Читать книгу: «Не по этапу», страница 2
Битые же обретали неписанное право потерпевшей стороны алкать Возмездия; и в моём печальном случае сам бог велел перейти в наступление: вот он я, а вот моя кровь…
Я решительно распахнул двери и к вящему удовольствию соучеников заблажил:
– Маленького нашёл? Обижаешь? Я на тебя директору пожалуюсь!
Класс злорадствовал: контуженный Аркаша таки здорово вляпался с этой моей юшкой…
Понимал и сам злодей, что ежели я теперь заявлюсь в директорский кабинет, то…
И дрогнул:
– Мальчик, – тихо промолвил экзекутор, – мальчик, не плачь. Привыкать надо…
Ух, пронесло… Я прошёл в класс. Сел за парту. Шёл урок конституции СССР.
ВОЕНРУК
Жаркий июньский день. Безлюдная полуденная аллея. Мы с приятелем прогуливаемся мимо пустующего по светлому времени летнего кинотеатра "Вышка", мимо домов-кораблей в стиле модерна двадцатых. Каникулы.
На каменном парапете, отгораживающем бурно цветущие олеандровые кусты от пешеходной зоны, примостился мужичонка. У ног его – бутылка, а весь облик красноречиво свидетельствует о её содержимом.
Мужичонка улыбнулся щербатым ртом и широко повёл рукой:
– Угощайтесь, ребята…
...........................
Военрук был из фронтовиков. Неважнецки одетый, но всегда чисто выбритый. На уроках военного дела обычно фонил лёгкий шумок, но равнодушный наставник на это никак не реагировал.
А сегодня – особый день – знакомство с прославленным оружием недавней войны. На столе лежит, молчаливый сегодня, автомат – символ победы. Весь вид его выражает угрозу, и три десятка пар мальчишеских глаз, не отрываясь, оглаживают поблескивающие обводы.
Военрук видит это, ему приятна заинтересованность питомцев, и он с неожиданной ловкостью, почти не глядя, разбирает кажущееся монолитным оружие. И вот перед нами аккуратно расположились на плоскости столешницы маслянисто поблескивающие кучки деталей.
А фронтовику между тем что-то вспомнилось. Он взволнован. Нужно перекурить…
.................................
Едва за вышедшим закрылась дверь, класс обезумел. Стол в мелькании рук пустел на глазах. Через мгновенье на нём сиротливо перекатывалась одинокая пружина. А только что бесновавшиеся ученики чинно-благородно сидели по местам. Тишь и гладь…
Военрук замер в дверях… Лицо перекосилось. Он затопал ногами, пустился в крик:
– Оружие?!
Класс с интересом ждал. Наставник сел за стол, достал блокнот, стал что-то записывать, перекликая учеников.
И не обратил внимание на движение у вешалки, где было развешено наше зимнее.
Неожиданно за спиной его выросла фигура, в растопыренных руках распахнутое пальто. Мгновенье, и полы сомкнулись на плечах и голове, а сзади заплясали тени, посыпались удары. Тёмная!
На столе тем временем вновь образовывались горсточки деталей, и класс отпрянул от поверженного.
Минута, другая…
Пальто зашевелилось. Поднялась голова. На лице – следы слёз.
– Ладно, ребята,– тихо сказал военрук, – проехали…
Он собрал автомат, бережно подхватил его и, не дожидаясь окончания урока, вышел вон.
Говорили, что в тот же день уволился, и устроился где-то то ли сторожем, то ли дворником. Во всяком случае, больше мы своего учителя не видели. До сего дня…
ВИТАЛИЙ ЯКОВЛЕВИЧ
Было это где-то, дай Бог памяти, году в одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертом. Наш восьмой-первый класс. За партами – полный набор вполне хулиганистых молодых людей. Приболела историчка, пустой урок и – тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить, – класс старается не шуметь. На камчатке второгодники, вполголоса переругиваясь, режутся в морской бой, кто-то развернул принесённый из дома бутерброд, а мой сосед по парте скатывает с чужой тетради домашнее задание, и даже тихони-отличники шушукаются и развлекаются, как могут на своих первых партах. Лафа лафонтенская…
И тут открывается дверь, в класс входит директор школы Гайк Гевондович. За ним следом – бочком, бочком – молоденький субтильный субъект, слегка шаркающая походка, да и вся внешность которого не оставляли никаких сомнений – маменькин сыночек из центра города. Стиляга…
Гайк Гевондович, как и положено в таких случаях, представил своего спутника:
– Это ваш новый учитель Виталий Яковлевич Вульф. Прошу любить и жаловать. И шагнул за дверь…
С этого незаметного для мировой истории факта и началась недолгая преподавательская карьера будущего знаменитого телеведущего.
Вы смотрели по телеку передачу «Мой серебряный шар»?..
На сцене в кресле вальяжно расположился представительный (куда подевалась юношеская субтильность?) мужчина. Голос ворожит, а лёгкое грассирование ненавязчиво акцентирует аристократичность облика Ведущего. Неподражаемая манера доверительного повествования о знаменитостях, чьи имена у всех на слуху, полное погружение в атмосферу незаурядного их бытия…
Ах, Виталий Яковлевич, Виталий Яковлевич, как Вы были выразительны! Как знакомо неповторимы. Какими глазами мы, ваши бывшие ученики, провожали каждый ваш жест. Как впитывали каждое слово… Словно вернулись давние времена, когда отпетые аборигены послевоенного Арменикенда, требовали от желторотого новичка интересные истории, которых он знал великое множество…
И даже прибегали при этом к насилию…
Очередной урок. Виталий Яковлевич отрезвляет класс настоятельным требованием пройти по программе. Три десятка архаровцев шумно протестуют: даешь что-нибудь интересненькое. А поскольку педагог стоит на своём, реакция его оппонентов не заставляет себя ждать: наш староста демонстративно запирает дверь классной комнаты, а ключ забрасывает в разбитое окошко стенного шкафчика.
Урок между тем движется к концу, и незадачливому ментору пора двигаться в следующий класс. Цейтнот под незатейливый аккомпанемент попыток найти взаимоприемлемое.
В конце концов Виталий Яковлевич обещает на следующем уроке что-нибудь рассказать помимо обрыдлой школьной программы, а класс согласился освободить невольного заложника мастерства Устного Рассказа…
Повторяю, это было где-то в пятьдесят четвёртом году, во времена, когда цунами славы еще не вознесло нашего учителя на вершину всенародного признания.
И нам, его воспитанникам, приходилось вот таким варварским способом вызывать будущего Маэстро "на бис".
БАБУШКА ВАЛЯ
Бабушка умирала. Она тяжело дышала, временами постанывала. Мама почти не отходила от скорбного ложа.
.....................................
Валентина Павловна, урождённая Епифанова, носила пенсне и курила ужасные сигареты "Памир", заправляя их в малюсенький янтарный мундштучок.
Она самым удивительным образом сочетала нескончаемые кухонные заботы с обязанностями бонны для нас, её внуков, бессменно сопровождая на прогулках в ближний парк, и там у павильона детской железной дороги усаживалась на скамью, и доставала из сумки вязанье.
В игры наши она не вмешивалась, а мы время от времени сами прибегали, и бабушка доставала из сумки бутылочку с водой.
Так и росли под её ласковым контролем чуть ли не до позднего отрочества.
Мы были домашними детьми. В город в кино – только с бабушкой. Перед сеансом по заведённому обычаю заходили в гастроном рядом с кинотеатром. За ирисками.
Вот в зале гаснет свет, и бабушка достаёт заветный кулёк. Ириска сладко липнет к зубам, растекаясь во рту. Раздаётся бравурная музыка. По белому экрану бежит строка… Новости дня…
........
Бабушке было всего семьдесят восемь, когда проклятие рода Епифановых – сердечная недостаточность – настигло её. И она слегла. И, день за днём, таяла на глазах…
Мама старалась по возможности побаловать умирающую давно забытыми лакомствами…
Во рту непривычной сладостью растекалась клубника:
– Как вкусно, как вкусно…
...................
Похоронили Валентину Павловну Епифанову в Баку на арменикендском кладбище, где рядом с ней позднее обретёт последний приют её зять, мой папа.
Незатейливые бетонные плиты надгробий. Скромные надписи.
..................................
Могилы, бабушкина и папина, были как и всё арменикендское кладбище безжалостно срыты с лица земли. Захороненные останки вперебивку с деревянной щепой полусгнивших домовин частично заброшены в кузова самосвалов и вывезены незнамо куда, а то, что осталось, погребено безымянно.
Верно, сам Господь уготовил вечные скитания бесприютным душам нашим…
ВТОРАЯ НАГОРНАЯ
Подхватив тяжеленный портфель с учебниками, выхожу на лестничную клетку. Далеко внизу на самом дне четырёхэтажного колодца дымится ворвавшийся через распахнутую парадную солнечный луч. Перепрыгиваю через ступеньки, бегу вниз.
Сейчас мы с братьями Валеркой и Сашей из второй квартиры двинем по проспекту Ленина через семь перекрёстков туда, где на девятой по счёту Нагорной улице за оградой из металлических прутьев возвышается наша сорок седьмая средняя мужская.
Последний учебный день. Завтра – каникулы. А пока – нога за ногу – бредём в школу, где сдадим в библиотеку потрёпанные прошлогодние учебники и наберём новых… И непривычно рано разбежимся по домам. Уроков уже не зададут, и список литературы, которую надо прочесть летом, затёртый, отыщется только осенью перед самым началом нового учебного года..
"Последний день,
учиться лень,
и просим вас, учителей,
не мучить маленьких детей,
а то они умрут,
и в школу не придут."
Ну вот, дела сделаны, и снова по проспекту Ленина мимо невзрачных домиков одноэтажного Арменикенда*, оставив по левую руку рынок, перебежав трамвайные пути, мы наконец свободные как птицы, сворачиваем на свою Вторую Нагорную.
Наш дом четырёхэтажным островом возвышается над чахлыми кустиками, обрамляющими неказистую улочку.
Вход во двор отгорожен железными воротами, за которыми вытянулась горловина прохода. В конце – гаражи, за гаражами – будка с рыжим Водолазкой. Это – сторожевой пёс. Лохматый и добрый.
Двор окружён высоким каменным забором, и мы чувствуем себя хозяевами Территории.
Проход от гаражей до ворот – наше футбольное поле. Здесь мы до седьмого пота сражаемся за голы. Меня, как самого маленького ростом, ставят на ворота. И называют Тэмиком в честь голкипера бакинского "Спартака". И я разворачиваю кепку козырьком назад. И чувствую себя Тэмиком…
Проходило время и вместе с ним мода на футбол, и мы выходили во двор с шахматами под мышкой.
А потом как-то разом все сооружали себе лямки: на кусочек меха со стороны кожи прикреплялась свинцовая таблетка для придания снаряду нужных навигационных свойств. Лямку подкидывали внутренней стороной стопы. И отсчитывали пары.
– Пара, две, три – считал игрок.
Мастера набивали до двух сотен…
А потом в клубе Лозовского, что напротив рынка, закрутили многосерийного Тарзана. И мы запрыгали по деревьям, издавая леденящие кровь йодли: – А-уа-уа-а-а…Уа-уа…
А однажды наступал черёд подвалов, что под домом. Грязные, пыльные окна, забранные решётками, выходили наружу на уровне подмёток прохожих. Мы прятались в казематы, прихватив с собой папироски "Ракета". И пускали дымок в окна. И были горды своими мужественностью и взрослостью.
Но и это не удерживалось надолго, и мы безоглядно отдавались чему-нибудь новенькому.
А вот мода, не преходящая никогда, – это чтение затрёпанных томиков Дюма или Стивенсона, Гайдара или Кассиля в светлом читальном зале библиотеки на Третьей Нагорной, и когда бы не заглянуть в читалку, обязательно увидишь знакомое лицо, уткнувшееся в раскрытую книгу.
Вторая Нагорная не обижала нас. Местная шпана жила своей, изолированной жизнью. Воровской. А в перерывах между делами сиживали урки на лестнице первого этажа нашего дома и мастырили мастырки. На ладонь высыпался табак из распотрошённой папироски, туда растирали гулечку анаши, всё это ловко заправлялось в заранее приготовленную бумажную гильзу, и мастырка шла по кругу:
– Ах ты, планчик, ты божия травка… – по подъезду распространялся сладковатый с горечью дымок. Глаза курильщиков пустели. Лица делались нездешними:
– Ах ты, планчик…
Арменикенская шпана… Лихие ребята…
Однажды, когда я сидел на балконе и оглядывал с высоты четвёртого этажа дворы, на улице застучали выстрелы. На крышу прямо подо мной выполз Кунжул, один из местных бандюганов. Он страшно глянул на меня и провел ребром ладони по горлу:
– Молчи!
А по улице неуклюже бежал милиционер, и из чего-то черного в его руке выпрыгивали искры.
Южный фасад нашего дома выходил на восьмиэтажку, в которой жил мой школьный приятель Валерка Егиянц…
Что-то на Нагорной было неладное с рельефом, и потому валеркин двор располагался на пару метров ниже нашего, и с балкона был весь как на ладони.
К соседским пацанам мы предпочитали лазать через забор, хотя можно было выйти на проспект, и – рукой подать – оказаться у входа на лестницу, ведущую вниз во двор. Но кому нужен тротуар, если есть забор?
А однажды в тёплый летний день у этого самого входа-выхода, попирая сандалиями проспект имени вождя, лузгал семечки Бурый – Боря Аветисов. И напевал, притаптывая в такт:
"Об-ана, об-ана,
Зарубили кабана…"
Славно так напевал…
И я невольно подхватил заразительный мотивчик. А дома неправильно истолковавшая текст мама влепила незадачливому исполнителю подзатыльник. Тоже – память…
........................
Много лет спустя, уже взрослым человеком, я как-то пришёл на улицу своего детства. Теперь она звалась по-другому, но была так же или почти так же неухожена, и ворота были – совершенно некстати – выкрашены казённой зелёной краской, и во дворе пустовала водолазкина осиротевшая будка. Сам же дворик был махоньким, и заборы – невысокими. И во второй квартире давно уже не жили мои приятели Сашка с Валеркой. И сам я пришёл не домой, а в гости…
* – Арменикенд – район города Баку, заселённый до недоброй памяти одна тысяча девятьсот девяностого года преимущественно этническими армянами
ИНСТИТУТ
Моя Свобода… Она пришла скромной гостьей, и тихонько присела на ступеньки школьной лестницы, где я терпеливо ждал, когда же, наконец, вынесут аттестат, и смогу навсегда покинуть надоевшее за томительные десять лет негостеприимное заведение…
Неужели всё позади? Идиотские сочинения с обязательным "раскрытием образа", нотации менторов, замечания в дневнике, почему-то непременно красными чернилами?..
............................
Перелистываю справочник для поступающих.
Ага. Геологов готовит университет. Может, туда?
– Геологов, как собак нерезаных, – отзывается мама…
– Иди в индустриальный на автоматику, за ней – будущее, – вступает папа.
