Читать книгу: «Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома», страница 5

– Я хочу, чтобы ты узнала любовь когда-нибудь. Другую любовь. Твоя любовь слишком красива, чтобы прятать ее и ни с кем не делить. – Он сказал это с легкостью, без намека на неоднозначность или огорчение. Так, словно это была самая обычная вещь из тех, что муж говорит жене. – Я хочу, чтобы ты жила своей жизнью.

– Не надо. Пожалуйста. Не надо, – сказала я. Но я знала, что он произносил то, что должен был. Его сознание было поразительно чистым. Ясным, как божий день. Потом оно помутнело.

Я ощутила всплеск энергии, когда легла рядом с ним. С того момента, как мы встретились, его тело зацепилось за меня, словно якорь. И сейчас я чувствовала, как оно трансформируется, ищет новую точку опоры.

– Куда я направляюсь? – спросил он, глядя на меня, но сквозь меня.

– Я не знаю, но думаю, это место прекрасно. Оно всеобъемлюще, ты будешь в умиротворении. – Я поглаживала тыльную сторону его ладони, массировала его пальцы своими.

– Разбуди меня, когда Зоэла придет домой. – Он закрыл глаза.

– Разумеется.

Я вышла из комнаты, оставив его отдыхать.

Я услышала, как через два дома от нас церковный колокол пробил одиннадцать часов утра. Иногда я ненавидела, что мы жили на той же улице, где находилась церковь. Колокол отмечал моменты, которые не хотелось отмечать.

В гостиной мой папа, моя мачеха Обри и моя сестра Аттика собрались вместе за столом. Они возглавляли группу, которую можно описать не иначе как командный центр хосписа, – отвечали на все входящие звонки, расписывали график посещения для знакомых, информировали семью о том, что происходит. Между вечером пятницы, когда мы привезли Саро домой на «Скорой», и этим утром мир кардинально изменился. Моя мама уехала из Лос-Анджелеса обратно в Хьюстон на работу. Мой отец и Обри приехали, чтобы сменить ее в роли семейной поддержки. Моя сестра носилась между моим и своим домами, закупая продукты, выполняя поручения хосписа, ухаживая за всеми, следя, чтобы у Франки и Косимо была еда и все остальное, в чем они могли бы нуждаться.

Один из двоюродных братьев Саро приехал из Буффало, штата Нью-Йорк, чтобы попрощаться. Франка и Косимо, оцепеневшие от горя, собрались возле постели Саро, чтобы попрощаться перед тем, как вернуться обратно на Сицилию. Приходы и уходы членов семьи и друзей вызывали головокружение.

Когда Зоэла вернулась из школы домой в этот день, она направилась прямиком к папе в комнату. Она назвала его «соня» и поинтересовалась, можно ли ей тоже мороженое.

Затем мы поужинали возле его кровати, пока он отдыхал. Зоэла смотрела «Кота в сапогах», а потом красила ногти дедушки лаком, потому что именно этим она хотела заняться, и никто не хотел ей перечить. Она пожелала Саро спокойной ночи и сказала, что любит его. Затем я уложила ее спать.

Она проспала уже около двух часов, когда дыхание Саро изменилось. Я сразу же вызвала сиделку Кэти.

– Это то, что я думаю? – спросила я. Больничная медсестра дала мне памятку о том, чего можно ожидать на последних предсмертных этапах.

– Да. – Она была спокойна, сосредоточенна, словно лучик света в моей тьме.

Жужжал кислородный резервуар.

– И как долго?

– Это зависит… у всех по-разному. Так, как сейчас, может продолжаться какое-то время, иногда даже день или два.

Я облокотилась на перила кровати. Хромированный металл был ледяным в отличие от жара, стучавшего у меня в висках. Я не выдержу «день или два».

Я взяла в свои руки руку Саро. Он не отреагировал. Но прикосновение к нему по-прежнему выдавало его присутствие. Его жизнь. Я помассировала его указательный палец и взглянула на Кэти. Она достаточно хорошо нас знала, чтобы понять, что нужно выйти из комнаты. Раздвижная дверь пискнула, закрывшись за ней, и я повернулась к Саро.

Это был тот самый момент. Он настал.

– Саро, полегче со мной. Пожалуйста, милый, облегчи мне это.

Последующие шесть часов, пока ночь не сменилась ранним утром, я сидела рядом у его постели. Я держала его за руку, безостановочно покрывала его поцелуями, не такими, как почти двадцать один год назад, но повседневными, наполненными чувством. И говорила с ним.

– Ты был замечательным супругом и удивительным отцом. Ты почтил мою жизнь своим присутствием в ней. Я буду любить тебя вечно. Все в порядке, ты можешь уйти, любовь моя.

Я нежно шептала ему в ухо. И чувствовала, как тепло моего дыхания возвращается обратно ко мне.

– Это тело отлично тебе послужило, но теперь ты его покинешь. Amore, я всегда буду рада увидеть тебя в своих снах и буду с нетерпением ждать нашего следующего времени вместе.

«Ti amo, amore mio bello».

Я повторяла это как стихотворение. Как мантру. Рефрен моей любви. Снова и снова. Когда я уставала от собственных слов, я начинала читать вслух Руми. Я ласкала его ступни. Гладила его волосы. Забиралась к нему в постель. Вылезала из нее. Поправляла каждый раз покрывало, когда он сбивал его в сторону. И когда мне показалось, что его тело начало страдать, я позвала медсестру. Тогда я прошептала «Я люблю тебя», в то время как она капнула из детской пипетки ему в рот несколько капель морфина, чтобы облегчить дыхание и расслабить мускулы. С каждой каплей я чувствовала укол сверкающего жала предательства. Морфин. Он ненавидел наркотики.

Я знала, что он хотел оставаться чистым и не подавленным туманом седативных средств так долго, как это было возможно.

– Не слишком ли много, нам обязательно надо это делать? – спросила я Кэти. Мой голос был тихим, но полным новых страхов. Может, я что-то делаю не так? Я знала, что морфин был необходим, чтобы облегчить умирание. Все памятки больниц писали об этом. И все же ничто касательно смерти не было простым и легким. Ни для меня, ни для него. Это был труд, такой же труд, как и жизнь в этом мире.

– Да, так будет лучше, и я дала ему совсем немного, – успокоила меня сестра Кэти. Я наблюдала, как она раскрошила половинку белой таблетки. Она быстро растворилась в воде, перед тем как Кэти добавила ее в капельницу. – Это снизит затрудненность его дыхания. – И это сработало. Отек сошел с его языка и распухшего горла.

К трем часам утра я была измождена. Я попросила свою сестру побыть с Саро, а сама пошла на второй этаж, чтобы полежать рядом с Зоэлой.

У меня в комнате тельце Зоэлы было теплым и маленьким. Она умиротворенно спала, издавая легкое похрапывание. В этот момент она казалась мне одновременно и сильной, и ангельской. Я впервые подумала, что теперь в этом мире мы, только мы вдвоем. Затем я разрешила себе закрыть глаза. Насладиться передышкой. Только на секундочку, сказала я себе. Я посплю всего одну минутку.

Следующее, что я помню, это свою сестру, стоящую в сумерках возле моей кровати.

– Его дыхание сильно изменилось. Я думаю, ты должна пойти сейчас к нему, – сказала она.

Я сделала сорок шагов от своей спальни к комнате, ставшей хосписом.

Когда я потянула в стороны раздвижную дверь, его лицо было обращено к ней. Он смотрел прямо на меня. Я слышала дыхание, которое, я знала, было его последними вдохами.

Ох, любовь моя.

Я забралась к нему в постель. Одинокая слеза появилась в уголке его глаза.

– Прости меня. Я заставила тебя ждать. Я заснула. Но сейчас я здесь. Я здесь.

Он ждал, чтобы я побыла возле него. Я поцеловала его в слезинку. После этого было еще лишь несколько вдохов. Они были неглубокими, слабыми, а затем стихли. Я лежала рядом. Я вдыхала новый воздух, воздух, в котором больше не было его.

Он ждал меня, так же, как ждал тогда во Флоренции, стоя возле фонаря под зимним дождем. Он покинул этот мир с тем же присущим его характеру упорством в своей любви, и я ничего не могла поделать с ощущением, что он говорил мне, что снова будет ждать меня и в следующем мире.

Я долго лежала там в тишине. Воздух был тяжел от моего стучащего пульса. Я поцеловала его еще раз. Может быть, мне стоило убедиться в его физическом уходе. Прошло двадцать минут. Дыхания не было. Наконец я почувствовала себя достаточно собравшейся для того, чтобы встать. Я была готова отважиться сделать первый шаг в новую жизнь. Я должна была сказать своей дочери, что ее папы больше нет.

Я повернула ручку двери, ведущей в мою спальню. Было немногим более семи часов утра, и солнечный свет мягко заливал комнату. День продолжался.

– Милая.

Я погладила ее по спине. Мне не хотелось ее будить, потому что когда это произойдет, ее жизнь полностью изменится. Слова вязли у меня во рту, словно состояли из клея. Слеза Саро по-прежнему была на моих губах. Но я усилием воли заставляла себя двигаться вперед, поскольку то, что случится дальше, то, как я буду справляться со всем отныне, останется с ней на всю ее жизнь.

– Зоэла, amore, – я обняла ее и поцеловала в щечку. – Зоэла.

Она отвернулась. Я снова поцеловала ее. Я хотела перенести ее из состояния сна в реальность как можно мягче. Это утро она будет помнить всегда.

Когда ее глаза достаточно открылись, а она свернулась возле меня так, как мы делали много раз с момента ее рождения, я сказала:

– Баббо умер, солнышко.

– Когда? – Ее глаза были едва открыты.

– Пока ты спала. – Она смотрела на меня безэмоционально, совершенно не понимая. – Я думаю, мы должны спуститься вниз и увидеться с ним. Он хочет, чтобы мы с ним попрощались. – Она не протестовала. Я посадила ее к себе на бедро, и мы пошли вниз.

Когда мы спустились, я сделала все то, о чем говорила мне сотрудница социальной службы. Зоэла почитала стихи. Положила ему на грудь цветок. Мы сказали ему, что любим его. Дважды я убеждала ее, что он не просто спит. Как бы тяжело это ни было для меня, я ее не торопила. Весь процесс занял пятнадцать, может быть, двадцать минут. Потом я ей сказала, что ее дедушка и бабушка ждут в другой комнате. Дедушка отвезет ее позавтракать. Она может выбрать куда.

Я просидела с Саро еще один час. Потом позвонила Нонне.

– E andato via. – Он ушел, – сказала я.

Она взвыла прежде, чем я успела сказать еще хоть слово. Затем в трубке стало тихо. Мне было слышно, как она плакала на том конце провода. Тишина объединила нас, и мы находились в ней до тех пор, пока она не спросила, как себя чувствует Зоэла.

– Cosi cosi³⁵, – ответила я и позволила тишине снова захватить нас.

Потом я услышала, как она встает, двигая стул по керамической плитке пола на своей кухне.

– Я собираюсь пойти в церковь помолиться. Все теперь в руках святых.

Логика смерти взяла верх. Я звонила своей свекрови на Сицилию и разговаривала с ней каждый день. Она рассказала мне про сон, в котором ей явился Саро, и о том, кто в ее сицилийском городке заходил выразить соболезнования. Эти короткие, трехминутные разговоры были тяжелыми, и всякий раз она спрашивала меня об организации похорон. На Сицилии в сельской местности мертвых хоронят в течение двадцати четырех часов. С момента смерти Саро Нонна все время спрашивала, где же он. «Ma dov’e il suo corpo? – Но где же его тело?» Она не могла себе представить своего сына, застрявшего в чистилище, в пространстве между смертью и последним пристанищем в чужой стране. Она не могла себе представить его тело, отданное незнакомым людям, его американскую жену, даже неуверенную в том, где оно находится. Все, что я могла ей сказать, только то, что было известно мне самой. Что его прах можно будет забрать или заказать доставку домой через десять дней, что похорон не будет – вместо них назначена служба поминовения через неделю. Я старалась объяснить концепцию поминовения на итальянском женщине, для которой таких ритуалов не существовало априори. Она по-прежнему спрашивала, где его тело.

Я ей еще не сказала, что частично привезу его прах в Италию – последнее обещание, которое я ему дала. Не сказала, потому что еще не знала подробностей. Мне нужно было время, чтобы все организовать. Более того, я не была уверена относительно сроков, когда я перестану беспокоиться о том, что нужно выйти из дома, не говоря уже о том, чтобы выехать из страны, да еще и с дочкой.

Я не могла вообразить себе даже приготовление обеда.

* * *

Я включила газ и зажгла крошечный огонек во всей этой темноте. Я хотела возжечь огонь во имя моей скорби, я хотела вернуть его обратно. Может быть, вода, закипающая в кастрюле, вернет мне его, даже если на секунду.

Стоя на кухне Саро, я краем глаза увидела свою семью, собравшуюся за обеденным столом в гостиной. Они обсуждали тонкости похорон, подводили итоги касательно больницы и домашнего хосписа и уточняли детали поминок. Они делали это бодро и энергично, в то время как я с трудом могла выпить стакан воды.

Ранее тем же утром моя мачеха постучала в двери моей спальни, после того как Зоэла ушла в школу.

– Да, входите.

Обри, полтора метра ростом, появилась в дверном проеме, держа чашку ромашкового чая.

– Я заканчиваю итоговую версию очерка жизни Саро для программы поминок. Ты не хочешь перечитать ее еще раз, прежде чем я ее отправлю?

Я совершенно забыла, что каким-то образом написала историю его жизни на следующий день после того, как он умер. Вспышки маниакального трудоголизма с последующими часами тотальной недееспособности казались первыми проявлениями последствий потери мужа.

Она передала мне лист бумаги с текстом – его жизнь в шести параграфах, напечатанных коринфским шрифтом.

Я никогда не думала о составлении некролога, посвященного моему любимому. Но оказывается, думала. На самом деле я собирала цитаты из его писем, дневника, надписей на почтовых открытках. Какие-то заметки, наброски, которые он оставлял кусками в последний год своей болезни. Он хотел, чтобы о них узнали другие люди, он хотел, чтобы о них знала наша дочь.

Мой взгляд упал на слова во втором предложении, собственные слова Саро о своем происхождении: «из рода фермеров-крестьян, уходящего корнями в Византию. Они трудились, чтобы вырастить маслины, лимоны, чеснок и артишоки на бедной, неплодородной, каменистой почве горных склонов». Далее он называл себя «шеф-поваром по случайности». Еще ниже, в параграфе о его отцовстве, я добавила фрагмент стихотворения, которое он написал в честь дня рождения Зоэлы. Он описывал появление ее любви в своей жизни как «бывалое судно», достаточно крепкое, чтобы «переплыть бушующие воды» и «доставить моряка обратно к его родному дому».

Невидимая ловушка распахнулась подо мной, и я почувствовала, как часть меня падает туда, вниз, когда я возвращала Обри бумаги.

– Все в порядке, – ответила я.

Она показала мне две фотографии Саро и спросила, какую я хочу выбрать. Я никакую не хотела, я хотела его. Но выбрала ту, которую я сделала на нашу десятую годовщину свадьбы – на которой его искрящиеся глаза обещали вечную жизнь впереди.

Она спросила меня про белые цветы и хочу ли я исполнителя, чтобы тот пел. Я сфокусировала все свое внимание. Я попыталась достать ответы сквозь серый туман, заполнивший мой мозг, который делал невозможными попытки закончить мысли, а потом рухнула обратно на кровать. Я ревела в его подушку до тех пор, пока мои глаза не опухли настолько, что едва открывались.

Через час я спустилась вниз и обнаружила свою семью сидящей за столом.

– Я не думаю, что могу присутствовать на поминках Саро. Я не уверена, что смогу. Я останусь дома, а вы идите, – заявила я.

Члены моей семьи начали мягко убеждать меня в обратном. Они обещали подстраховать меня. Друзья приходили каждый день, поодиночке и группами. Они обнимали меня, а потом мы сидели на диване, уставившись в неверии в стену. Смерть – она такая. Вероятность такого исхода была огромна и довольно очевидна на протяжении всех лет болезни Саро. А потом, когда это случилось, осталось лишь неверие. А для меня остались только утомленность и ее компаньон, выводящая из строя тревога. Я ощущала себя такой же новой в этом мире, как и в день, когда я родилась. И такой же уязвимой.

Обри в качестве благородного жеста решила переехать к нам на какое-то время. Она была со мной три дня назад, когда психотерапевт рекомендовал нам не оставаться в одиночестве по меньшей мере три следующих месяца. Не думаю, что та женщина имела это в виду буквально, учитывая, что Обри жила за четыре штата от Техаса. Но она приняла этот вызов. И будучи такой, какая она есть, она видела перед собой меня – неспособную позаботиться даже о себе, не говоря уже о ребенке. Мы были как оголенные провода, и выполнение простых задач требовало неимоверных усилий. Простой звук бегущей воды бил мне по ушам, Зоэла плакала каждый вечер, с восьми и до полуночи, требуя вернуть своего папу. Когда я попробовала сесть за руль, мне понадобилось более десяти минут, чтобы сдать назад и выехать со двора. Время и пространство дезориентировали меня и переполняли мою память. Паника поднималась у меня в груди еще до того, как я пыталась встать с кровати. Питание носило поверхностный характер. Поэтому Обри была с нами, чтобы отправить меня в душ, приготовить ланч для Зоэлы и расстелить мне постель, чтобы я могла снова в нее забраться после того, как отвезла свою дочь в школу в первый день.

Родительские комитеты из школ Зоэлы и из ее бывшего дошкольного учреждения опекали нас и организовывали обеды во время хосписа и сразу же после смерти Саро. Это был непрерывный поток блюд Южной Калифорнии, по большей части вегетарианская кухня. Высококачественная еда от серьезных домохозяек окружала нас. Но когда мы с Зоэлой садились есть, и вкус, и текстура этой пищи на наших тарелках были незнакомыми и трудными для усваивания.

Техасские крупы были нашим запасным вариантом. Кукурузная каша была блюдом, передаваемым из поколения в поколение. Во времена нужды и тягот держи ее кастрюльку на печи. Каши с маслом, которые готовила Обри, были единственным, что я могла есть. Каждый раз, как я накладывала ложку каши на тарелку, я думала о ней как о поленте Саро – но без ее привычного цвета и вкуса. И все же, изрядно приправленные маслом и солью, крупы воспринимались мной неплохо. Хотя я была глубоко благодарна за всю ту пищу, которую нам приносили в течение этих недель, и часто плакала из-за безграничной щедрости круга наших близких друзей, откровенно говоря, это было неперевариваемо эмоционально. Во многом как и моя новая жизнь. Киноа, в частности, стало моим личным врагом. Прежде я любила его, но в таком горе оказалось, что для того, чтобы принимать пищу, переваривать ее и делать чем-то успокаивающим, требовались усилия. Еда навынос была ничуть не лучше.

Я готова подписаться под этим. Берешь пакет, открываешь его, смотришь на едва теплую еду, внешний вид и вкус которой оказались сведенными на нет сыростью, запечатанной в пластик и жесть. Я гоняла ее по тарелке, потому что все вокруг твердили мне, что я должна поесть. Мысль о продолжительности ее жизни блуждала где-то на задворках моего разума – немного иной вид потерь, который сложно объяснить кому-то, кого никогда не любил шеф-повар.

Это была та грань моего горя, которая и привела меня на кухню. Она была и инстинктом, и желанием. А еще там присутствовал страх. Я хотела быть рядом со своим мужем. Моя семья интуитивно знала это и оставила меня впервые за неделю в одиночестве. Я поняла, что в этой моей первой попытке приготовить что-то самостоятельно проявлялось мое горе – оно требовало, чтобы я принимала его понемногу. Прочувствовала весь путь. Поверила, что меня поведут в верном направлении.

«Начни с soffritto», – сказал бы он.

Я это и сделала. Я нарезала свои первые тонкие пластинки чеснока. Выровняла их тыльной стороной ладони в тонкую белую линию так, как, я видела, Саро делал это в начале приготовления тысяч блюд. Его ладонь вела чеснок к тому, что было следующим шагом.

Он говорил мне: «Это скромная приправа, но она добавляет долю смелости каждому блюду. Малым можно многого достичь».

Il soffritto – это акт подчинения, подчинения лука и чеснока маслу.

Приготовление еды – оно о капитуляции. Он всегда это показывал.

Поэтому я нарезала следом лук, превратив его в неровные кубики. Я наблюдала, как Саро приводит необработанные ингредиенты в состояние капитуляции, освобождая их от формы и вкуса, чтобы создать что-то новое. Он был моим мастером-алхимиком. Я себя чувствовала как этот лук, который только что высыпала на сковороду, – прозрачной и ранимой.

Я хотела вернуться к первым вкусам – risotto con sugo verde, который я пробовала в «Acqua al 2». Я поняла тогда, что все, что случится со мной дальше возле этой плиты, в моем доме, в мире, – с того момента будет жизнью повторений «впервые».

«Fai una salsa semplice – приготовь простой соус», – я представляла, как он говорит это.

Я потянулась за бутылкой с томатным соусом, стоявшей в моем буфете, последней из привезенных прошлым летом из Сицилии. Я открыла бутылку и вылила жидкое сицилийское лето в сковороду, поверх soffitto.

«Используй базилик, а не лавр. Добавь немного сахара, чтобы убрать кислый привкус».

Я копировала движения и жесты, которые Саро показывал мне, и я оживала.

«Un piatto di pasta ti farebbe bene, amore – тарелка пасты сослужит тебе хорошую службу». Это всегда было его советом.

Сомнения – жидкость, как и вода. Спустя неделю после смерти Саро я сомневалась, что способна на что-либо, как на кухне, так и в жизни. Но я знала, как поставить кастрюлю с водой на плиту. Я смотрела, как вода наполняет кастрюлю, осознавая ее текучесть, ее податливость. Была ли моя жизнь сейчас такой же, чем-то текучим и меняющимся в соответствии с капризностью жизненных ситуаций?

Я выключила воду, поставила кастрюлю на плиту. Добавила соль и ждала, пока вода закипит.

«Горсть – это порция для одного. Всегда бери две пригоршни, шесть – если придут друзья».

Шесть пригоршней пасты казались невообразимы. Но сейчас приготовление даже одной порции pasta col sugo di pomodoro³⁶ было пределом моих возможностей.

Двенадцать минут спустя я слила воду из кастрюли с пастой и подставила пару свое лицо. Я налила соус на пригоршню спагетти, которую я сделала, закончив приготовление пасты в сковороде на итальянский манер. Я только что приготовила свое первое блюдо, рассчитанное на одного, на кухне Саро.

Я попробовала кусочек. Это было не хорошо и не плохо. Я могла почувствовать сомнения и любовь, может щепотку веры, ложечку решимости. После нескольких съеденных вилок я оттолкнула от себя тарелку. И пока я смотрела на наш задний двор с инжирным деревом, обещающим летние фрукты и подставляющим солнцу крупные, похожие на лампочки плоды, я приняла решение. Я отвезу прах Саро этим летом на Сицилию. Я сдержу обещание, данное моему любимому, и, возможно, в процессе я смогу обнаружить новое – уже для себя и для будущего, которое в тот момент казалось мне немыслимым.