Читать книгу: «Не по этапу», страница 5
Дай вам Бог…
.................
Год одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой.
Горбачусь инженером-проектировщиком в прославленном ленинградском ТЯЖПРОМЭЛЕКТРОПРОЕКТЕ. Корплю над чертежами, и оттягиваюсь на перекурах.
И вот однажды, перекуривая, случайно узнаю, что в нашем проектном водится такой инженер Андрей Владимирович Тимофеев. Между прочим, мастер спорта по альпинизму и тренер сборной ленинградского областного "ТРУДа"…
Познакомились.
– Тары-бары, – и прославленный альпинист, именем которого назван шестёрочный** маршрут по стене страшноватой, но обольстительнейшей Шхары***, приглашает меня потренироваться. В сборную ленинградского "ТРУДа". Не слабо, да?
И в спортзале на динамовской базе, и на кроссах в Кавголово, и на приозёрских скалах я на равных с бывалыми альпинистами-тимофеевцами до седьмого пота упражняюсь в иезуитских трюках, придуманных мастером, бегаю по пересечёнке, лазаю.
А после тренировок тороплюсь на электричку домой. И упускаю возможность поближе познакомиться с командой. И сегодня не могу вспомнить ни одного имени, хотя, – замечу в скобках – буквально всё, что касается моих бакинских спартаковских друзей, бережно храню и лелею в заповедниках благодарной памяти.
Но вернёмся к повествованию.
По результатам тренировочных сборов я был зачислен в основной состав.
И в конце июня одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года мы выехали на Кавказ. На базу альплагеря "Безенги".
Приехали в пересменок. Лагерь непривычно малолюден. Заезд участников ещё не начался. Мы – первые…
Интенсивная акклиматизация, тренировки. Снег. Лёд. Скалы.
Знаменитое безенгийское Футбольное поле. Ледниковое плато, окантованное отвесными стенами. Скальная тренировка.
Идём по маркированным маршрутам связками по двое. Я – новичок в команде – второй на страховочной верёвке.
Ведущий передвигается легко, забивая по ходу крючья. Я страхую, стараясь вовремя и на необходимую слабину выдавать верёвку.
Последние метры отвеса. Напарник скрывается за перегибом.
Иду вверх. И верёвка начинает заметно провисать.
Вот из-под ноги предательски выскальзывает живой**** камень. Срыв!
– Держи!
Остановился сам на ближней полочке. Отдышался и снова вверх.
И снова верёвка ослабевает, всё удлиняясь и удлиняясь нависающей петлёй.
А наверху – картина маслом…
Наслаждающийся сигаретой ведущий. Верёвка для самостраховки со знанием дела обмотана вокруг скального выступа, а вот другой – мой – конец её свободно зависает за край скалы. Страховочка-с?!
И я больше не верю ему.
..........................
Первое восхождение. Погода неважнецкая, и маршрут, заявленный по четвёрке, явно усложнился.
В штатном режиме подошли к последнему участку перед вершиной. Узкий, в снежных карнизах, перешеек между массивами обрывается растворяющимися в тумане и снежной круговерти стенами.
Замираю в нерешительности. Такое мне ещё не встречалось. Как проходить? Оборачиваюсь назад, и встречаю издевательскую улыбочку связки.
И наступает кризис.
– Валера, – обращаюсь к нашему инструктору, – я дальше не пойду…
................
На базе обсуждается ЧП. Тимофеев уговаривает остаться, обещает послать на Гвандру:
– Ты там сделаешься профессором снежных наук.
– Спасибо, Андрей Владимирович…
Я понял, что совершил роковую ошибку. И вот – расплата… На следующий день меня можно было увидеть в кузове машины, отправлявшейся вниз.
Прощайте, Горы…
* – улар – горная индейка
** – "шестёрка" – категория сложности маршрута (международный класс)
*** – Шха́ра – горная вершина в центральной части Большого Кавказкого хребта, 5203 м
**** – живой камень – обломок массива, временно удерживающийся на теле скалы.
Здесь в записи образовывается неловкая пауза. Прерывается плавное течение повествования, и я решил протянуть мостик между прошлым и настоящим
МОСТИК
Мы с моей жёнушкой Людмилой покинули Петергоф летом одна тысяча девятьсот семидесятого. Скоро-скоро должен был появиться на свет наш первенец, а жилья не было, и перспектива получить что-то и где-то не внушала оптимизма… Снимали комнату на петергофской окраине…
Хозяин, весельчак Паша, отговаривал:
– Не валяйте дурака. Уехать просто, а вот вернуться…
И он садился на диван между мною и Людмилой, обнимал нас за плечи, и пел громко, фальшивя:
"И за борт её броса-а-ет
В набежа-а-авшую волну…"
И хохотал, довольный…
Мы прожили у Павла несколько длинных месяцев. Его старая мама, потерянная и неслышная, бесцельно бродила по комнатам, появляясь неожиданно и незаметно исчезая.
И спрашивала, когда мы куда-то собирались:
– Даляко идётя? Скоро ли придётя?
Ей, наверное, было страшно оставаться одной в доме… А мы не понимали старушку, и нам было смешно.
– Бросай свой Ленинград. Переезжайте к нам. Я тебе устрою жильё от завода, – сказал папа в телефонном разговоре.
И я выписываюсь из комнаты моей бывшей жены в коммуналке роскошной сталинки на Коминтерна, и рассчитываюсь с долгами по всем адресам.
На Кировском заводе, где я работал последнее время, зашёл попрощаться к главному электрику. Евгений Яковлевич Вейнерт всплеснул руками:
– Что вы наделали! Мы так рассчитывали на вас. И малосемейку завод выделил бы. А потом и квартиру. Мы много строим. А теперь, когда вы уже выписались…
И мы покупаем билеты на поезд. Прощай, Петергоф…
Июнь. В Баку жарища.. Папа встречает нас у вагона, и помогает погрузиться в такси. Людмила слышит, как он на незнакомом языке что-то говорит шофёру. Экзотика…
Но водила всё прекрасно понимает, и машина отъезжает от тротуара, и вливается в жиденький поток автотранспорта.
Целый месяц до рождения сына живём в бакинской квартире на Второй Нагорной.
А потом уже втроём перебираемся в общежитие завода синтетического каучука в сумгаитском Химстрое.
Далее – конспективно: работаю на заводе СК, ютимся в жутком общежитии. С общим туалетом, в котором унитазы держатся на честном слове, и я ежедневно совершенствую навыки эквилибриста на горшке.
И это не всё: до шатких ваз из не помнящего чистки фаянса надо ещё добраться, а это не просто, на полу – зеленоватые смердящие разливы.
В общей кухне разухабистые хозяйки, толкаясь около газовой плиты, громко делят огненные "дырки", и визгливо похохатывают над скабрёзностями товарок:
– Это – моя дырка, ха-ха-ха… А это- моя…
И поглядывают на меня, случайно остановившегося в дверях…
По утрам, когда просыпается бриз и угарное облако, всю ночь неподвижно висевшее над заводскими трубами, начинает медленно разворачиваться сизой пеленой, захватывая всё вокруг в удушающие объятия, и Химстрой тонет в его ядовитых миазмах. Это – знаменитые сумгаитские газовки. И нет от них спасенья…
А комнаты общежития… Через открытые форточки в них залетают жгучие химстоевские комары, но только попробуй закрыть отдушину, спасаясь от вампиров, и духота вгонит тебя в отчаяние.
Не выдерживаю. Раскрываю окно. И тут же из детской кроватки раздаётся:
– Заклой окно. Калопа летют…
Это наше просвещённое дитя смешивает в кучу все виды общежитских кровососов.
Вот так то… А вскоре появится на свет божий сын младший.
Спустя четыре химстроевских незабываемых года мы въезжаем в страшенную двухкомнатную хрущобу, от которой шарахались все очередники.
Сохранилась старая фотография. Моя Людмила с потерянным видом сидит на полу, прислонившись к стене, исполосованной сырыми потёками. Пятый этаж. Крыша течёт.
И стартовала эстафета. Дождь смывает краску со стен, мы – ремонтируемся. И снова – дождь. И так двадцать лет… Двадцать лет!
В течение сего многолетнего кошмара произошло: моё увольнение с завода, работа в системе Академии Наук, защита кандидатской… Словом, жизнь шла своим чередом. От аванса до получки. И дважды в месяц я исправно стреляю у кого позажиточней дежурные трёшки-пятёрки.
Но мы молоды, и рядом друзья. Чуть поодаль, за тридцать вёрст с хвостиком – заветный дом на Второй Нагорной. А рядом, рукой подать, – море. И солнце круглый год. А летом – арбузы, ешь не хочу. И виноград по дешёвке… Пастораль…
Эх, время, время, куда торопишь ты стрелки стареньких ходиков?
ПРОЩАЙ, БАКУ
Не успели просохнуть слёзы сумгаитских армян, потрясённых февральскими погромами, как заполошил взбудораженный Баку. Беснующиеся толпы заполонили улицы и проспекты, и миазмы, восходящие из лона враз почерневших площадей, отравили старый добрый город ядом ненависти.
О, как оказался прост переход от условностей к сути жестокой человеческой природы…
Сначала жгли и убивали соседей. Тешились грабежами. Пировали на костях. Потом, когда самое низменное уже почти утолило голод, неведомая рука ловко развернула мутный поток туда, где затаилось в страхе безвольное правительство. И ветер раздувал красные паруса новых лозунгов. Уже – политических…
И только тогда Москва, равнодушная к трагедиям тысяч и тысяч бакинцев, вдруг очнулась, и танковыми колоннами подмяла город, вдавила в землю наспех сооружённые баррикады, сметая живое и неживое на своём кровавом пути.
Мятеж захлебнулся. Потрясённый Город замер в тревожном ожидании…
Забытые за почти что полвека послевоенного времени строгости комендантского часа нахмурили лица, редкие торопливые прохожие опасливо поглядывали на понурые воинские патрули, а немногочисленные авто учились притормаживать у перекрёстков шоссейных дорог, перегороженных шлагбаумами танковых пушек. И застывать под гипнозом выглядывающих из-за мешков с песком молчаливых до поры пулемётных воронёных стволов…
А Баку хоронил своих мёртвых. Высоко над городом в – пока ещё кировском – парке закраснела гвоздиками аллея жертв Чёрного Января.
Здесь всегда люди. Плач. Проклятия…
И пусть пора новых – ещё более яростных – митингов пока не подоспела, и велик был страх недавно пережитого, по казённым коридорам собирались группки единомышленников и о чём-то тихо переговаривались, и только взгляды в сторону проходивших мимо русских коллег выдавали почти не скрываемую от них ненависть… И тогда в свистящем шепотке мерещилось: чемодан, вокзал…
.....................
Летом одна тысяча девятьсот девяностого года мы загрузили нехитрый скарб в железнодорожный контейнер. Билеты на самолёт Баку-Москва вроде бы гарантировали начало свободной от страха жизни.
......................
Старый бакинский Дом с внутренним двориком, окольцованным застеклёнными верандами многочисленных квартир, с серпантином лестниц, опоясывающих стены и трассирующим прострелом верёвок, натянутых в верхотуре от окна к противоположному окну, на которых вечно сушится свежевыстиранное бельё.
Здесь живёт мой старинный друг Шурик.
Дом оседлал взлёт холма, погребённого под городскими кварталами. Вечер.
В окне открытой веранды светятся огоньки Сабунчинского вокзала и сквозь мглу проблескивают лучи рельсов, по которым время от времени, истошно вскрикивая, помаргивает светящейся вереницей окон поздняя электричка.
Наш хлебосольный хозяин колдует у плиты, на которой разогревается турка, а он тем временем крутит ручку кофемолки, и веранда погружается в густой благородный аромат.
Мы пьём из маленьких кофейных чашек чудесный напиток, укрытый нежной пенкой. И разговариваем, разговариваем. И никак не можем наговориться…
А за окнами, колыхаясь шелковым пологом, сгущается ласковая южная ночь. Новорождённый месяц цепляется за краешки рваных облаков, и то прорезывается золотом по чёрному бархату неба, то пропадает во мгле, будто и не было его. Последняя ночь в Баку.
Утром Шурик посадит нас в рейсовый автобус до аэропорта. Мы попрощаемся. Как выяснится впоследствии – навсегда…
***
Норд в одышке. Осип на бегу.
Месяц в облаке прячет прищурку…
Я сегодня ночую у Шурки,
Навсегда покидая Баку.
Всё как надо: вино, закусон,
За столом задушевные речи,
Вечер и скоротечен, и вечен,
И прозрачен, как утренний сон.
И уже – нараспашку душа.
Тост за горы – обычное дело,
За окном прокричит оголтело
Электричка, куда-то спеша.
Это нужно ещё превозмочь:
Неподъёмную тушу разлуки.
Стон бокалов. Дрожащие руки.
И последнюю южную ночь…
ГРАФ МОНТЕ-КРИСТО ИЗ МЕНЯ НЕ ВЫШЕЛ
Москва. Гостим у сестры. Тесновато, но ведь это – временно, не правда ли? Впрочем, у нас теперь всё – временно.
На следующий после приезда день встречаем сыновей, которых, спасая от мобилизации на чужую войну в Карабахе, на свой страх и риск отправили батрачить под Тверью.
Господи, какие они были чумазые и исхудавшие, когда вылезли из вагона электрички. Как бросились к нам. Как лихорадочно объясняли, что фермер – обманщик, и никакого наобещанного им жилья для беженцев нет в природе, а что нужны ему безропотные, готовые на всё, батраки… Как обрадовались нашему полному и безоговорочному пониманию мерзости произошедшего.
И мы приобрели билеты на питерский поезд. И снова пустились в бега.
............................
Гатчина. Временно, снова временно, остановились у моего приятеля. Жили общиной, и деньги, которые нам ссудила сестрёнка, уже заканчивались, и я лихорадочно искал работу.
Вечерами всей семьёй прогуливались по городу, украдкой поглядывая на светящиеся окна чужих квартир.
А в бюро по трудоустройству меня обслуживать отказывались: нет прописки, нет работы…
Родина-мачеха, затеяв генеральную перестановку в захламленной квартире своей, о судьбе несчастных жильцов как всегда не подумала.
И среди беженцев с неотвратимостью чумы распространяется суицид…
Очередная (последняя?) попытка устроиться на работу. Барышня по ту сторону конторки отрицательно покачала головой. А потом вдруг, что-то припомнив:
– Попробуйте зайти в районные теплосети. Требуется инженер…
Кабинет директора теплосетей.
Вопросы, вопросы… И, – громом среди ясных небес, – предложение работать начальником участка при обязательном условии жить в посёлке, где расположилась котельная.
– С удовольствием, – это я, – но жить-то негде…
– Не вопрос, дадим комнату в общежитии. Пропишем…
........................
На Варшавском вокзале – толпа дачников с рюкзаками и тележками штурмует лужскую электричку. Вагоны набиты по самое не могу, но пролезть в тамбур и как-то устроиться мне вполне по силам. Главное, не обращать внимания на острые локти сердитой соседки. И дышать, пока есть чем. И утирать обильный пот, досадуя, ну чего ради я выпил это треклятое пиво? И почему сосед по перрону, с изумлением наблюдавший мои неуклюжие эксерсизы с упрямой посудиной, обхохотался, но так и не подсказал, козлина, что надо просто поддеть ноготком колечко и вскрыть отдушину, из которой пряным выхлопом брызнет белая пена.
