Читать книгу: «По древнегреческому сценарию», страница 4

Мне жаль, что я был так мал тогда и не подружился с ним.

Но его присутствие в доме было счастьем для меня.

Нет, я не сравниваю его с отцом. Я просто люблю их обоих.

ГЛАВА 5

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

В тундре

Однажды родители взяли меня с собой в тундру. Мы жили втроем в отдельной палатке с железной печкой.

У нас были спальные мешки из оленьего меха, в которые мы влезали, сняв только верхнюю одежду – малицу.

В нескольких километрах от нас было стадо, и мы с утра до вечера крутились там: важенки – так называются оленьи самки – телились, и надо было записать новорожденных, выжечь на их ушах тавро с номером, определить, кого будут растить для мясопоставок, кого – для элитного поголовья. Они рождались слабыми, смотрели на мир изумленными глазами, тут же пытались встать на подгибающиеся, дрожащие ноги, но быстро осваивались, ноги крепли на глазах, и они принимались искать соски, а найдя, припадали к ним. Одна важенка, не серая, как все остальные, а рыжая, роди-ла рыжего теленка – и не признала. Что только не пытались сделать! Даже подрезали ей кожу и ее кровью смазали малыша – не помогло. Другим его не подкинешь – олени узнают своих детей по запаху. Пробовали напоить его разведенным консервированным молоком из металлических банок, он выпил, но все равно умер. Когда его вскрыли, консервированное молоко находилось в его желудке без каких-либо изменений. Отец сказал, что или это молоко ему не подошло, или он родился с каким-то дефектом, и поэтому мать не захотела его кормить.

А потом испортилась погода. Подул холодный ветер, пошел снег. Все сбились с ног, подбирая замерзающих только что рожденных телят, не успевших встать на ноги. Их отогревали, обсушивали и возвращали встревоженным важенкам. В работу были включены все: зоотехники, ветеринары, пастухи. Обошлось без потерь, если не считать рыжего.

Куропатка

Погода выправилась. Стоял солнечный, настоящий весенний день. Когда все собрались на обед, кто-то посочувствовал пастуху, что он целый день с оленями, хоть бы оставил стадо и сгонял к нам, попил чаю. На оленьей упряжке это минут двадцать, ничего со стадом не случится.

Мне стало жаль пастуха. Его звали Иваном. Он был глухонемой, и у него погибла недавно собака, очень хорошая оленегонная лайка. Приняв во внимание все обстоятельства, я отправился, никому не сказав ни слова, к стаду, чтобы позвать Ивана выпить чаю и как-нибудь объяснить ему, что я отдам ему своего щенка, которого подарил мне отец.

Щенок был от очень хорошей лайки, красивый и понятливый.

Солнце сияло, снег слепил глаза. Я был совершенно один в этой снежной пустыне: два чума и палатка уже не были видны, а стадо скрывалось за пологим холмом. Вдруг я увидел, как птица – не знаю, кто это был, сокол или ястреб – ударила куропатку, та упала, бездыханная, на снег. Я знал, что не надо ее трогать, но уж очень хотелось похвастаться добычей, и я взял куропатку. Ястреб (или сокол) сделал надо мной пару кругов и улетел. Так я и пришел к Ивану с жирной крупной куропаткой в руках. Он ничего не понял из моих жестов, посадил меня на нарты и привез к стойбищу. Снял меня с нарт и тут же уехал к оленям.

Я рассказал о ястребе-соколе.

– Это большая редкость, – сказал отец. – Им редко удается добыть куропатку.

Никто моей куропатке не обрадовался. Я думаю, все были на стороне хищника. Мне до сих пор стыдно перед ним. И перед Иваном, которого я напрасно оторвал от его работы. Свою Галку я ему не подарил: отец сказал, что уже поздно, она избалована мной и не годится в работу.

Подарок отца

Настало лето. Мы собирали грибы и ягоды. Мама готовила на железной печке. Печку вынесли на улицу – в палатке она была уже не нужна. А однажды закололи молодого оленя, почти олененка, и зажарили его прямо на печке. Никогда ничего не ел вкуснее!

– Тебе жаль олененка? – спросил отец.

– Да. Жалко. И не жалко. Потому что было очень вкусно.

Отец рассмеялся, а потом сказал:

– Я подарю тебе живого олененка. Он поживет с нами. Ты будешь его пасти, пока он к тебе не привыкнет. А когда привыкнет, отпустим его в стадо. Но он всегда будет прибегать к тебе. На твой зов. Хоть через год, хоть через два.

Он и правда подарил мне олененка. Олененок был коричневый, с прекрасными глазами. Я угощал его хлебом и водил его на веревке туда, где был ягель, а на ночь привязывал к нартам.

Я был совершенно счастлив. Мама не вмешивалась в наши с отцом отношения. Может, стеснялась делать это прилюдно, может, ей было не до нас – очень много приходилось работать. Отец читал мне свои рассказы, знакомил меня с ненецкими сказками. Сейчас я ничего не помню, кроме поразивших меня железных птиц: сказки были древние, странные, откуда в них залетели самолеты?

Маме все это не нравилось: отец должен был писать диссертацию, а не заниматься глупостями. Но, странное дело: в тундре отец ее не боялся. Его здесь любили все-все, и он расцветал от любви и был самим собой: смелым, талантливым, остроумным. В общем, самым лучшим. Лучше всех.

Но однажды ночью случилась беда: волки загрызли моего олененка, который уже привык ко мне и знал свою кличку. Я назвал его Нимтем – по совету отца. Нимтем на ненецком языке означает безымянный палец, или просто безымянный.

Съесть его они не успели – кто-то проснулся и выстрелил, спугнув их.

Я горько плакал, жалея, что не отпустил Нимтема в стадо чуть раньше, что спокойно спал в эту ночь, когда моего любимца убивали волки.

Несколько дней отец что-то писал и почти не обращал на меня внимания. Наконец, он закончил и сказал мне:

– Я написал повесть о твоем олененке. Повесть я назвал

«Нимтем». Хочешь послушать?

– Да, – сказал я.

Отец прочитал мне повесть. Я не помню подробностей. Вот все, что я смог вспомнить.

Нимтем

Он родился ранней весной. Поднялся на ноги. Ноги дрожали от напряжения. На него обрушилось море света, океан звуков. Тэкали байдуки – самцы куропаток. Хлопали крыльями и гоготали дикие гуси. Тявкали песцы. Все жило, двигалось, и он смотрел, потрясенный, растерянный, непонимающий. Только что он был внутри маленького темного теплого мира. И вдруг оказалось, что мир огромен, странен, пугающ. Но тут кто-то дотронулся до него, кто-то очень знакомый, понятный. Дотронулся и стал лизать его мордочку, шею, плечи, спинку, подлез чем-то шершавым и ласковым под живот. И он потянулся к этому чему-то или кому-то. А тот, кто лизал его, стал подталкивать, ласково, но настойчиво. И вдруг он ощутил запах и потянулся к этому запаху. Его мордочка ткнулась во что-то мягкое. Не понимая, что это, но уже зная, что нужно делать, он захватил губами сосок. В рот полилось что-то необыкновенно вкусное, несущее силу и радость, и он припал к вымени, счастливый и больше не одинокий. Он не знал, как называется тот, кто его облизывал, как обозначить то, что он пил. Главное – это была его защита. О нем заботились. Его любили.

Когда он насытился, силы наполнили его жилы и мышцы. Он сделал несколько шагов – ноги держали. Мир вокруг уже был привычным, и этот мир принял его. Он попробовал подпрыгнуть – получилось не совсем то, но он уже знал, что может прыгать. Попробовал побежать – и чуть не упал. Тот, кто облизывал его и поил, был все время рядом и смотрел на него прекрасными глазами, в которых была любовь. И он полюбил и того, кто берег его, и куропаток, и солнце, и весь огромный счастливый мир. Он расстилался перед ним, звал его, отвечал на его любовь еще большей любовью. И тогда он понял, что счастлив. Конечно, он не знал такого слова, но он понимал, что такое счастье, понимал через язык матери, через ее молоко, через солнечные лучи, через все, что сияло, звучало, двигалось вокруг него.

К нему подошли еще какие-то существа. Они были такие же, как его мать. Они смотрели на него. А рядом с ними были такие же, как он, малыши. От них пахло молоком и еще чем-то странным и приятным. На самом деле от них пахло детством и счастьем.

И еще какие-то существа подошли к ним. Они ходили на двух ногах и издавали какие-то звуки.

Один из них сказал:

– Вот этот будет твоим. Посмотри, как он хорош! Олененок не понял слов, но уловил, что его выделили, что он чем-то заслужил особое внимание. А потом к нему подошел такой же, но меньше, и он понял, что этот маленький – тоже детеныш, как и он.

– Я назову его Нимтем.

– Да, хорошее имя.

– Нимтем, – сказал детеныш ласково и погладил его по шее и по спине.

– Ты понял? Ты – Нимтем.

Он ничего не понял, кроме того, что это слово имеет к нему какое-то отношение.

– Пока не пускай его в стадо, к другим оленям. Пусть они с его мамой поживут возле чума. Приручи его, а потом отпустишь в стадо. Он будет тебя узнавать и приходить на твой зов.

– Да, я так и сделаю.

Для Нимтема потекли счастливые дни. Он и его мама были на особом положении. Мальчик, хозяин Нимтема, приносил им ягель, давал им хлеб, ласкал их. Когда Нимтем перестал сосать и перешел полностью на подножный корм, отец сказал мальчику:

– Все, пора отправлять его в стадо.

– Ну еще немножко! – попросил мальчик.

– Хорошо, еще чуть-чуть. Но ты слишком балуешь его.

Смотри, он толстеет и мало двигается.

– Я буду меньше давать ему хлеба.

Но меньше хлеба не получалось: Нимтем научился попрошайничать, и еду стали совать ему все подряд, уж очень мило он брал ее мягкими губами и при этом так благодарно смотрел в глаза!

Наконец, отец решительно потребовал, чтобы Нимтема отправили в стадо, к другим оленям.

Мальчик понял, что спорить бесполезно, и сам отвел Нимтема в стадо. Но Нимтем вернулся в стойбище вместе с ним. Он шел за мальчиком как собачка. Его снова отправили в стадо, когда олени были уже далеко от стойбища. Нимтема связали, положили на нарты и отвезли. И снова он вернулся. Тогда его стали прогонять.

– Вот что, – сказал отец. – Или ты отвадишь его от чума, или придется его зарезать. Попрошайки нам не нужны. Сжав зубы и стараясь не плакать, мальчик отстегал своего любимца веткой ивы и гнал так до самого стада. После этого Нимтем обиделся и перестал приходить к чуму.

– Что же теперь делать? Он больше не будет со мной дружить!

– Ничего, он забудет. И будет прибегать на твой зов.

А пока не трогай его. Пусть он привыкнет к стаду.

Но Нимтем не успел привыкнуть к стаду. Однажды на стадо напали волки. Собаки отогнали их, пастухи выстрелили несколько раз из ружей, и все успокоилось, но испуганные олени умчались. Пастухи кинулись на нарты и погнались за ними. Погнались за ними и волки.

Тундровые волки отличаются от волков средней полосы России. Они мельче, боятся человека и никогда его не трогают. Для оленей и других тундровых животных они – санитары, так как убивают лишь слабых. Нимтем, избалованный мальчиком, оказался именно таким слабым. Олени мчались, не уставая и не сбавляя скорость, и волки уже начали отставать, но тут они заметили, что один олененок стал замедлять бег. Это был Нимтем. Он изо всех сил старался уйти от погони, все больше сознавая, что проигрывает. Ноги наливались тяжестью, деревенели. Не хватало дыхания. Тогда он закричал. Олени кричат только в момент смертельной опасности. Но никто не пришел к нему на помощь. Сначала один волк схватил его за заднюю ногу и порвал сухожилия. Нимтем едва не упал, но продолжал бежать, теряя скорость, когда второй волк рванул его за бок. Боль пронзила его так, что он едва не потерял сознание. Дыхания не хватало – воздух выходил через ребра. Он пошел шагом, и тогда сразу два волка вцепились в горло олененка, и Нимтем упал. Он еще был жив, но сознание мутнело, по телу прошла дрожь агонии, и ничего не стало. Мир перестал для него существовать.

Что переживал мальчик, можно оставить за кадром. Чувство вины. Боль. Невозможность что-то исправить. Твое счастье, если тебе, читатель, это незнакомо.

Вот и все о короткой жизни Нимтема. Понял ли что-нибудь мальчик? А ты, мой юный читатель, понял ли, что я хотел тебе сказать? О чем я хочу тебя предупредить?

Да, то, что я написал – жестокая правда. Это правда жизни. И мне нелегко было именно так закончить рассказ. Наверно, я мог бы придумать другой конец. Например, что пастухи успели отогнать волков и спасли Нимтема, и он вырос в замечательного красивого оленя с ветвистыми рогами, вожака стада и гордость его хозяина. Но я люблю тебя, мой юный друг, и хочу, чтобы ты подумал о своем будущем.

ГЛАВА 6

ОТЕЦ

Мой отец Нестеров Василий Петрович родился 19 января 1899 года в хуторе Дарганов Котельниковского района Сталинградской области. Хутор широко раскинулся по берегам Аксая. Не знаю, как выглядит Аксай на всем своем протяжении, но мимо хутора протекает не то речка, не то ручей c глинистыми обрывистыми берегами. Я был там всего однажды, пытаясь как можно больше узнать об отце и увидеть места, где он родился и вырос.

Я застал в живых двух своих теток, тетю Марию и тетю Анну. Они были старше отца и очень жалели, что не простились с ним. Он был любимец семьи, и любовь к нему его сестры перенесли на меня. Выражалось это в подарках – шарфе, носках, перчатках, варежках, свитере для меня и платке для мамы, все из козьего пуха, а также в закармливании очень вкусными блюдами.

Например, всей семьей садились во дворе вокруг эмалированного таза, в который крошили помидоры, сорванные с грядки, мелкие, сладковатые, их присаливали слегка, туда же кидали кружочки репчатого лука, тоже с грядки и тоже сладковатого, еще не совсем спелого. Все это, залитое сливками из сепаратора, ели ложками с хлебом домашней выпечки из муки собственного крупного помола.

Очень вкусен был каймак. Его делали из пенок с топленого молока, заквашенных сметаной. Сметана тоже была очень хороша. Я после этой поездки год не мог есть магазинную сметану, даже любительскую, упакованную по сто граммов в фольге.

Арбузы с собственной бахчи съедались торжественно, в кухне с задраенными ставнями и плотно закрытой дверью, чтобы мухи не досаждали. Кухня – отдельный летний домик. Арбуз резался вдоль, по меридианам – не так, как в Москве, по широтам. Ели его все с тем же хлебом.

Ну, еще заливное из карасиков, выловленных в Аксае, кисель из терна. Да и просто молоко было бесподобно. Местные коровы красной степной породы были мелки, молока давали мало, но зато что за молоко! Густое, жирное, нагулянное на разнотравье.

Чуть не забыл о чуреках – кусочках пресного теста, сваренных в сливочном масле.

Я почему так подробно о еде – так питался отец, с такой энергией он вышел из хутора в жизнь.

Я собрал все фото, какие только мог найти, выпрашивая их у бесчисленных родичей. Иногда зажимались, но чаще отдавали. Фото были качественные, коричневатые, на плотной бумаге, правда, с примитивной ретушью. Отец в красноармейской форме. Шинель нараспашку. Крутой чуб падает на левую бровь. Правая рука лежит на ремне, рядом с пряжкой. Лицо серьезное – изо всех сил старается выглядеть взрослым, но свои восемнадцать лет не может скрыть, как не морщит лоб и не хмурит брови.

Несколько фотографий, где они вдвоем с моей мамой. Оба очень красивы и очень разные. У него прямой взгляд, волнистые волосы зачесаны наверх. Напряжен – хочет хорошо выйти на фото. Мама смотрит на меня просто и грустно. Большие карие глаза, поза немного неуверенная, мама прижимается к плечу мужа, как бы ища у него поддержку.

Как давно все это было!

Мои родители познакомились в Тамбове, на рабфаке. Он был старше мамы на восемь лет. За плечами у него были два класса церковноприходской школы, гражданская война и пять лет вольной жизни.

Но, пожалуй, не стоит рассказывать обо всем, что произошло дальше, в форме повествования. Я попробую рассказать об отце иначе, через эпизоды. Разве что задержу ваше внимание вот на чем: как они, мой отец и мама, оказались на Крайнем севере. Это просто. Поскольку отец был болен туберкулезом, они выбрали мясомолочный институт имени Молотова – так в те годы называлась Тимирязевская сельскохозяйственная академия. Специализировались по животноводству. Тогда действовало правило: где проходишь преддипломную и дипломную практику, туда и едешь работать. Практику мои родители проходили в Казахстане. У них тогда уже был ребенок. Алеше еще не было года. В Казахстане им пришлось не сладко – они голодали. Когда у мамы пропало молоко, отец пошел к директору совхоза и попросил, чтобы им отпускали хотя бы литр молока. Тот распорядился выдавать литр сыворотки в день. Алеша умер уже в Москве, и отец наотрез отказался ехать в Казахстан. «Или партбилет на стол, или поезжай по призыву ЦК к специалистам сельского хозяйства осваивать Крайний север!»

Что в те годы значило «положить на стол партбилет», понятно без комментариев. Так они оказались в Нумгах.

Ну, а теперь – эпизоды. Вразброс, как вспомнится.

Тренировка

Отец учит меня падать. Конец зимы. Он завтра уезжает в стадо, а сегодня сажает меня на нарты и гонит оленей по сугробам. Кричит:

– Прыгай!

Я прыгаю в сугроб.

– Еще раз. Соберись. Смотри!

Он прыгает с неподвижных нарт в сугроб, подогнув колени и пригнув к ним голову. Руки вытянуты вперед под небольшим углом к насту. Я повторяю этот трюк, выпрыгивая с летящих вперед нарт. Руки скользят по насту – так они не сломаются, если упаду на твердое. Хорошо, что нас не видит мама!

Ножницы

Отец собирается ехать в стадо, укладывает вещи.

– Вася, зачем ты берешь ножницы?

– Ну как же без них!

– А мы как? Ведь других у нас нет!

– А это мои ножницы! Я их покупал!

Рубашка

В другой раз, собираясь в тундру, отец кладет в вещмешок, уцелевший после гражданской войны, рубашку, которую мама купила по лендлизу. Американская рубашка из тонкой шерсти, с откладным воротом, на короткой желтой молнии, в черно-синюю клетку. У отца черные как смоль волосы и синие глаза.

Ему очень идет эта рубашка. Он в ней моложе и еще красивее.

– Вася, зачем ты берешь эту рубашку в тундру? Где ты ее собираешься носить?

– Понимаешь, Соня, я не буду ее надевать, я только буду на нее смотреть и вспоминать тебя, что это ты подарила мне ее.

Возвращается без рубашки.

– Вася, где синяя рубашка?

– А я подарил ее Янгасу! – беспечно отвечает отец.

Янгас – это старый-престарый ненец с моржовыми усами и задубелым от мороза лицом.

– Вася, зачем?

– Понимаешь, я давно его уговаривал надеть рубашку, почувствовать, насколько это лучше, чем оленьи шкуры! Он не соглашался, но когда увидел эту рубашку – согласился!

– Ну неужели нельзя было отдать ему другую рубашку?

– Как ты не понимаешь, ведь это первая в его жизни рубашка! Она должна быть самой лучшей!

Для отца не существовало ни национальных, ни возрастных, ни социальных различий между людьми. Он каким-то непостижимым образом знал языки всех, с кем сталкивала его жизнь: украинский, калмыцкий, ненецкий, зырянский. Пытался и меня учить ненецкому и зырянскому языкам. Я до сих пор помню несколько слов: «нянь» – хлеб, «мазь» – хватит, «нимтем» – безымянный, вот только не знаю, из какого они языка, Нимтем – вроде бы из ненецкого.

Он записывал ненецкие легенды и сказки, принимал участие в их праздниках. Он был для них свой.

Приятель из Москвы

С инспекцией приехал в Ныду представитель министерства. Отец подружился с ним. Вместе выпивали, травили анекдоты. Через какое-то время после его отъезда до нашего поселка дошли слухи, что представитель арестован. Отца отстранили от работы, на всякий случай исключили из партии – он был членом ВКП (б) с 1922 года. Маму тоже исключили из партии с формулировкой «за связь с мужем», но на работе оставили – не помирать же нам всем с голоду! Вскоре кто-то рассказал после поездки в Москву, что ви- дел этого товарища живым и невредимым. Отец написал ему письмо, тот быстро отреагировал ответным письмом на имя первого секретаря райкома: «Вы что там, все с ума посходили? Меня в Москве сняли с поезда вдрибадан пьяного и тут же отпустили, посмотрев мои документы. И не просто отпусти- ли, а заботливо довезли до дома в милицейской машине. Так что не валяйте дурака и быстро исправляйте свои глупости!» Дурака валять перестали, глупости исправили, но Борю, которым мама как раз была беременна, уже не вернуть. Возможно, стресс, пережитый ею, стал спусковым крючком для запуска его болезни. А может, и нет, кто знает! Может, так было суждено, и с генами не поспоришь: наклонность к гемофилии была у моего отца и отца моей мамы. У меня гемофилии нет, но кровь плохо свертывается. Впрочем, это не важно: я никому эту предрасположенность не передам. Мама потом говорила отцу, что нельзя жить нараспашку, что надо думать, с кем выпивать.

– Но я ведь не ошибся в нем!

– Тебе просто повезло.

Скелет в отцовском шкафу

«У каждого в шкафу спрятан свой скелет», – говорят англичане. Скелет в шкафу отца был тяжел.

Мама рассказала мне о нем, когда я был уже взрослым, а отца не было в живых.

Во время гражданской войны мой отец перешел на сторону красных. Ему было тогда восемнадцать, и он пас табун лошадей в белой армии. Однажды к нему привели пленного большевика, заперли его в сарае, где хранились седла и другая упряжь, и велели охранять. Общительный отец стал беседовать с пленником, увлекся идеей всеобщего равенства и братства, открыл сарай, и они вдвоем перешли к красным, пригнав к ним табун.

Он стал красноармейцем, вступил в партию, а вскоре получил ответственную должность: комиссар продотряда.

Он искренне считал, что прятать хлеб, когда в городах голодают – преступление. Тех, кто упрямился и прятал зерно от продотрядовцев, мог и припугнуть. Так, в морозный осенний день он запер в амбаре особо упрямого мужика, решив, что через полчаса тот одумается. Но через десять минут налетели белые, от них отбились, причем без потерь, отпраздновали победу и завалились спать. О мужике в амбаре отец забыл. Проснулся на рассвете с чувством сильной тревоги. Вспомнил. Бросился к амбару. Когда открыл замок и распахнул дверь, увидел на полу скорченный труп.