Читать книгу: «По древнегреческому сценарию», страница 3

В два года я свободно говорил и не просто ходил – я бегал по комнатам, охваченный счастьем жизни. Но тут я заболел – сразу корью и воспалением легких. Врач поставил диагноз и сказал, что помочь нельзя, что я обречен. Но мама сделала невозможное. Я не знаю, как она боролась за меня, кажется, были у нее в голове какие-то народные рецепты. Или она вырывала меня из рук смерти своей энергией. Факт тот, что я выжил, но у меня отнялись ноги. Они висели как плети, и снова врач сказал, что с этим придется смириться. Но мама не смирилась. Кто-то сказал ей, что нужно по пять раз в день делать ванночки для ног из запаренной хвои, еловой и сосновой смолы и соли. Как она их делала, когда? Возможно, утром до работы. Потом бежала по льду на работу в Ныду. Прибегала в обед. И вечером через каждый час. Через месяц ноги ожили. Я заново учился ходить и говорить.

А в три года меня ударила в правый висок лошадь. Это был Рыжик, которого отпускали пощипать траву. Он забрел в наш двор, и тут соседка из другой половины дома сказала своей приятельнице, что нужно его прогнать.

Я был послушный мальчик, поэтому я взял прутик, подошел к Рыжику сзади и ударил его прутиком по левой задней ноге. Он подумал, что это овод, приподнял ногу и отмахнулся от предполагаемого овода, слегка задев меня по виску. Мама была дома – это случилось в воскресенье. Она схватила меня на руки, побежала к реке, столкнула лодку и гребла все четыре километра изо всех сил, положив меня на корме. Врач сказал, что если бы лошадь была подкована, если бы она ударила чуть сильнее или чуть левее, меня бы не спасли.

И снова мама заботилась обо мне, одаривая меня своей энергией. И снова я учился говорить, перезабыв почти все, что знал.

Прибавим к этому ангины, насморки, гриппы и т. п.

Чуть не забыл: когда мне было семь лет, у меня начинался в верхушках легких туберкулезный процесс. Это означало почти год счастья, то есть маминого внимания. Умница-врач не назначил лекарств, сказав: питание, воздух, движение и хорошее настроение – и все купируется. Так оно и вышло.

Избиение

У нас были гости. Мама была очень красива. Это я так думал. На самом деле она вовсе не была красавицей, но стоило ей приодеться и подкраситься, она становилась неотразимой. Большие темно-карие глубоко посаженные глаза включали столько света и любви, что озаряли ее лицо и все вокруг. Помню, что на ней было светло-бежевое платье в рубчик. Нет, не вельвет, думаю, это была шерсть. Пуговицы пережили это платье и долго напоминали мне тот день. Они были круглые, темно-коричневые в серединке – как мамины глаза – и светло-бежевые по краю, как платье. Фигура у нее была далека от идеала: короткие руки и ноги, длинная спина, крупная голова. Но все это было гармонично, линии рук и ног очень красивы, движения легки и ладны. И еще тонкий аромат дорогих духов.

Что там произошло между взрослыми, я не заметил: мы играли с сыном кого-то из гостей. Он был младше меня на год и пришел с только что подаренным ему ружьем, похожим на настоящее.

Его звали, кажется, Юра. Он показался мне глуповатым, но я не придал этому значения: ведь он был маленький, вырастет – поумнеет. Да и от такой игрушки можно на время съехать с ума.

Он показал мне ружье-двустволку, насладился моими похвалами и уже просто не знал, что еще можно из него выжать. Наконец, стал носиться по комнатам и кухне, приглашая меня догонять его. Я понял, что это такая игра: он убегает, я догоняю, как будто хочу отнять ружье. Так мы носились, пока он не влез на стул и не опустил ружье мне на голову, видимо, изо всех сил. Боль была очень сильной, на голове вздулась шишка размером с кулак, я заревел во весь голос и кинулся к маме. Она схватила отцовский ремень, зажала мою голову коленями и стала меня бить. Я пытался вырваться, ревел и ненавидел всех сразу – Юрку, маму, гостей. Отец отнял меня, когда я уже хрипел. Гости тут же разошлись, мама уложила меня в постель, померяла температуру – градусник показал тридцать девять с хвостиком. Она приготовила мне какое-то питье, но пить я отказался. Я лежал отвернувшись к стене и не слушал. Тогда мама включила настольную лампу, взяла книжку и стала читать мне вслух. Я думал: «Бедная мама! Она не знает, что я ее больше не люблю».

Мне было тогда пять лет.

Телеграмма

Эту телеграмму я придумал, когда еще не умел писать. Точно не знаю, когда, но, скорее всего, лет в шесть или семь – в школу я пошел с восьми.

Наблюдая за взрослыми и своими ровесниками, я пришел к печальному выводу: все дети умны, все взрослые глупы. Следовательно, ум – это свойство, которое человек, взрослея, теряет. Значит, когда я вырасту, я стану таким же глупым, как все взрослые.

У меня были доказательства. Во-первых, моя мама была очень глупа. Если бы она была умной, никогда не стала бы бить меня за то, что какой-то Юрка ударил меня ружьем по голове. Во-вторых, она иногда неделями не разговаривала с отцом, только при мне притворяясь, что разговаривает. Но как она с ним разговаривала! Ледяным тоном, коротко, отрывисто. И она думала, что я ничего не замечаю. Может, она вообще не думала?

В-третьих, я знал, почему они ссорились. Потому что мне рассказал об этом Витька, сын Анисьи, отец которого погиб на фронте. Он сказал мне, что мой отец бабник, а моей матери это не нравится. И я подумал: если ей это не нравится, зачем она с ним? Я бы ушел. Или привык бы и не ссорился. Отец, в общем-то, не был глупым. Но и он был все-таки глупым, потому что вел себя по-глупому. Даже я, ребенок, не боялся мамы. Даже после того, как она меня выпорола. И даже запорола бы до смерти, если бы отец за меня не всту- пился. Мой отец был умным и смелым, но рядом с мамой он был глупым и трусливым. Следовательно, ему надо было уйти. От нее и от меня. Обязательно надо было уйти.

Стоило ли говорить о других взрослых? Уж они-то, точно, были глупее моих родителей.

Поэтому я и решил сочинить телеграмму, чтобы отправить ее себе, глупому взрослому – ведь я же поглупею, когда стану взрослым. Я сочинил ее и долго затверживал – надо было запомнить ее так, чтобы она не потерялась по дороге к взрослости. Вот эта телеграмма. Я помню каждое слово и все пункты.

Я никогда не женюсь.

Я никогда ничего не буду делать только ради денег. Я буду писателем.

Я никогда никого не буду бить. Я буду справедливым.

Я не буду бабником.

Я никогда не уеду из тундры.

Телеграмма нуждается в пояснениях.

Первый пункт: я подумал, что по отдельности и мама, и папа были очень хорошие люди, но живя вместе, они мешали друг другу быть самими собой. Может, я и не такими словами думал, но смысл был такой.

Второй пункт: я видел, как некоторые взрослые стремились заработать. Они и о своих детях думали так, чтобы те получили денежную специальность. Так, зоотехник станции Олег Викторович писал кандидатскую диссертацию и готовился к экзаменам, «вылезая из кожи» (мамины слова). У него была слабая подготовка по специальности. Насколько я понял, он был ограниченным человеком. Он не играл с детьми, не выходил к гостям, если к ним приходил кто-нибудь – писал или зубрил. Кажется, все-таки защитился и стал кандидатом наук.

Директор совхоза Чупров экономил на своих рабочих, даже дрова для школы привозил мой отец. И все это чтобы положить побольше денег в свой карман.

Анисья мечтала, чтобы Витька стал зубным врачом – всегда будет при деньгах.

Мой отец и моя мама были другими, и я хотел быть как они. По отношению к деньгам, конечно.

Пункт третий: жизнь проходила, не оставляя никаких следов, а это неправильно. Я буду тем, кто напишет о белых летних ночах и зимней тьме, о буранах и морозах, об оленях и тундровых волках, о людях, о нашей реке, о хальмере – обо всем, чего касался мой ум.

Пункт четвертый: здесь все понятно без пояснений.

Пункт пятый: я считал справедливость главным понятием в мире.

Пункт шестой: я полюблю только одну женщину.

Пункт седьмой: я любил тундру и знал, что не смогу жить без ее пространств, без этой реки, без оленей, без северного сияния. Я не мечтал о тепле, о длинном лете и короткой зиме. Я был полон терпения, как наполнена была им тундра. Я был воспитан тундрой и знал, что она меня любила так же сильно и безоглядно, как я ее.

Нестеровское отродье

Тогда, в Нумгах, я еще не знал, кем я был для мамы. Понимание пришло позднее. А тогда – только факты, только эпизоды, смысла которых я не понимал.

Эпизод первый. Мы с отцом сидим на кровати. Я прижался к нему и жадно слушаю, как он читает вслух, для меня, по-украински и тут же переводит на русский. Украинская мова звучит чудесно, я совершенно заворожен и уже начинаю что-то понимать, как вдруг на нас налетает мама:

– Ну зачем ты забиваешь ему голову всякой ерундой! Лучше помоги мне, принеси воды! И ты – уроки сделал? Нет?! А ну иди, делай уроки! Я проверю!

Больше отец не читал мне на украинском.

Эпизод второй. Отец учит меня играть в шахматы. Я уже знаю названия фигур, как они ходят и что такое рокировка. Знаю первые ходы и кое-какие начала партий. Пожалуй, даже знаю, что такое жертва и когда стоит пожертвовать пешкой или фигурой. Мы уже подбираемся к тайнам шаха и мата, но тут вмешивается мама:

– Что ты мучаешь ребенка! Дай ему отдохнуть!

– Мама, я не устал!

– А ты молчи, когда тебя не спрашивают!

Удивительно: ведь мама не была сварливой. Она терпеливо везла на себе все возы, в которые сама же и впряглась, не доверяя никому ответственные домашние дела, отказываясь оставить работу – никакой необходимости в этом не было. Но когда она видела нас вместе с отцом, занятых чем-то интересным для обоих, как будто бес в нее вселялся. Ей непременно было нужно разрушить те нити, которые возникали между нами.

Я не научился ни читать, ни говорить по-украински. Я не умею заканчивать шахматные партии. Я больше не рисковал приблизиться к отцу. Как, впрочем, и он ко мне.

Однажды мама попросила меня что-то сделать. Мне было лень, и я скорчил недовольную гримасу.

– Нестеровское отродье! – сказала мама.

Мне трудно передать свое тогдашнее ощущение. Пожалуй, ближе всего подошло бы слово враждебность. Я почувствовал себя так, как если бы во время войны случайно оказался на вражеской территории.

ГЛАВА 4

ВЫХОДЦЫ ИЗ ДРУГИХ МИРОВ

Нина

У нас не было развлечений, поэтому Нина со своим лисенком собирала толпу зрителей.

Мы – дети и взрослые – стояли полукругом возле чума, в котором жила Нина в каникулы – она училась в школе-интернате в Салехарде. Нина была довольно красива. У нее было нежное лицо, почти необветренное – зимы она проводила в основном за партой или в комнате интерната, где ребята готовили уроки. У нее были большие светлые глаза – редкость для ненцев. Небольшой нос почти правильной формы, полные губы и частая улыбка располагали к ней зрителей.

У Нины был лисенок-подросток, которого она научила разным простеньким фокусам. Он охотно брал у кого-нибудь из зрителей угощение и тут же прятал его, закапывая в землю. По требованию Нины он откапывал свой клад – чаще всего это была косточка – и приносил к ногам хозяйки. Еще он умел садиться и ложиться по команде, стоять на задних лапах и высокоподпрыгивать. Он понимал, что им любуются и восхищаются, и с удовольствием ловил взгляды зрителей. На его хитрой милой мордочке была написана радость от даваемых им представлений. Нине не раз предлагали продать лисенка на шкуру, она отказывалась, вежливо и весело улыбаясь.

Мне очень хотелось с ней заговорить и, может быть, подружиться, но моя мама была против. Она была убеждена, что ненцы поголовно больны туберкулёзом и нашпигованы глистами. Мне запрещались любые контакты с ними, хотя иногда ненецкие мальчики, живущие в поселке, делали несмелые шаги мне навстречу. Они, видимо, думали, что я, сын Нестерова – такой же, как отец. Они ошибались – я любил отца, но был больше маменькиным сынком. Без своей воли, избалованный, ни в чем не знавший отказа. При этом без любви, одинокий и неуверенный в себе.

Рядом с поселком, вблизи станции, жили ненцы, которым не повезло. У них не было своих оленей, а часто и средств существования. Я помню семью ненца Лойко, который был рыбаком и погиб – упал с лодки, наткнувшейся на что-то, не видное на поверхности, и утонул. Говорили, что он ударился головой о борт лодки во время резкого толчка.

В этих семьях не было мужчин, которые могли бы работать в стаде. Подростки ловили рыбу, женщины сушили ее, развешивая на веревках возле чума разрезанные вдоль и надсеченные поперек тушки. Русские покупали у них эту рыбу – она называлась юкола. На эти деньги можно было купить хлеб и сахар в пекарне. Жители поселка помогали им, но при этом сторонились.

В этом мама ничем от них не отличалась.

Они жались к станции не случайно – отец помогал им как мог. Он выдавал по замороженной оленьей туше на каждый чум, делился с ними и добытыми на охоте утками и куропатками, выловленной рыбой – он рыбачил с друзьями на лодке, заплывая в «море» – в Обскую губу.

Таких чумов было немного – от трех до пяти – количество менялось время от времени. Помню также, что отец звал кого-нибудь из подростков помочь ему пилить дрова – для себя и для школы, пекарни, бани. Дрова привозились зимой на оленях или на Рыжике из более южных мест, где тундра начинала переходить в лесотундру и где карликовые деревья были не такие карликовые. Ненцы помощь отца и жителей поселка принимали благо-дарно и скромно, никогда ничего не требуя и не наглея.

Мне жаль, что я не был к ним ближе, что не подружился ни с мальчиками, ни с Ниной. Это был очень хороший народ, неспособный на козни или предательство, честный, понимавший людей и природу.

Семья Финк

Сначала в наш поселок привезли финнов, мужа и жену с короткой фамилией Финк. Свободного жилья не было, и отец поселил их в нашем доме, отдав им одну комнату.

У них были русские имена – наверно, так их называли в Ленинграде. Ее звали Екатерина Федоровна, его – Андрей Петрович. Мама сходила от них с ума: они приходили на кухню, смотрели, как мы ели, и рассказывали об ужасах блокады.

Мама не могла есть под эту музыку, я же не смешивал одно с другим: ел обед и слушал с большим интересом. О кошках и как их готовили, о каком-то мосте, под которым по утрам можно было видеть трупы с отрезанными мягкими частями. Приготовленную из такого мяса еду продавали на рынке.

Все уговоры пообедать с нами были бесполезны:

– Нет-нет, мы сыты, – говорили они.

Я подружился с Екатериной Федоровной, называл ее тетей Катей, расспрашивал о довоенном Ленинграде и о Финляндии. При мне она забывала о блокаде: я переводил ее стрелки на настоящее, делился с нею сосновой и еловой смолой, которую мы, дети, жевали как сейчас жуют жвачку. Тетя Катя вывезла из Ленинграда несколько сокровищ, в том числе акварельные краски и нитки мулине. Она учила меня рисовать, и у меня что-то получалось. Вышивать я тоже пробовал, но ведь это было «девчачье занятие», и я забросил вышивание. Маме моя дружба с тетей Катей не нравилась, но она ничего не могла поделать. Нельзя было обидеть женщину, пережившую блокаду, и невозможно было уследить за нами: мама работала, и у нас с тетей Катей было достаточно времени для общения.

Люся

Люсю привезли к нам на первом пароходе, в самом начале навигации, и почти сразу же привели к нам – знакомиться. Тетя Катя тут же взяла над нею шефство: раскутала ее, одетую в пальто и завернутую в большую шаль, увела в свою комнату, накормила киселем с хлебом, а потом привела к нам. Мы как раз начали ремонт, все вещи были сложены посередине комнаты и закрыты газетами, а мы с мамой белили потолки и стены.

Я стоял с кистью в руке, с которой стекала побелка, в заляпанной побелкой старой одежде, и совершенно не знал, как себя вести.

Люся стояла в дверях, растопырив пальчики, испачканные в киселе, и внимательно рассматривала наш потолок. По ее платью расползались струйки киселя.

Тетя Катя только сейчас заметила этот кисель на ладошках и платье Люси – она почти ослепла в блокадном Ленинграде. Она кинулась в свою комнату, вернулась с полотенцем и стала вытирать Люсины руки и платье.

Люся перевела взгляд с потолка на меня, и наши глаза встретились. Меня удивило: таким серьезным и взрослым был ее взгляд. У нее были большие карие глаза с ореховым оттенком. Волосы ровной челкой лежали на лбу. Лицо было круглое, детское, и это противоречило ее взгляду.

Я знал, что к нашему бухгалтеру Якову Степановичу Семенову и его жене Вере Ивановне должна приехать племянница, отец которой погиб на войне, а маму убило осколком бомбы на ее глазах.

– Ну что ты стоишь! – сказала тетя Катя. – Иди умойся и переоденься!

Я быстро выбежал из комнаты, отмылся от побелки, переоделся и вернулся в комнату.

– Пойдем к нам, – пригласила тетя Катя. Мы с Люсей пошли за нею.

– Расскажи Люсе что-нибудь.

– Что?

– Ну, о поселке. О речке. О школе.

– Но я еще не учусь!

– Это неважно. Расскажи, что знаешь.

И я стал рассказывать. Люся слушала серьезно, без улыбки, и мне было жаль ее почти до слез.

– Ничего не бойся, – сказал я вдруг. – Я буду твоим братом. Хочешь?

– Хочу, – сказала она все так же серьезно.

Что-то такое было в ней, что я чувствовал себя как-то странно. Я был сильнее и старше, и был готов защищать ее от опасностей. И в то же время она была мудрее, взрослее меня, и я ощущал ее превосходство, свою под- чиненность.

Так у меня появилась подруга. Нас называли «не разлей вода», и мы постоянно были вместе. Вместе пошли в первый класс: меня отдали в школу, когда мне было восемь лет, а Люсю, когда ей еще не исполнилось семь. Это почти уравняло нас с нею по возрасту.

Она участвовала во всех моих мальчишеских затеях с моими друзьями. При этом она никогда не включалась в них наравне с нами, сохраняя свою автономность.

Я подружил ее с тундрой, и она постепенно оттаивала, на ее лице все чаще мелькала улыбка, а вскоре и глаза приобрели более детское выражение.

Я быстро набирал рост, но рос только вверх, становясь все худее. Люся росла медленнее, сохраняя детскую припухлость. Отец прозвал нас «Пат и Паташон». Это были какие-то юморные персонажи из его молодости, один худой и высокий, второй – маленький и толстый.

Летчик

Одноместный самолет с почтой прилетел, когда уже начинался буран. Весь поселок высыпал на берег, и мы смотрели, как самолет, севший на лед, привязывали к колышкам, вбитым в лед. Мой отец был рядом с летчиком, переговаривался с ним и командовал остальными, и я был невероятно горд этим. От самолета протянули веревку-трос к нашему дому. Разумеется, отец пригласил летчика к нам. Во время бурана они – отец и летчик – по этой веревке добирались до самолета и проверяли колышки и веревки.

Летчика звали Николай. Ему было лет двадцать пять – так определила его возраст мама. Он прожил с нами около трех недель – все время бурана.

Высокий, легкий в движениях, скромный. Скромность бывает разной. Например, от застенчивости или неуверенности. Его скромность была другой: он просто не стремился быть в центре внимания. Скорее даже не скромность, а самодостаточность. Все три недели он был одет в одно и то же: черные брюки и белую рубашку в тонкую голубую полоску.

Спал он в моей комнате – отец притащил откуда-то деревянную кровать и поставил ее у стены напротив моей. Ночью я очень испугался, проснувшись: в кромешной темноте на меня смотрел огромный светящийся глаз. Я пе- рестал дышать, и тут же Николай проснулся, приподнял голову и спросил:

– Саша, ты в порядке?

– Глаз, – сказал я.

– Какой глаз?

Он приподнялся, повернул голову к окну и тихо рассмеялся:

– Это компас! Прости, я не подумал!

Он повернул компас, повешенный на спинку кровати, к себе лицом, и тут же заснул, дыша почти бесшумно и ровно. Просыпался он вместе с мамой, приходил на кухню и смотрел, что она делает. Если она чистила картошку, он доставал перочинный нож, садился рядом, перевернув на бок табуретку, и чистил картошку, аккуратно и быстро, тонко срезая кожуру и вырезая глазки. Если мама растапливала печь, он говорил негромко:

– Дайте, я.

Мама уступала ему место у печки, он садился на корточки, строгал лучину, как-то особенно ловко укладывал ее под дровами, поджигал – и печка сразу оживала, подчиняясь ему без сопротивления.

Вечерами он играл с отцом в шахматы. В первый такой вечер мама сидела на кровати, покачиваясь от усталости: надо было дождаться момента, когда закрыть трубу. Просить отца было бесполезно: забудет и выстудит дом или, не дай бог, закроет раньше времени, так что все угорят до смерти.

– Вы почему не ложитесь? Если я мешаю – я выйду, раздевайтесь, ложитесь, вы же устали за день.

– Я жду, когда дрова прогорят.

– Ах, это! Ложитесь, не думайте, я закрою вьюшку.

Мама, как она мне рассказывала много лет спустя, сразу поверила ему, легла и заснула сразу же, не беспокоясь о печке. Так и повелось. Мама даже не напоминала ему о печке, и он ни разу не забыл закрыть трубу и ни разу не ошибся.

Я помню его ровный голос, чуть глуховатый и как будто бесцветный, настолько он был спокойным. Его улыбку, освещавшую его лицо. Серые глаза, внимательный неоценивающий взгляд. Он был красив, но его красота была неяркая, она не привлекала к себе внимания. Моя мама, плохо переносившая посторонних, призналась потом: «Я не чувствовала его присутствия».

Когда буран кончился, откопали самолет, сняли его с колышек. Николай прогрел двигатель, простился с отцом и со всеми, кто пришел его проводить, и улетел.