. Он идет навстречу нашим мечтам о… журнале. Дает средства. 6-го февраля у него заседание пяти человек. Кроме меня будут – Петров, о. Михаил, Слободский, Егоров и Колачев. Я, вероятно, возьму роль одного из редакторов» (С. 295). В конечном итоге, мечта об издании журнала воплотилась в 1906–1907 годах в журнале «Век», издававшемся с грифом «при постоянном сотрудничестве членов СПб Братства Ревнителей Церковного Обновления (Группа “32-х” священников)».
Таким образом, анализ предыстории возникновения группы «32-х» петербургских священников позволяет назвать целый спектр различного рода церковных и общественных, официальных и частных площадок, объединений, собраний, которые давали возможность объединяться представителям духовенства и мирян, чающим обновления церковной жизни. Именно наличие этих многообразных форм собирания церковных сил привело к тому, что в 1905 г., в критический момент российской истории, когда потребовалась немедленная и внятная реакция церкви на церковно-общественную ситуацию, хорошо знавшие друг друга священники смогли объединиться и выступить с единым мнением и единым словом.
Безусловно, в начале XX в. были и другие формы внутрицерковного собирания, не нашедшие отражения в письмах свящ. Константина Аггева. Но даже этот источник позволяет нам опровергнуть два тезиса, получивших широкое распространение в литературе о движении церковного обновления:
1. Деятельность группы «32-х» отнюдь не была прямым и тесным образом связана с деятельностью религиозно-философских собраний. Участниками РФС из всего состава группы «32-х» были только четыре человека: священники Иоанн Егоров, Владимир Колачев, Петр Кремлевский и иеромонах Михаил (Семенов). Письма свящ. Константина Аггеева, хотя и демонстрируют осведомленность во внутренних перипетиях судьбы журнала «Новый путь», показывают в то же время дистанцированность автора писем от инициаторов и вдохновителей РФС: «Пойдет ли “Новый путь”? Теперешние его главари не догадываются, что его сила все же не в корпусе, а в протоколах» (С. 226); «Собрания, кажется, будут, а “Новый путь” под вопросом и по внутренним причинам: Перцов, [В. В.] Розанов и Кº> хотели бы сделать журнал исключительно религиозно-философским, но не могут выпереть Гиппиус-Мережковскую. Вот и хотят на год приостановить..…» (С. 234).
2. Процесс объединения ревнителей церковного обновления начался вне зависимости от революционных процессов. Прямым следствием революционных событий стали «знаменательные пастырские собрания с благословения М<итрополита> Антония и под предс<едательством> Еп. Константина» (С. 285). Эти собрания выявили еще ряд близких по духу священников (так, в письмах Аггеева в связи с первым пастырским собранием впервые упоминается имя свящ. Михаила Чельцова), но принципиальная новизна их была не в появлении круга единомышленников, а в появлении широкой церковной площадки, на которой могли теперь выступать эти единомышленники: «Но какой совершенно новый тон речей даже и у нас! – Свобода мнений. – Мы созваны, чтобы откровенно высказывать свои мнения и т. п., – вот что не раз слышалось в зале заседаний» (С. 286).
Группа «32-х» петербургских священников
В период первой русской революции 1905–1907 годов группа петербургских священников, известная под именем «32-х» (позднее – Союз и Братство ревнителей церковного обновления), выступила с рядом письменных документов и обращений, в которых говорилось о неотложной необходимости реформ в Русской церкви. Именно эти опубликованные и получившие широкую известность тексты конституировали новое объединение, определили его имя и статус в церковно-общественном пространстве.
По мнению С. Л. Фирсова, начало обсуждения вопроса о церковных реформах было инициировано светскими властями на фоне начинающейся революции 1905 года. По крайней мере, в 1905 г. в широких кругах столичного духовенства стало известно, что вопрос о церковной реформе активно обсуждается в государственных структурах с участием митр. Антония (под впечатлением «Кровавого воскресенья» митр. Антоний на специальной сессии просил Комитет Министров обсудить все возможности для созыва поместного собора)93. Джемс Каннингем также связывает церковные реформы с ситуацией внешнеполитической, с событиями Русско-японской войны и революции 1905 г.: «Россия на три года погрузилась в анархию, бедствия и восстания. Это был ее одиннадцатый час. Крик общества “А где была Церковь?!” сделал реформу еще более необходимой, чем когда бы то ни было»94.
Однако уже предыстория движения ревнителей церковного обновления убеждает в том, что обновление церковной жизни было не только следствием внешней инициативы и сложившейся в России революционной ситуации, но и потребностью внутрицерковной жизни, а внешнеполитические события позволили раскрыться, выйти наружу этим сокровенным процессам.
Тот факт, что «реформа церковной жизни стоит в связи с реформой государственной», был очевиден и для церковных деятелей начала XX века. Для многих из них это становилось поводом для покаяния и критического взгляда на устройство церковного дома: «С точки зрения фактической необходимости можно только порадоваться тому, что обновление одной сферы жизни отразилось и на другой. Но если смотреть с точки зрения идейной, то нельзя не видеть и теневой стороны союза двух реформ, состоящей в том, что преобразования церковные идут в след и в параллель государственным, по аналогичным образцам, и – что печальней всего – вызваны, конечно, аналогичными причинами: очевидно, и наша воинствующая, выражаясь языком догматики, Церковь обнаружила столько же недочетов в своем духовном воинстовании, сколько и государство в ведении войны внешней..…» 95
В настоящей главе мы сосредоточим внимание на внутрицерковной ситуации и попытаемся увидеть, как церковь откликнулась на события первой русской революции и как в связи с этим зародилось и эволюционировало движение ревнителей церковного обновления.
Отправной точкой для нас, как и для большинства других исследователей, станут события 9 января 1905 г. не только потому, что «Кровавое воскресенье» традиционно считается началом первой русской революции, но и потому, что роль свящ. Георгия Гапона в народном движении поставила перед русским обществом вопрос о социальном значении церкви. Как отмечал в своей статье «Русская Церковь в 1905 году» А. В. Карташев, «Гапон своей организаторской деятельностью… показал, какую громадную силу притяжения имеет для религиозной в массе народно-рабочей среды церковный авторитет и какою гигантскою решающей силою в сфере социально-экономических затруднений могла бы быть Церковь, если бы она нашла секрет, как деятельно участвовать ей в этих вопросах без противоречия своим принципам» 96.
В адрес церкви в связи с кровавыми событиями в Петербурге слышались многочисленные упреки. Церковь реагировала на события 9 января на различных уровнях: 14 января был опубликован синодальный акт об отношении церкви к «беспорядкам рабочих», еп. Сергий (Страгородский) поместил в «Церковном вестнике» статью с горьким обличением кровопролития, по Петербургу прокатилась волна собраний духовенства. В отчете митр. Антония (Вадковского) о состоянии Санкт-Петербургской епархии за 1905 г. говорилось о четырех пастырских собраниях, проведенных после 9 января под эгидой Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви97 с целью «разобраться в произошедших событиях, выяснить в них участие одного из недавних сочленов столичного духовенства Георгия Гапона, охарактеризовать, по возможности, само происшествие, определить желательное к всему этому отношение духовенства»98.
Первое собрание состоялось 11 января, второе – 14-го. На втором заседании присутствовал митр. Антоний99.
В статье Карташева указывается, что петербургское духовенство, задетое за живое январскими событиями, «сошлось на пастырское собрание и не без смущения поставило перед собой тревожный вопрос о какой-то коренной ненормальности своих отношений к жизни и обществу»100. Собрание не пришло к единому мнению по ряду вопросов, и, по мнению Карташева, наиболее решительная часть столичного духовенства предложила образовать группу для обсуждения назревших проблем: «Суждения были горячи, но выводы нерешительны. Чувствовалось, что традиционными частичными средствами нельзя уврачевать тяжелого недуга. Молодые элементы духовенства, по своему воспитанию и мировоззрению наиболее близкие к современным настроениям, ощутили неотложную потребность собираться кружковым образом и обсуждать программу действий, не стесняясь тем… трением, какое встретилось на собрании в лицах различных поколений»101. Эти «молодые элементы», считает Карташев, и составили кружок «32-х».
Та же мысль высказана В. В. Розановым в газете «Новое время» в заметке, предваряющей публикацию статьи проф. Н. К. Никольского «Почему 32?»: «Группа молодых священников. стала говорить на “Пастырских собраниях петербургского духовенства” о необходимости священникам дать больше сердца и слова теперешним событиям. Группа эта выделилась из пастырского собрания, жестко-консервативного по своему составу и взглядам, стала собираться самостоятельно и начала обдумывать положение духовенства»102.
Упоминает пастырские собрания как один из внутренних мотивов для собирания группы и проф. – свящ. М. И. Горчаков, один из тех, кто подписал обращение петербургских священников к митр. Антонию: «И этот упрек, который со всех сторон бросали им, был новым оскорблением, переполнившим чашу. В пастырском собрании стали громче раздаваться голоса о том, что церковь не свободна»103.
Отчеты об этих пастырских собраниях, опубликованные в «Красном архиве», дают представление о том, какие именно вопросы вызвали разногласия среди столичного духовенства. «Горячие голоса» выступили за личное авторитетное влияние священников на улучшение отношений между рабочими и мастерами и «требовали от духовенства всецелого проникновения интересами паствы и деятельного участия в ее жизни»104. Другое направление призывало злободневные вопросы не затрагивать (чтобы «не оказаться в услугах у мира»), а «стоять на чистом учении Христовом и проповедовать только идеалы Евангелия»105.
Согласно документам СПбДК, на пастырских собраниях столичного духовенства, бывших после 9 января, в ходе обсуждения практических мер по усилению пастырской деятельности среди рабочего населения столицы было принято решение «составить отдельное собрание из изъявивших на то желание иереев»106 для обсуждения этого острого вопроса. Не были ли эти «отдельные собрания» первыми заседаниями группы «32-х»? Тем более что отчеты этих «отдельных собраний» пастырей были представлены в СПбДК и митр. Антонию (Вадковскому) свящ. Иоанном Острогорским, позднее – одним из членов Братства ревнителей церковного обновления.
Приходится сразу же отвергнуть эту версию, поскольку первые два собрания по вопросу об усилении пастырской деятельности среди рабочего населения столицы проходили 11 февраля и 15 марта 1905 г., тогда как визит группы петербургских священников к Антонию (Вадковскому) состоялся 14 февраля107. Однако эти собрания представляют для нас интерес как своего рода официальная альтернатива деятельности группы «32-х».
На первом из этих собраний пастырей присутствовало 30 иереев, председательствовал прот. Николай Розанов108; на втором было более 20 иереев, из них восемь – приходских, председательствовал прот. Философ Орнатский.
Собрание предложило «в качестве мер воздействия на население, кроме пастырского слова… печать и благотворительную деятельность», однако «пришло к сознанию невозможности осуществлять какие бы то ни было меры пастырского воздействия вне зависимости от приходского духовенства»109. Поэтому собрание решило для дальнейшей разработки поставленных вопросов «созвать приходское духовенство, священников и диаконов, совместно с домовыми [священниками]»110 и испросить на это благословение митрополита.
Требует особого внимания тот факт, что первоначально на предложение подумать об исправлении сложившейся ситуации откликнулось отнюдь не духовенство приходских церквей. На втором собрании было только восемь приходских священников. Следовательно, остальные двенадцать (или более) представляли домовые церкви. Согласно сведениям журналиста газеты «Русь» Н. Симбирского, авторы записки «32-х» принадлежали именно к партии «домовых», а не приходских священников111.
Последующие собрания пастырей по вопросу об усилении пастырской деятельности среди рабочего населения столицы благодаря вмешательству митрополита стали более многолюдными (на собрании 31 марта было уже более 60 участников) и проходили под председательством преосвященного Кирилла (Смирнова), епископа Гдовского. «Все почти приходские при-чты из рабочих районов имели здесь своих представителей. Некоторые, не имевшие возможности быть, прислали свои письменные заявления на имя председателя»112.
Похоже, что только воля высшего епархиального начальства смогла пробудить инициативу приходских священников, до распоряжения митрополита по собственному желанию на собрания пастырей не являвшихся.
Гипотезу о противостоянии «домовой» и «приходской» частей духовенства подтверждает и протокол четвертого собрания, состоявшегося 7 апреля 1905 года. На нем прозвучал доклад о. Антония Федотова о пастырской деятельности в екатерингофской Екатерининской церкви. Утешительная картина, нарисованная Федотовым, была воспринята как своего рода оправдание позиции приходского духовенства: «Эта неизвестность и дает поводы к тем скороспелым и несправедливым упрекам приходскому духовенству в бездеятельности, косности и якобы неотзывчивости на просветительные начинания, которые можно было так часто слышать в последнее время на собраниях»113.
Симбирский объясняет инертность и консерватизм приходских священников их довольством своим положением, основанным на прекрасной материальной обеспеченности. К тому же вся энергия приходского духовенства была поглощена богослужебной и требоисправительной деятельностью, наиболее напряженной именно в рабочих районах, поэтому времени и сил на собрания и инициативы у них не оставалось.
Собрание пастырей по вопросу об усилении пастырской деятельности среди рабочего населения, проходившее 31 марта, выразило общее мнение о «недостаточности одного проповеднического слова в качестве меры пастырского умиротворяющего влияния» 114. Один священник даже «призвал в свой приход самых красноречивейших ораторов и гарантировал им полный неуспех»115. Состояние революционного брожения требовало конкретных практических мер. Так, с большим сочувствием было воспринято заявление одного из пастырей о том, что «он на одном заводе завел общее пение молитв перед работами и после работ, каковая мера пришлась по душе самим рабочим» 116. Однако после 9 января одного совместного пения было уже мало.
Среди мер, предлагавшихся пастырями Петербурга, выделим следующие:
1. Усиление церковной благотворительности. Как сказал один участник собрания: «Необходимо не только избавить священника от горькой необходимости брать с рабочего за требы, но дать возможность пастырю самому являться с реальной помощью в среду рабочей бедноты»117.
2. Изменение содержания проповеди. «Она больше будет иметь значения только в том случае, если будет оживлена современностию и будет считаться с действительными нуждами жизни поучаемого населения»118.
3. «Печатное слово», издание газеты или листков, как «немедленный и своевременный отпор сеемой среди рабочих смуте»119.
4. «Учреждение христианских братств для сплочения рабочих к разумной христианской жизни» 120.
5. Преодоление дезорганизации прихода, причиной которой является отсутствие единства пастырского влияния.
Однако при столкновении с реальной церковной действительностью многие инициативы оказались неосуществимыми. Так, сразу же стало ясно, что «вопрос об усилении благотворительности, при всей желательности этого усиления, в том виде, как оно предложено, не мог получить практического разрешения ввиду связи этого вопроса с вопросом о расходовании церковных сумм, об обеспечении духовенства жалованием и деятельностью существующих приходских благотворительных обществ»121.
На собрании 7 апреля выяснилось, что для решения вопроса об усилении пастырского влияния посредством печати также «пока нет благоприятной почвы, ввиду технических затруднений и трудностей изыскать потребные материальные средства»122.
Идея создания христианских церковно-приходских братств получила всестороннюю поддержку, но проект устава такого братства был окончательно подписан митр. Антонием только 26 апреля 1906 г. 123 после длительных обсуждений в духовной консистории и с петербургским градоначальством.
Зато мысль о недостатке объединения проповеднических сил была подхвачена епископом Гдовским Кириллом (Смирновым) и вылилась в целое дело против Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви, проповедники которого, как утверждал еп. Кирилл, «не только не считают нужным спрашивать совета местного духовенства о своей проповеднической деятельности, но даже не дают себе труда поставить местный приходской причт в известность, что в пределах порученного ему прихода открывается новый пункт собеседований с народом»124.
Таким образом, «собрания иереев» вряд ли могли стать достойной площадкой для молодых столичных священников, размышлявших не о частных преобразованиях, а об исцелении всего церковного организма. Принимая участие в собраниях пастырей, члены группы «32-х» могли еще раз убедиться в том, что если не воплотимы в жизнь даже столь простые меры, значит что-то нарушено в самом основании церковного устройства.
В предисловии к сборнику «К церковному собору» группа петербургских священников, описывая свою историю, не упоминает о пастырских собраниях и даже о девятом января. Среди внешних причин, повлиявших на рождение группы, они называют три: 1) тяжелое положение нашей православной церкви, связанной внешне подчинением государству; 2) возвещение свободы религиозной жизни иноверным и инославным; з) волна освободительного движения и начавшаяся крупная реформа в строе государственных и общественных отношений. Первая причина, как сказано в предисловии, «уже давно сознавалась и указывалась и верующими мирянами, и самими служителями Церкви»125. Все это, в совокупности с описанной выше предысторией движения ревнителей церковного обновления, позволяет утверждать, что революционные события явились хотя и не причиной, но мощным внешним толчком для кристаллизации и обнародования идей церковного обновления и окончательного оформления группы «32-х».
Петербургские священники обратились за поддержкой к митр. Антонию (Вадковскому), первенствующему члену Св. Синода. 14 февраля 1905 г. состоялась встреча молодых клириков с митрополитом и викарными епископами Санкт-Петербургской епархии. На следующий день эта встреча была по свежим следам «протоколярно» описана о. Константином Аггеевым в письме своему киевскому другу.
Дорогой Петр Павлович!
Вчера совершилось важное событие, могущее отразиться большими последствиями. Мы были у митрополита в количестве 21 человека. М<итрополит> пригласил к беседе трех викариев – Кирилла, Сергия и Антонина126. Ввиду важности дела постараюсь описать тебе протоколярно.
Принимаем благословение. Среди нас ни одного протоиерея. «Все, – говорит Владыка, – молодые». Сели. Открываю по заранее составленному плану беседу я. «В<аше> В<ысокопреосвященство>! 11 февраля мы – группа свящ<енников> – просили нас принять. Ныне имеем честь предстать пред Вами. Считаем своим долгом сказать, что среди нас нет многих согласных с нами во взглядах: мы не собирали внушит<ельного> количества. Я лично, недавно служивший в двух других епархиях, свидетельствую, что и там немало лиц, которые готовы будут подписаться под нашими взглядами.
Усердно просим: оцените наши пожелания не количеством или качеством лиц, представляющих их, а существом дела, внутренней истиной. Юны мы, как изволили Вы выразиться, и малы, но да совершится на сей раз хвала Богу, Высочайшей Правде – из малых и юных уст!»
Затем речь ведет о. Чельцов: «Исповедуем свою вину. До сих пор мы приходили в Ваши покои лишь за нагоняями да наградами. Видели в Вас Владыку и только. Ныне желаем видеть Отца». А<нтоний> прерывает: «И мы исповедуем свою вину: мы, быть может, были в этом виноваты. И теперь очень рады Вашему почину».
Чельцов: «Мы читали Ваше заключение о свободе совести. Я лично слышал от Вас, что Вы высказались за полную свободу совести, и дал Вам за это земной поклон. Позвольте такой же земной поклон принести от лица всех здесь присутствующих… Вы сняли позорное пятно с нашей церкви, освободив ее от полицейских обязанностей».
А<нтоний> прерывает и говорит: «Подтверждаю бумагой, что теперь полная свобода совести с возможностью перехода из православия в любое исповедание».
Чельцов: «Отныне чуждые государств<енной> опеки мы должны стать на свои ноги. Только внутренней мощью можем вести борьбу с иначеверующими. Время подумать о тех условиях, в которых нам приходится жить и действовать. Свободны ли мы, члены господствующей церкви?»
После некоторого малозначащего перерыва вступает о. Слободской:
– Мы не свободны. Синод наш раб светской власти. По существующему узаконению – фактически подтверждаемому, – постановления наших иерархов, не доложенные Государю обер-прокурором, остаются недействительными. Наш оплавляющий Ц<ерковный> иерарх не имеет права доступа пред Государем. Такое ужасное положение Центрального Церк<овного>Управления отражается тяжело на всей церковной жизни. Чего не коснись, во всем мы должны озираться на Литейный, где живет О<бер>-пр<окурор> и его товарищ.
В Комитете министров нашу церковь представляет не лицо священника, а мундир. И ныне, когда все винты нашей государственной жизни развинтились и когда мы накануне коренной реформы нашей госуд<арственной> жизни, мысль наша – о церкви и ее реформе. Кто же скажет о них? Просим собора всероссийского. Пусть идея соборности прежде всего найдет место там, где она издавна имела его…
М<итрополит> соглашается, хотя делает поправку: «Чем нас стесняет такой порядок?» (как-то иначе выразился).
Вступаю я: «Нас обвиняют, и справедливо, в постоянной лжи, ибо мы говорим только и должны говорить однобокую правду. Возьмем существенный вопрос об отношении самодержавия и православия. Мы убеждены, что священник должен стоять выше политических партий. Мы убеждены в ложности положения, высказанного в адрес Рус<ского> Собр<ания>, “о неразрывной святыне самодержавия и православия”. Зачем же нас заставляют говорить об особой святости самодержавия?»
– Кто же Вас заставляет?
– Владыко! Ведь самодержавие у вас возведено на степень религиозной догмы. Позвольте развить далее мысль Ивана Павлин<овича> Слобод<ского> о соборе. Великую рану нашей церкви составляет разрыв иерархов с иереями и мирянами. Епископы наши в деле управления церковного совершенно игнорируют нас. Разрыв этот простирается и на мирян. Просим Собора, но такого, какой был в древней церкви, где бы представлялась вся церковь.
Далее нарушился порядок лицами, не Бывшими на предварительном собрании. Перешли к синодальному посланию127. М<итрополит> просит откровенного мнения. Говорю от лица всех отрицательное мнение: 1) это ссылка на англо-японские деньги.
– Но, о. К<онстантин>, ведь они же получали деньги.
– Получали, но из кассы социал-демократов.
2) ни слова утешения и сожаления рабочим. Тут та же однобокая правда…
Перешли к рабочему вопросу. Мы разбираем фабрики, но с обязательством самого широкого печалования и с надеждой, что М<итрополит> поедет по нашей просьбе всюду, когда явятся нужда в предстательстве.
Сам М<итрополит> говорит очень откровенно и совершенно по-братски. «В предстоящих занятиях особых совещаний предстоит рассуждение о реформе церкви. Я буду там. И благодаря Вам многие вопросы шире и иначе освещаются у меня. Спасибо. Я совершенно благословляю Ваши собрания. Нам нужно организоваться. Я прошу, хотя бы раз в месяц, собираться у меня для такой же совершенно откровенной беседы. Просим к тому же и наших викариев». «Мы сами, – забасил Антонин, – получили сладость общений и поучений от Вас». Что-то вроде этого.
– Нам, – говорит М<итрополит>, – нужно организовать свою пастырскую кассу взаимопомощи, свой суд чести.
Точно он слышал наши мечты.
Беседовали около 3 часов. Встали в 9¼ ч. «В виду таких блестящих результатов, – говорит о. Егоров, – возблагодарим Бога». «Очень хорошо, – говорит М<итрополит>. – Что же мы запоем?» И раздалось: «Достойно есть». Знаешь, какой трепет прошел по душам <нрзб> все повскакивали.
От митрополита приехали ко мне (С. 297–301).
Приведенное письмо о. Константина Аггеева позволяет не только прояснить точное число священников, изначально входивших в группу, их церковный статус («ни одного протоиерея»), имена наиболее активных или репрезентативных из них (по предварительной договоренности участников группы разговор с митрополитом вели священники Константин Аггеев, Михаил Чельцов и Иоанн Слодобской), но и почувствовать атмосферу встречи, узнать основные темы состоявшейся беседы: свобода совести, зависимость Русской церкви от светской власти, рабочий вопрос, созыв поместного собора.
В ретроспективном описании этого визита, помещенном в предисловии к сборнику «К церковному собору», акцент был сделан на том, что «собравшиеся священники горячо высказывали свои наболевшие чувства по поводу печального, неестественно бессильного положения Церкви, ярко обнаружившегося во дни общественных потрясений» 128. Тогда как свящ. Григорий Петров в заметке «Почему 32?», опубликованной в газете «Русское слово»129, писал, что главной целью визита столичных пастырей к митр. Антонию была просьба о «скорейшем созыве общецерковного собора».
Для участников группы эти темы были неразрывно связаны: собор, который участниками визита к митрополиту изначально мыслился как общецерковный, а не архиерейский, представлялся молодым клирикам залогом возвращения церкви внешней и внутренней свободы и возрождения соборности в ней.
Характерно, что, аргументируя необходимость независимости церкви от государственной власти, столичные клирики в первую очередь рисовали печальное положение церковной иерархии (синода и епископов), чем даже спровоцировали вопрос митр. Антония: «Чем вас (курсив наш. – Ю.Б.) не устраивает такое положение?»
