Читать книгу: «Мое неснятое кино», страница 5

Через два года Ирина развелась с отцом Дэни, с помощью родителей выгнала его из ее квартиры и решила – она будет парикмахером. Родители без лишних слов оплатили обучающие курсы и периодически забирали Дэни к себе на праздники. Окончив курсы, она стала искать работу. Но просто стоять в каком-нибудь затрапезном салоне ей не хотелось, кто-то и подсказал – а иди в театр, там же есть целые парикмахерские и гримерные цеха.

В парикмахерском цеху музыкального театра вакансий не было. Зато требовались артисты хора.

***

В то время, для того, чтобы попасть в хор музтеатра, женщинам необходимо было соответствовать двум критериям: иметь приятную внешность и попадать, хотя бы иногда, в ноты. Мужчинам – и этого не требовалось. Их всегда было меньше, поэтому «штаны» ценились, и им многое прощалось. Ирина была хорошенькой и помнила, что такое ноты. К тому же, как раз в тот момент в хор набрали несколько новых девочек, и Ирина в общей группе легко прошла отборочный тур. Она быстро разобралась в хоровой иерархии и вела себя так, как нужно.

Весь состав хора можно было разделить на несколько групп. «Уже», «временно», «звезды» и «случайно».

К группе «уже» относились возрастные артистки хора – вышедшие на пенсию солистки, немолодые родственницы всевозможных театральных работников и жены электриков. То есть те дамы, которые свою театральную карьеру артистками хора завершали. Когда их ставили во второй ряд, за молодых и красивых девочек, они обижались и норовили во время спектакля, как бы случайно выйти на первый план. «Понятно, что у Светы – голос, а у Тани – талия, а у меня – рост», – говорила блондинка Жанетта. «Поймите, – истериковал очередной приглашенный режиссер, – здесь в спектакле должны стоять девицы-красавицы! А вы на девицу уже, простите, не тянете». « А я рыжий паричок надену и румянчики поярче сделаю, – упрямилась Жанетта. – Я этих девиц-красавиц в своей жизни играла-переиграла». Режиссер замолкал и шел в буфет, где его встречала мать Жанетты – рыжая и румяная бабулька. Там, под коньячок и бутерброд с сервелатом, режиссер уже смирялся с 55-летней девицей-красавицей.

Вторая группа – «временно» состояла из артисток хора, для которых статус артистки хора был началом будущей сольной карьеры. Эти берегли голос, потихоньку разучивали сольные партии и ждали своего часа. Они были вхожи в круг артистов-солистов, старались попасть на эпизодические рольки, и мелькали на глазах режиссеров и помощников режиссеров, в надежде быть замеченными и не упустившими своего шанса.

К будущим солисткам тесно примыкали хоровые «звезды». Звезды играли принцесс и Снегурочек на детских утренниках, исполняли редкие хоровые ансамбли или сольные кусочки, пользовались «особой любовью» парикмахеров и одевальщиц, потому что всегда были не довольны их работой. В общем, вели себя «звезды» как артистки-солистки, но были хористками. Потому что чего-то им не хватало: роста, силы голоса, яркой внешности, амбициозности.

Ирина попала в группу «случайных». Здесь были люди, которых в мир музыкального театра занесло случайно. Кто-то влюбился в опереточного душку-тенора и пробился на сцену, чтобы быть поближе к своему кумиру. Другая пошла в хористки, чтобы получить место в общежитии. Третья пришла подработать до поступления в вуз. Ирина искала непыльную работу, и она ее нашла. Вскоре она со знанием дела обсуждала с парикмахером парики и накладки, с «звездами» театральную бижутерию, с «уже» – рецепты варенья из фейхоа.

***

И тут появились Вадик и Мария Антуанетта. Нет, сначала – Мария Антуанетта, а потом уже Вадик. В театре ставили веселый мюзикл местного автора, про зарождение канкана. И в пьесе были прописаны эпизодические рольки для девушек из хора. Самые красивые и «звездные» должны были изображать танцовщиц канкана. Именно, изображать (в танцах отдувались балетные). Для этих героиньк использовались имена исторических персонажей, одна была Жанной Орлеанской, другая – Марией Антуанеттой и так далее. У каждой из этих избранных был собственный костюм и даже собственный выход-представление. Короче, в первом составе были красотки, «звезды» и те, которые «временно». Но, по театральным правилам должен быть второй состав исполнителей и вдруг Ирину назначили на Марию Антуанетту. Конечно, хористки из группы «уже», тут же высказались и про безголосие, и ножки иксом, но это было неважно. Ирина поняла, она – артистка. Она даже родителей на спектакль позвала, и сестру с мужем. Правда, с родственниками что-то пошло не так. Мама и отец ушли сразу же, как только случился выход Марии Антуанетты.

– Я не понял, – тихо выговаривал отец своей супруге, помогая одевать пальто. – Ириночка же говорила, что она артистка хора. Но почему-то не поет ничего, даже не танцует, а только ходит по сцене в прозрачном костюме. Кем она здесь работает?

Мать ничего не отвечала и только поспешно снимала с блузки старинную брошь и куталась в шарф, стремясь быстрее выйти из театра.

Зато старшая сестра с мужем остались после спектакля в буфете и, громко чокаясь шампанским, провозглашали тосты за родную артистку.

– Мария Антуанетта, ну копия! Это начало карьеры! Звезда наша! – Наташа за время спектакля не раз принимала на грудь за «звезду» и была полна оптимизма.

Ирина была счастлива и искренне верила, что блестяще исполнила свою роль: все 6 шагов пробежки и кокетливый взмах рукой.

Однако, в дальнейшем режиссер настаивал, чтобы играл всегда первый состав и Ирина выходила в образе Марии Антуанетты только тогда, когда главная хоровая красотка уходила на больничный. Ирина даже всплакнула пару раз от такой несправедливости, но вскоре ее стали волновать другие проблемы.

***

Вадик положил глаз на Ирину сразу. Хорошенькая мать-одиночка, без высоких притязаний стать когда-нибудь солисткой оперетты, это было то, что нужно. У Вадика где-то в родной деревне тоже была семья, но лихой казак жил в городе по свободным правилам. Бог подарил ему неплохой тенор и музыкальный слух. В театральном хоре Вадик был одним из молодых, фрак на стройном казаке сидел прилично, а нарочитый казачий говор со сцены не был слышен. В общем, Вадик быстро стал вхож сначала в дом Ирины, а потом и в постель Марии Антуанетты. Ирина все ждала, когда Вадик начнет предпринимать какие-то шаги по обустройству их совместной жизни, строила планы по поводу замужества, но… Время шло, Вадик приходил, выпивал, пел казачьи песни и собирался на войну. Почему-то война в его планы входила, он был готов хоть сейчас схватить шашку и кинуться в какую-нибудь горячую точку, а вот Ирина в его планах совсем не фигурировала. Надо было что-то решать. И Ирина решила – она будет Сильвой.

***

За сценой было темно. В ряду каких-то ненужных декораций, красиво опираясь рукой в белой перчатке на столик, стояла Ирина. Она была в черном платье с блестками, в руках у нее был веер, а в прическе – белое перо. Шпилька, поддерживающая замысловатую прическу (специально попросила парикмахера сделать как у героини) впивалась в голову, но Ирина решила потерпеть. Более того, эта боль как бы доставляла ее страдающей героине определенную краску… На шее проблескивало ожерелье из крупных фальшивых бриллиантов. Оркестр играл, солисты пели, по ту сторону задника шел спектакль, а здесь Ирина готовилась сыграть свою Роль.

Вадика не было, хотя она и попросила его спуститься пораньше на сцену. Ирина начала нервничать. Понял ли Вадик ее знак, когда она в курилке выразительно посмотрели на него и указала веером на лестницу к сцене. Она сама придумала такой ход и то, что указывать именно – веером.

Вот уже проскакали на свой выход балетные. Тихой мышью проскользнула одна из тех, которые «временно», – пошла слушать и запоминать реплики героини. Вот уже помощник режиссера сделала объявление – «Внимание! Артисты хора – на выход!». А Вадика все не было видно. Уже потянулись хоровые мужчины в свои кулисы, проплыли хористки из группы «уже», пробегая любопытными глазами по Ирининым белому перу и вееру, а Ирина все стояла, красиво опираясь на изящный столик. Она должна предстать перед глазами Вадика в красивой позе.

Он так и не появился. Только когда запел хор, Ирина поняла, что тот, кого она так ждала, по замыслу режиссера выходил из ближайшей кулисы, потому и не проходил за сценой. Сейчас он, во фраке и белых перчатках стоит на авансцене и старательно выводит хоровую партию.

– Помнишь ли ты? – вопрошала Сильва.

– Помню ли я? – подхватил Эдвин.

И хор мощно грянул – «Пусть это был только сон, но какооооой дивный он!».

СЕРИЯ ТРИНАДЦАТАЯ

А-МИНЬ

Половина первого ночи. Жаркая летняя ночь, все окна в старой пятиэтажке открыты. Вдруг тишину разрывает женский голос.

– Расцвела под окошком белоснежная вишня…

Певица была явно немолода и пьяна. Голос лился из широко открытого рта прямо в ночь, заполняя собой весь двор и отражаясь эхом от стоящих друг против друга домов. По настроению исполнительница была как раз в том состоянии, когда любой русский человек выдыхает – «Щас спою!».

Душа пенсионерки Анны Порфирьевны продолжала изливаться в песне.

– Из-за тучки далекой показалась луна…

Слышно было, как певица втянула воздух в мощные легкие и… двор огласила следующая строка, уже дуэтом с дребезжащим сопрано Софьи Марковны:

– Все подружки по парам в тишине разбрелися, только я в этот вечер засиделась одна.

Певицы между собой не строили, но пытались перекричать друг друга, чтобы всем стало понятно – как это тяжко засидеться одной.

***

Люда проснулась сразу же, с первых звуков пенсионерских страданий.

– Толик, слышишь? Опять Порфирьевна наколдырялась что ли?

Муж промычал что-то и попытался уползти на другой край кровати.

– Толик, полпервого ночи, сейчас они орать будут еще час минимум! Я это слушать не могу.

– А что делать? – отозвался недовольно Толик. – Полицию вызывать на двух бабок? У нас тут старухи буянят…

– Ну что сразу полицию? Может, выйдешь на балкон, крикнешь, чтобы глотки не драли?

– Люд, ну неудобно как-то. Они ж обе мне в бабушки годятся.

– Неудобно с закрытыми окнами спать – жарко очень. А эти сейчас будут горланить, пока все свои «Червоны руты» не споют. Я их репертуар уже наизусть знаю, каждую субботу эти концерты повторяются.

– Сегодня – пятница.

– Что?

– Пятница, говорю, сегодня. Не по графику. Может день рождения у Порфирьевны, они ж никогда так поздно не пели. В общем, неудобно…

***

Тем временем на балконе пенсионерок слышался звон бокалов и пьяненький дребезжащий смех Софьи Марковны. Все в ней дребезжало, как в старой разваливающейся швейной машинке, но еженедельно Софочка шла к Анечке на «день приема». Анна Порфирьевна жила отдельно от своей давно уже взрослой дочери, поэтому планировала свою жизнь сама. И действительно каждую субботу Порфирьевна устраивала день приемов. Правда, в основном приходила Марковна. Подружки ели, пили, а потом начиналась культурная программа. Порфирьевна всегда считалась застольной запевалой. Чтобы перекрыть разговоры, смех, а порой и чавканье, Анна широко открывала рот, захватывала побольше воздуха и начинала «трубить как иерихонская труба». Эта манера пения осталась на всю жизнь. Вот и сейчас двор вздрогнул.

– Ти признайся мені,

Звідки в тебе ті чари,

Я без тебе всі дні

У полоні печалі.

***

Татьяна не могла заснуть с 11 часов. От духоты болела голова, занудливо гундели комары, но это не было самым страшным. Самое страшное происходило за стенкой – две бабки пьяными голосами оооочень фальшиво пели песни своей молодости. Татьяна была преподавателем сольфеджио в музыкальной школе. И фальшивое пение воспринимала как физическую пытку. Она отмечала каждую недотянутую ноту, каждый фальшивый интервал. Песни веселых пенсионерок были для Татьяны как ночной музыкальный диктант, в котором она подчеркивала красным все ошибки. Раньше Таня во время приемов у Порфирьевны включала классическую музыку. Но Бетховен для Порфирьевны не был конкурентом, она когда пела – глохла как токующий глухарь. А «Ода к радости» Шиллера из Девятой Симфонии любимого Людвига Вана в исполнении целого хора бесславно проигрывала дуэту Анечки и Софочки и «коронке» их песенного репертуара: призывы Бетховена к объединению миллионов без сопротивления тонули в просьбах двух бабок

– Червону руту

Не шукай вечорами, —

Ти у мене єдина,

Тільки ти, повір.

Бо твоя врода —

То є чистая вода,

То є бистрая вода

З синіх гір.

Ночной музыкальный диктант Татьяны Владимировны продолжался до 2 часов. Тихое общее дворовое проклятье угомонило старух. Соседи забылись тревожным сном.

***

6 часов утра.

– Серафиииима, а Серафииима! Где ты?

– Анечка, ты серьезно думаешь, что она понимает, что она Серафима? – продребезжала Софочка.

– Да смотри! я ее сейчас позову, и она прилетит! Серафииима! – зычно вопила Порфирьевна на весь многострадальный двор.

На вопль к балкону пенсионерки слетались все голуби двора, и Серафимы, и не Серафимы. Начался многоголосый голубиный «урррр», от которого проснулась Катерина.

Порфирьевна и Марковна щедро бросали вниз с четвертого этажа зерна, куски хлеба, семечки, голуби радостно хлопали крыльями, ворковали во все свое голубиное горло, но весь их шум перекрывала Порфирьевна:

– Вот, моя Серафимочка прилетела! Смотри, я могу ее прямо с ладони кормить. Фимочка, лети ко мне! Она меня не боится!

– Аня, ну ты прям дрессировщик! Куклачев! – дребезжала счастливым смехом Софочка.

– Софа, Куклачев кошек дрессирует! – важно замечала Порфирьевна. – Не говори того, что не знаешь!

Катерина, слушая бабок, голубиное курлыканье и хлопанье крыльев, пыталась заснуть.

– Ой, белье же! – вдруг вскочила она и поплелась на балкон. Там с вечера сушилось выстиранное белье. Простыни были в хлебных крошках. В пододеяльниках и наволочках болталось какое-то зерно, но это было не так обидно.

Белье придется перестирывать. Голуби не только курлыкали, они активно гадили. Сидящая на перилах соседского балкона Серафима внимательно прислушивалась к словам, которые тихо собирала Катерина про чокнутую соседку. Катя давно хотела высказать Анне Порфирьевне и за коврики, пыль с которых она трясет с балкона прямо в окна Катиной квартиры, и за одеяла, которые пенсионерка вывешивает на просушку так, что закрывает половину окон нижней квартиры, и за топот каблуков домашних туфель, и за телевизор, включенный на всю громкость, теперь вот и за голубей, гадящих на вывешенное сохнуть белье… Но – не высказывала. Неудобно как-то было. Вроде ж старая женщина, должна понимать. Один раз, когда Порфирьевна залила ее ванну, Катя поднялась и постучалась к соседке. Та не открыла. Ни сразу. Ни через час. Ни позже. Сделала вид, что ее нет дома. Но заливать перестала. В общем, как-то не складывались у Кати и Порфирьевны добрососедские отношения. Да и за голубей не хотелось ругать старуху, она ж их кормит, не отраву какую-нибудь насыпает. Катя вздохнула, Серафима последний раз отметилась точкой на банном махровом полотенце и улетела. Кинув белье в стиралку, Катя пошла досыпать.

***

7 часов утра.

– Отче наш, – громко объявила с балкона Анна Порфирьевна.

От этого проснулся Генка.

– Опять. Ну что ж ее раздирает-то по утрам. Выходной. Поспать хотел, – тоскливо подумал автомеханик.

– Иже еси на небеси, – медленно с расстановкой, как со сцены актового зала декламировала с балкона старуха. – Да святится имя твое…

– Всю ночь куролесила, а теперь – грехи замаливает, – продолжал думать Геннадий, лежа в постели.

– Да приидет царствие твое, – вещала с балкона бабка.

– Шла бы в церковь, как все нормальные люди, и молилась бы там. Там можно и свечки поставить. Да ей, наверное, жалко деньги на свечки тратить, лучше ж с подружкой вина выпить да песни поорать. Думает, наверное, чем громче молитву прочитает – тем лучше ее бог услышит, – рассуждал Генка, почесывая комариный укус на ноге.

– Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли, – продолжала Порфирьевна свое воззвание к Богу.

– И ведь не наорешь же, человек молится, не анекдоты шпарит, – продолжал свою думу сонный сосед. – Лето помучиться, а зимой ее и не слышно будет – окна закроет.

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь, – требовала пенсионерка у бога

– А хлеб-то я вчера не купил, – опечалился Геннадий.

– И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, – напомнила пенсионерка всему двору.

– Ой, я ж Сереге должен, занимал у него три сотни на прошлой неделе, и забыл отдать, – вспомнил плетущийся к банке с огуречным рассолом Генка. – Вот же старуха напомнила!

– И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. А-Минь, – последнее слово Анна Порфирьевна произносила еще громче и по слогам, с чувством выполненного долга. И – включала на полную громкость телевизор. Божий сеанс плавно перетекал в сеанс телевизионный.

– Вот ведь полоумная старуха. Поет громко, живет громко, молится – громко. Как будто за всех за нас, – подумал Геннадий и краем глаза увидел у себя на балконе Серафиму, заглядывающую в его окно. – Надо будет крошки ей сыпать на газетку.