Читать книгу: «Соцгород – 2 против секты», страница 5
– Поесть, попить, одеться! – догадалась Прасковья. – Модницы, те ничего не едят, тока кофе по утрам пьют! Но зато нарядов у них – прорва! Юбки крахмальные. Кофты белёные, туфли лаковые!
А тут вдруг за сердце взяло. Горемычно. Со скрежетом. Словно зубцы инструмента какого шарахнули. И один зубец в сердцевину надавил. В самую маковку. В самую кровяную точку, в мозоль болящую! И заныло! И засвербило мучающе, горькослёзно!
Ой-ой! не достичь Марса! Не видать яблок! Не вгрызться в сочную красноспелую мясную белую слизь! Так взныло! Всполостнуло!
Дед Гиппа у окна встал. Замер. Может, тоже почуял чего? и глаза у деда забегали. То вправо. то влево. Забегали и остановились, на Зайца уставились! Словно он виноват. а что ли не так?
– Я тебя кормил-поил! а ты чё ещё и выпендриваешься, негодник! Срамник длинноухий! Переживать-тосковать надумал? На тестя горе-печаль накликивать? Подь из избы! А взглядом-то так и простреливает до дыр!
Взглянешь в неё (в дыру-то!), как в замочную скважину, а там звёзды видать! Венеру, Юпитер, ну, Луну там, а Марса не видно. Туманность навалила! Андромеды! Али Афродиты, что из пены является. Вся голая, скользкая, солёная, а за ней богатыри идут, хромают. У каждого котелок в руке, лапти на ногах драные, на бомжей смахивают.
А тут в избу гармонист зашёл. Заиграл. Запел. Что на Марсе будут яблони цвести. И цветики такие огромадные! Распускаются лепестками белыми, машут тычинками жёлтыми, каждый – с ложку столовую, а пестик – с виду. А чашечка с колокольчик.
И тоже слезу вышибает.
…А на Марсе… будут яблони цвести… и-и…
и-и жаль-то какая!
И-и заполошные!
Спел гармонист – всех обошёл с шапкой, мол. Подайте за пенье моё.
– А за что платить-то? За слёзы? За печаль ножевую? За горечь опоясывающую, за немощь нашу? За невежество?
Так и ушёл гармонист ни с чем. Ребёнка увёл нашего. Деваха спохватилась:
– Где ребёнок?
– Нету.
– Как ты так не сберёг его, Заяц? Не доглядел?
– А ты куда глядела?
– Так занята была. Бельё стирала, кохту гладила, репу варила-парила.
Не дослушал Заяц – выскочил из избы, дитя искать нашего.
Был бы чужой. Чего волноваться? А наш, так наш.
А звёзды на поляне, как грибы растут, под ногами прячутся, жмутся. Перешагнуть не дают с кочки на кочку. И травы щиплются. Обволакивают, цепляются, обвязывают, обкручивают, липнут, опоясывают. Эх, жалистые какие! Осокистые! И впиваются жгутами в запястье и всасываются, и кровь пьют! Пыльцой осыпают1 лепестковые, смолистые, нектарные, пчелиные, жгутные!
Глядит Заяц – омут под ногами. Крутится. Вертится. Манит…
И. как назло купаться хочется. Так и тянет, так неволит! Привораживает, завлекает! Не удержался Заяц и прыгнул. И-и, как хорошо, прохладно! А ноги-то в воронку попали, закружило, затягунило.
Протянул Заяц лапы и нащупал что-то волосатое. Потянул на себя. Поддалось. Глянь – это дитя. То самое! Наше…
Взял Заяц за кудри и поволок на поверхность дитя, и омут не страшен и воронка! Вытянул! А дитё и не дышит уж. Губёнки синеньки. Глазки запали. Давай его Заяц оживлять. Грудку потёр. Височки послюнявил. Не получается. На бок повернул, изо рта пена вылилась. Ещё пуще Заяц завопил, так из грудки вода выплеснулась зелёная. Змеиная. И – ожил человек
Заяц, не помня себя, на грудь к нему кинулся.
– Добро утречко! – сказал сын и руками обнял пушистого Зайца. А у дитя щёки зарделись. И вроде бы наказать сына за шалость, ан нет. рука не подымается. Вернее подымается. Но не за этим, а хочется подарок сыну сделать и сказать:
– С выздоровлением.
Мороженого купить хочется, шоколадку, али звёздочку сорвать, что под ногами пляшет. Словно светляк переливается.
– айда лепёшки сметанные есть!
А в избе переполох начался. Деваха слёзы льёт по сыну. Дед Гиппа бородёнку щиплет. Всё музыка виновата! Она плакучая! Сыграли – мальчонку сманили. Теперь разве сыщешь его? Он вроде рядом, но не дома. Словно в облаках с той поры витать стал.
Всё ему музыка чудится. Со всех сторон, сверху, снизу, изнутри.
Испугался Заяц, давай сына по больницам таскать. Профессорам показывать. Ан, бесполезно. Неизлечимо. Говорят.
Было бы необидно. Ежели таким родился, то уж ясно – судьба! А если случайно, заразился неведомой болезнью, по незнанию, тут уж печаль! Повели сына к бабке, соседке Варваре. Та плевала, шептала, сорок молитв читала, росу в баночку собирала. Вроде к зиме полегчало. Прошла болезнь музыкальная, но недолго! Лишь весна во дворе, снова повело!
Как только прялка застрекотала. Так наш мальчик такт отбивать начал. С ним уж другие бояться дружить, им взрослые запретили, вдруг зараза перейдёт! Оно и правильно! Все дети. Как дети. Курят тайно, дразнятся, лгут, пагубными словами ругаются, воруют. А этот что? сидит себе в светёлке, в окно глядит. А чего глядеть-то? Вокруг лишь подусталь окромешная! Осенью особенно. Листья сволакиваются ветром, травы загинаются. Жидкий, масляный воздух. Воробей, ощипанный соседским котом на заборе… чего глядеть-то? прости Господи. Нам Шопенов не надо! Зараза от них. Нам, как у всех надо! И чтобы радость! Но не от самого себя, а от чего другого! Это когда стянешь у кого ни будь, а тот и не заметит! Тот ищет в карманах роется, середь трухи. Семечек и не найдёт! Вот это радость – правильная, исконная! А то если из компота яблочко варёное стащить – какая радость! Пальцами, пока никто не видит – в кастрюльку шмыг! И вытянешь варёное яблочко, али – грушу или изюм. Пихнёшь эту сладость в рот и пальцы об штаны вытрешь! Сидишь, облизываешься. Смакуешь. Пока радость не кончится.
А-то можно во двор выйти, бабу катать снеговую. Чем выше баба, тем больше радости.
Можно ещё крепость построить и запрятаться от гурьбы. Потом выскочить и крикнуть: «У-у!», и чтобы – страшно! Вот это настоящая радость, правильная! Это тебе не в окно глядеть, внутреннюю музыку слушать. И словно-то какое внутренняя.
Это ясно, если с похмелья голова трещит или блевать охота. Или когда гороху объешься, в кишках треск стоит, пучило по брюху разгуливает. Но чтобы не от чего, то это как? Это жуть – чтобы от гляденья! Да так бы, как наш сын болеть. Так мучится!
– А ты ему очки купи! – тётка Варвара посоветовала. – Такие с дырочками, для коррекции зрения. Оно, может, исправится!
– Где их взять-то? – спросила Белая деваха. – В нашем сельмаге что ли?
– Дура, тю, там тока селёдка ржавая, что дед Гиппа третьёго года выловил, два года в амбаре в бочке держал, а после сдал, как свежую! В город надо ехать в Усть-Птичевск!
Собрала Деваха вещи, а уж смерклось. Он, по правде сказать, и не рассветало, всё ж таки – космос! Но, чтобы тьма такая – никогда! И даже звёзд нет, раньше бывало, каждый день их, как грибов после дождя. А ноне ни одной! Так с краю промелькнёт какая заблудшая, заискрится и сгинет. А путь неблизкий. Что делать? Забота – пуще неволи. Пошла. По сочным полям, цветистым лугам, по жирным хвощам, небесным василькам, ромаховым, колокольчатым! Ах, милый мой сын, брось в окно глядеть! На пургу, на снег падучий, паутинный, дождь черничный, на тоску осеннюю, глубокую, древесную, на грусть исконную, сыромятную, пшеничную, что сердце полощет.
Сходила. Купила очки-то, вроде отлегло. Нет больше тоски черничной, грусти сыновней, печали проклятущей, моросящей, сквозь небо протекающей, скороливневой, грозовой, молниевой, протыкающей душу тоски!
Но опять – лихо. Толстеть сын начал и ест-то мало. Всего ничего: кашу с маслом, оладьи со сметаной, блины с творогом, ватрушки со смородиной, пирожки с рыбой, с луком, с картошкой, с капустой, с маком, с вареньем джемовым, сливовым.
То на завтрак.
Суп-уха, картоха с грибами, пескари на углях запечёные, раки варёные, грудки с черносливом птичьи в масле обжаренные, шейки бараньи в горохе обвяленные.
Это на обед.
А про ужин и говорить нечего. Сам уминается, во рту тает, в желудок с урчанием попадает. И до утра спать не даёт «Урчи-урчи!» – это у деда Гиппы.
«Ур-ур!» – у Девахи.
«Ура-ура!» – у Зайца.
А у сына – молчок. Снова – беда. Снова, не как у всех. Лечить надо. Вот яблочка бы. сразу бы полегчало.
А тут ещё дед Гиппа занемог.
С утра всё было нормально. Каши поел. Капустки квашеной, пол литра выпил. Крякнул. В огород сходил, ворон распугал, полынью подышал, в затылке почесал, бороду поскрёб. А ближе к обеду занемог. То ли потянулся неловко. То ли сглазил кто.
Опять вопрос – кто? Варвара не могла – соседка, как никак. Заяц вообще весь день по лесу шастал. Деваха с сыном возилась: наказывала-ругала-шлёпала по попе. Значит, кот Борис! Он весь день на завалинке лежал. И вроде бы спал, но глаза открытые, такого раньше не было. Кот спал, но с прищуром, а тут зело, как зенки вытаращил, тоже мне сыпок! Вот Варвара спит – изба от храпа трещит! А ту ни одного полена с поленницы не упало. Не шандарахнулось!
– Я тебе сейчас мурлыкалку оторву! – крикнул Заяц. (Они давно враждовали!)
– Я те усы ощиплю! – взвизгнул кот, проснувшись. И зашипел страшно так, что Варвара в погреб спряталась, чтобы лиха не видать. Но дед Гипа на койке уже лежал. Кончался.
Тут соседи собрались. Всем интересно: кому избу отпишут? Если Девахе, то за что? от неё пользы – мышкины слёзы. Если Зайцу, то обидно. Он пришлый. Из Усть-Птичевска. Если из Нижнекамска или Верхневинска, то бы ладно. А всего лучше из Смехуновки или Хохоталовки! Оно, как раз! Все думали. Что сыну Нашему изба отойдёт. Но он – музыку любит. Бетховена, Моцарта, Баха! Добро бы частушки матерные или куплеты ругательные! Нет, такому доверять нельзя! Заиграется-замечтается, избу сожжёт. Может, Варваре подумали! Но та в подпол спряталась, сидит, испугалась! Оно и вышло. Что главному обидчику – Борису изба отошла, будь он трижды неладен! Чтобы ему ни сметаны, ни молока! Ни мыша, ни воробыша! Но дело сделано – отступать поздно! Отписали избу коту за его хитрость, пушистость, мурлыканье-мяуканье. Рази его гром!
А дед Гиппа лежит в гробу. Пьяный, но весёлый. Его спрашивают:
– Чего пил, раз так?
А он молчит. Покойника изображает.
Варвара из погреба вылезла, понюхала деда – не пахнет. Лишь самогоном капустным разит. Но это приятно. Варвара вообще по вечерам изучает природу запахов: лаванды, шалфея, роз. Она формулу вывела, что энергия запахов – живая. И про субстанцию придумала. И про ангелов. Оно и понятно, сейчас даже чернокнижники про ангелов говорят! даже такая пьеса есть «Город – мой ангел непадший!» А куда ему падать-то? Кругом чернь чертеняка стоит, хоть глаз выколи.
Отстаём. Хоть на планете написано: «Догоним и перегоним!» Но всё равно отстаём.
«Почему Россия не Америка?» спрашивается.
«А потому, что Америка – не Россия!» – отвечаем честно.
Посему – могилу вырыли. Не то чтобы глубокую и широкую, а соразмерную, два на полтора. И голубей прикормили хлебом, зерном, кашей, рыбой, горохом, бобами, салатом, клубникой.
Выпили. Кто что.
Варвара зверобоихи. Она в бутылёк из-под пепси зверобоихи налила. Получилась розовая смесь, что иван-чай, что земляника, что малина, что гори цвет. Не зверобоиха, а песнь утренняя, свежая, солнечная, воздух, что пружина распрямляется над рекой туманной, над её притоком. И всё ниоткуда, за так, задаром! Оно и верно. Не ценим мы, что вокруг себя, а подавай нам Марс, где яблони цвету-у-т! свои-то вырубили! Охи-охи… приказ был такой. Сверху. Варвара слышала. Она высокого росту! Ей чего! зверобиху пьёт и слушает! А после по деревне разносит. Аки почтальон – хромой Вася, тот лишь газетку в почтовый ящик пихнёт, а Варвара уже новость опередила. Хозяин в курсе. И читать не надо. Ему уже всё рассказали с подробностями, деталями, мелочами такими, что бумага порозовела!
Так он газету – в мусор, и далее – в огороде ковыряться!
А там…
Бурьян, полынь, лебеда, одуванчик – божий цветок, опять – ромаха, вьюн, заячий горошек!
Пошли- Пошли- Пошли.
Хоронить. Хоть и жаль. Но закапывать надо. Хоть и не воняет покойник, но так положено, чтобы на третий день на кладбище снести. Оно бы отступить от обычаев. Подождать. Авось, очухается? Всяко бывает. Не первый раз живём…
Хотя, кто знает…вон Варвара. Та точно не первый. А, может, десятый или пятнадцатый. Определить многожителя просто: и бородавки у него на лице, и морщины, и гневается он особенно. Вот, бывало, покойник обматюгает, тарелки покидает, окно разобьёт, зеркало, люстру, хрусталь в серванте, вазу со стола. Затем успокоится. Выпьет и спать ляжет. А Варвара чего? Всё тайно норовит, исподволь. Вроде бы обиделась, но ходит по избе, молчит. А то ещё – хуже по огороду. И тоже молча! Сразу видно: что нервы бережёт для другой жизни. Хоть бы кота побила или муху прихлопнула, которая в окне свербит. Так нет. Ходит себе по избе, словно нет вокруг никого. Словно она одна. И ничего её не раздражает, не мучает. Экономит нервные клетки.
Выругаться, конечно, можно по-разному. Так со зла, но нет в этом особенной прелести, нет макового зёрнышка, нет сладкой горечи. Бывает, скажешь в сердцах: «Дурак!», но что толку-то? ни восторга тебе, ни ликования. Ничего, чтобы понять нашу жизнь, прилипшую как репейник к подолу сарафана. А вот ещё есть прелесть: без билета проехать. В метро ли на автобусе. Куда? Да хоть в космос. Только без билета. То есть зайцем. Но это для особенных. Ну, там для депутатов, президента Прыща Ивановича и его подчинённых. Для чиновников в особом классе, более низком по комфортности, но зато недалеко от начальства. Чиновник без начальника, что баня без веника, без пыла-жара, без пива и женщин!
Ох, уж эти женщины! Распаренные, розовощёкие, чисто вымытые, но непременно с причёской. Пусть даже в бане, но с причёской, несмотря ни на жаря, ни на пиво, ни на веники! Что мылась, что ни мылась, всё равно губы крашеные, ресницы веером. Секретарша, она и есть секретарша! При начальнике. При своём. У неё факс в титях приделан, телефон на бедре встроен, компьютер на попе. Всё при ней. Эх, жизнь секретарская! Ни волосы тебе щёлоком не потереть, ни ромашкой, ни в кефире ополоснуть для блеска! Бедная, Бедная, Бедная! И на похоронах она такая же, как в бане. На каблуках-ходулях. При факсе, телефоне, при очках и авторучке! А вдруг чего чиновнику понадобится? Срочно? А она тут, как тут. Глазки, словно буковки, в один текст собираются. А в тексте только чего нет! Ты в строну шагнул, а в тексте уже зафиксировано! А если съел чего, там тоже есть. Ежели отравился, так туда тебе и дорога! Не ешь что попало! Все едят мох, кто варёный, кто жареный, кто пареный. А ещё самый смак – маринованный да под ромаховую зель!
Жаль, что дед Гиппа не попробовал. Тётка Варвара давно заготовила! Да случая не было – угостить. А тут случай есть. Так Гиппы нет. Помер.
Вот тебе и яблони цветут! Вот тебе, родимые, благоухают! Цветами исходят, ароматы источают.
Бедные мы, бедные! И мысли у нас – гениальные! Кто бы узнал – медаль дал. Сразу же. Так как мы думать, никто не думает. Вот, к примеру:
– Ты куда?
(Молчит. Думает,)
– Чего несёшь?
(Ещё пуще думает.)
– Не помочь ли?
И думать оба начинают. Стоят так день, два, неделю. Всё передумали. Уже и не об чем больше. так нет, они всё равно мозгами, словно камнями ворочают. Аж, треск стоит. Искры сыплются. И каждая – размером с город. Не то что наш Усть-Птичевск. А с Нью – Йорк или Париж будет! Оттого у нас всё и происходит медленно, с думами. С чувствами. А как без них? Без чувств-то? Словно без всего в чистом поле. И синь, аж, глаза ломит, и жаворонок в небе, знай себе тенькает, осип весь от муки своей нечеловеческой. А ты стоишь и весь без чувств. Чурбан стоеросовый. И, словно тебя не касается. Стоеросовый. Он и есть стоеросовый! Сто – это сто лет. А еросовый, то есть ересь, без Бога ты сто лет прожил. А Бог – это чувство. Ну, да ладно.
Схоронили деда Гиппу. Отплакали. Откричали. Отголосили. Особенно Варвара! Та совсем в обморок упала, прямо в могилу свалилась, на гроб. А у нас люди все чувственные, плачут и не заметили, что бабка на крышке гроба заколоченного валяется. Им слеза глаза застит. Оно и понятно: глаза маленькие, а слеза огромная, во всю мощь да ширь, что космос, что вселенная глубь. И крылья у неё зелёные, тканые. По краям розово, чернично, землянично, малинно, клубнично, ежевично! То-то же!
И лежит Варвара бездыханная почти. Нежит, ногами сучит. От горя, конечно. Кот Борис шепчет, мол не помочь ли человеку? А народ глядит и думает, разве мы не помогли? Разве могилу не вырыли – широкую, просторную, ровную, глиняную? А Борис снова: не помочь ли человеку? Да ты что, народ мутить? Разве можно? Грех из могилы тащить!
Стали камни кидать, Борис маленько – с горстку бросил, кто не поленился – глыбой запулил. Тут Варвара очнулась – заверещала, вылазить стала. Её в могилу пихают, а она подолом камни смахнула, выскочить норовит. Выбралась. Кое как. вся в глине умазалась. Люди таращатся, крестятся в испуге. Бабки ребятишек к подолу жмут. Девки за берёзы попрятались. Визжат. Но всем любопытно сделалось: Чем дело кончится? Те, кто ответственные за похороны, могилу кое-как забросали землёй. А те, кому не поручено. Отошли подалее. Испугались, мол, покойник ожил. А Варвара с горя в поле убежала. Тошно ей, тошнёхонько. Оно и верно! Росой Варвара омылась, утренней свежей розовой! Крылатой стала. Так, бывало, вспорхнёт и полетит! И высоко, до берёзины! До ельника колунного! А, то иногда и выше! До осины, до липы, до черёмухи. Прыгучей стала, страх!
Ну, и верно. Многие люди нынче страшатся до смерти! Запугали их. Особенно в Усть-Птичевске! Так и пужаются, так от людей и шарахаются. К человеку, бывало, подойдёшь так спросить что-нибудь. А он – в строну сиганёт, испужался. Словно не ты к нему подошёл, а пугало огородное. Это от того, что они в экраны по вечерам пялятся. И ночь плохо спят. А утром выйдут на дорогу, а тут ты с расспросами, мол, доброго здоровья, человек хороший, как спали? Сколько дён? А человек-то вообще не спал, он со страха заснуть не мог! Не то ли что ты – всю зиму дрых на печи. Аж, весь мхом покрылся сверху донизу. Выспался и вышел с расспросами, а лицо помыть забыл, не ополоснул, на дождь понадеялся, мол, вымоет тебя дождик-то, как дерево! Оно может, верно, но мох прирос к лицу, только ножиком можно сокребнуть. А так никакой дождь не возьмёт! Дед Гиппа, тот чистоплотный был. Два раза в год мылся. Тщательно, часа по три. О, это был особый случай, божественный! Вся деревня замирала, когда дед Гиппа по тропе в баню шёл. С тазиком, веником, всё, как положено. А после бани водку пил. И песни орал: «Что на Марсе будут я-яблони-и-и цвисти…»
А теперь в деревне тихо. Словно дед Гиппа не один умер. А все враз! Такая сила у него была! Такая мощь! Борис говорит:
– Пошли помянем!
Тихонько сказал, себе под нос. Но все услышали. Даже глухая Марья. И та на батожок опёрлась и пошла со всеми. Путь, конечно, не близкий. По болоту сперва, затем лугом через мостик до крайней избы. А от неё через огород, на поляну. Туту уже накрыли, кутьи наварили. Гороху, проса с изюмом, оладьи с морковью, пироги с тыквой, вареники со сметаной. А браги-то! Браги! Через край плещется. Туту разве устоишь? К вечеру вся деревня вповалку лежала. Борис, Заяц, Деваха, Варвара. Ну, оно и вышло. Что мимо Марса пролетели. Очухались, кругом яблоки валяются. И в избе, и в огороде. И на траве, и на переезде, и в часовне. Бог мой! все яблоки красноспелые, сочносладкие, величиной с кулак!
Пробились, да мимо!»
Сказка была длинная. Тягучая. Дети уснули. Сон! Сон! Сон! Везде сон!
А ТУТ И СПАСЕНИЕ ПРИШЛО,
НАШИ!
Хотя чеченцы.
Наши!
Хотя киргизы!
Наши!
Хотя белорусы.
Наши – все теперь наши!
НЕСТОР. АЛЬКА. ПОЛИНА.
В чём на самом деле страшная беда, если приходит секта, наваливается секта, вторгается в души людские, заполонив всё пространство? Тут сказками не обойтись про зайцев, девах, дедушку Гиппу, про Усть-Птичевск, входящий всем своим городом в Соцгород. Соцгород – это пространство, оно может быть сужено до одного дома, улицы, но может быть великим, может быть целой страной, может занимать несколько стран таких, как Китай и Индия.
Нестор наслушался разговоров у костра. Затем «Скорую», где Нестора переправляли в больницу, обстреляли сектанты, пробили пулями шины. Нестора отвели в подвал, положили на грязный матрас, до Нестора на этой подстилке умерло уже четыре человека.
И сказку про зайца, рассказанную учителем для детей, Нестору пришлось выслушать до конца. А что ещё ему оставалось делать?
Нестор то и дело впадал в забытье. Затем не надолго приходил в себя. Мучала жажда, но не отнимать же у детей последние капли воды? Клопы прыгали по матрасу и смеялись. Всё тот же иллюминатор окна, дед Гиппа и рыжая девушка. На стене рисунки с зайцами. Ничего не изменилось в мире. И лишь яблоки действительно опадали с красной планеты. И рвались, как снаряды.
– Аллах Акбар! Ахмат сила! – послышалось за дверью подвала.
– Слава Богу! – воскликнул дед Гиппа. – Русские пришли!
– Ура! – подхватил учитель, выводя детей за руки на солнце.
Солнце моё!
Солнце!
Нестора тоже вынесли во двор разрушенного дома. Все подумали: помер. Бабки заголосили. Это была длинная тягучая песня…
Нестор был маленьким. Колыбель качали добрые матушкины руки, похожие на розовые узелки. Нестор не был героем, не был смельчаком. Но мог дать отпор кому угодно. Он всегда защищал девочек. Злясь, с разбегу Нестор наскакивал на обидчика, отбивал у него жертву. Как-то раз он увидел, как трое мальчиков зажали девочку в угол и начали её ощупывать. Это было унизительно. Девочка кричала, ей зажимали ладонью рот. Один из мальчиков прислонил к её ноге осиное гнездо. Нестор накинулся на пацанов с кулаками, отбил перепуганную девчушку. Но осы вырвались из гнезда и накинулись на Нестора, облепили ему голову. Он побежал к озеру. Осы за ним. Он кинулся в волны и лишь тогда насекомые отстали. Девочка бежала рядом, отмахивая веткой назойливых толстобрюхих ос. Она кинулась вместе с Нестором в воду:
– Эй, спасибо тебе!
– Пожалуйста! – откликнулся Нестор, выходя на берег.
– Я – Мниша! Меня всё время обижают хулиганы! И что я им сделала? Зажмут в угол и щупают, гады! – у девочки было распухшее от укусов лицо. Нестор еле-еле мог выговаривать фразы – рот, язык, нос были изуродованы злыми осами.
Мниша выбралась на песок. Легла рядом с Нестором. У неё было не по возрасту аппетитное тело. Неприкрытая колышущаяся грудь с маленькими твёрдыми сосками.
– Хочешь, буду защищать тебя всегда? – спросил Нестор, морщась от боли во рту.
– А чем я тебя отблагодарю? – Мниша пожала плечами. – У меня подруга есть Полина, она в самбо ходит. Несколько приёмов знает – любого пацана удавит!
Полина…Полечка…заинька! Люблю тебя!
Подумал Нестор и застонал.
– Да он живой! – услышали бабки и прекратили петь заупокойную.
Нестор очнулся в больнице. Перелом руки. Сотрясение мозга. Потеря крови.
Будь проклята эта война! Секта!
Если бы Соцгород не поломали, не было никакой войны и секты нацистов. Не было бы смертей. Не было бы этого ужаса.
Нестор был любимым ребёнком в семье. Кроме его родилось ещё шесть братьев. Но лишь один Нестор был самым молчаливым: уставится в потолок и лежит себе в кроватке – зайцев считает. Сказки сам себе сочиняет. Мать иногда говорила: «Может, ты не наш? Подменили мне тебя? Все братки твои – криком изошлись. А ты один молчишь, узоры теней рассматриваешь!»
Самое главное найти свою родину. Как в сказке про зайца. Увидеть дикую природу Марса с его яблонями. И защитить свою родину от ворога.
А теперь ещё одна сказка:
Отчего Украйна в Европу стремится. А Соцгород как врос, никуда не хочет двигаться. Потому, что именно отсюда он произошёл из этой утопической земли – Россь, Русина, Русь.
А Украйна – кусок материка отвалившегося, дрейфующего. Примкнувшего всей своей Галицией, сросшийся с материковой Русью. Поэтому Украйна и стремится в Европу – там её ямы и норы.
– Эй, – звали Нестора домой. Но он молчал: изучал движение материков. Сцепление. Нестор рвал ягоды, клал их в рот и молчал.
Ягоды были повсюду. Скифы тоже любили ягоды. Украинцы – не скифы, поэтому их влечёт всё, что не скифское. Они с иного острова. С иных гор. Но материки срослись, а место, откуда пришла антискифия, она же антисоцгород, остался затопленным морем, на эту проблему надо взглянуть шире: Украйна стремиться на своё место и не может туда попасть. И народ там иной – карпатский, горный, прибрежный. И козочки там бегают. И гуцулы костры разжигают.
– Нестор! Нестор!
Мальчик услышал далёкую старинную мелодию. Жалобную. Она была как неисчерпаемая боль. И много странного было на этих землях анти-соцгорода: черти ютились на тонких струнах скрипочки. А уж не подменили ли Нестора на дитя чертячье? Не братья ли они Нестору – эти хвостатые сущности адовые? И плачут они по нему, чертыхаются. Соцгород изгнал из себя целое болото чертей. И этих странных сущностей – зайца, Гиппу, Девах, бабок-толмачих. И умчались она на окраину. А как весна – выбрались и давай обсиживать крест каменный, кирпичный, чуждый им крест православия, братства, равенства, победы добра над злом.
Всегда антисоцгород звали чертячьим местом. Деваха была мавкой. Вдоль берега сигали навки – странные существа. И Нестор видел их, хотя они были бестелесными. Вся украйна наводнена жаждой денег, наживы, навками. Они во всём виноваты. Чтобы ничего не делать, а получать халяву. Нестор тогда ринулся вниз под гору. Он бежал, чтобы забыть мелодию. Чтобы выскользнуть из цепких лап её. Ему не нужны были эти братья. У него было много своих, родных.
Нестор пролежал в больнице около месяца. В полубреду. В бессоннице. То ему снилось детство. То юность. То Полина. То ягоды и Мниша, которую обижали мальчики. Затем её обидел юноша. Муж. Зять. И лишь одна песня нескончаемая – жалостливая, болотная могла спасти всех:
«Был похож на Фантомаса
одноклассник мальчик Вася,
он писал у нас в подъезде плохо про девчат из класса.
Вася рано стал ширяться, нюхать, плюхать, пить вино.
Он сказал в подъезде:
– Здрасте.
И позвал меня в кино.
«Фантомас разбушевался», «Фантомас разбушевался»,
все любили Фантомаса. Это было так давно!
Наш любимый фильм простецкий. Он и детский. И не детский.
Он скорей всего, советский,
пахнул розовой травой
и селёдкою под шубой.
Помню снег: из ниоткуда.
Но не с неба. Снег – живой!
Вот дворец с кинотеатром, очередь, что неохватна
глазу, словно в Мавзолей. «Фантомас разбушевался»,
я стою, но где же Вася? Ни в проходе, ни на кассе…
Десять радужных копеек, чтоб усесться. Ряд скамеек,
окрик, эй, подвинься, брат!
Во сидит соседка Оля, Вера, Ваня, Петя, Толя,
нас потом в церквях отмолят
наши бабушки. А в поле
снег! Он шёл – такой большой!
«Фантомас разбушевался»… в спину больно, мальчик Вася –
вдруг толкнул меня ногой.
Не на камень я упала, в кровь разбившись вусмерть, ало,
не упала – воссияла,
не разбилась – ввысь попала,
в золотое, голубое, пестрядинное рядно!
«Фантомас разбушевался» – распрекрасное кино…
Холод. Площадь. Ленин с нами, как пойти домой мне к маме,
вся в ушибах, с синяками?
Мне обидно. Мне темно.
Но!
Но я тоже не из глупых.
Я из смелых. Я из дерзких.
Нет, ни чай горячий, суп ли
Васе вылила я в туфли.
Нет. Коль мстить – так фантомасно:
мстить не стала, боль угасла.
Фантомас. Крылечко. Вася.
Но был снег. Огромный снег.
Вася умер раньше всех…
Обкурился. Обкололся.
Помню: шло большое солнце.
Солнце – тоже человек!»
И лишь она имела смысл. Мниша выучила её. Полина тоже. Саныч пел эту песню под гитару.
Алька не пела. У неё пропал голос. Вернись, сестра! Хватит шататься по болотам карпатским. По сектам.
Сект на Украйне множество. Это беда! Это жуть, сколько их!
Нестор вернулся в Соцгород. На поезде. Сотрясение улеглось. Рука срослась. А любовь к Полине осталась – сладкая, вожделенная, нескончаемая.
КАК ВЕРНУТЬ ГОСУДАРСТВО В СОЦГОРОД?
Через мечту. Через благостные мысли. Всё возвращается только через добро. Добро к добру, как деньги к деньгам.
Разломов и расколов множество. Швы идут через сердце человека и сквозь него.
Если бы меня убили на войне, я бы не обиделась. Стала бы приведеньем в белой накидке. Что мне моя смерть? Накинула белую газовую косынку, платочек и – в путь! Хорошо быть привиденьицем! Летаешь себе. Всё видишь: Саныча, Нестора, Мнишу, Альку. Вот тогда бы я точно отвадила Альку от секты. Она только к еде прикоснулась, а тут я хвать – и по рукам её! Острожно так, косынкой: ешь своё родное, волжское, хлебное, щи да борщи с пельменями, уху ешь!
Она только к кришнаитскому алтарю, а я опять тут как тут: в церковь иди православную! Свечки поставь за нашу маму, папу, бабушек и дедушек в войну погибших. За братца нерождённого! За племянника погибшего в Мариуполе. За племянницу, что овдовев, прямо почернела лицом вся.
Но я жива. И счастлива. Поэтому приходится терпеть отклонения от орбиты.
Нестор, Нестор! Люблю тебя. Пораненный мой, побитый, покоцаный, весь в синяках и ушибах.
И Саныча я люблю. Он же брат твой. Вы из одного теста: крепко сшитые, ладно скроенные, родинка слева, родинка справа. Головы круглые, затылки ровные, волосы мягкие.
Саныч целуется. И обмирает. Это молодость моя. Страсть первая. Дорога широкая.
Нестор – это бессмертье. Да, так бывает, что смертный открывает врата в иной мир – райский. Частица рая, вот что такое Нестор. Мёд. Сахар. Елей. От любого звонка ему вздрагивает сердце. Любая смс вводит в восторг. Любое слово даже незначительное – вырастает в скалу, в гору, в башню.
Он сам подошёл ко мне тогда. И я поняла: под свитером бьётся сердце. Такой упругий этот Нестор, как мяч, в нём воздух, кровь, мышцы. Нестор – ты понимаешь, что наделал? Ты увёл меня от Саныча. И наш маленький – усыновлённый нами Коленька Костров теперь с нами. А вот и путешествие за ним, уже зимой, когда Нестор немного поправился:
Вот он наш славный Коленька после подписания всех необходимых бумаг, после объяснения и выяснения, после того, как смолкла канонада. И был расчищен путь сановный. Люблю, когда Нестор за рулём. Люблю, когда он кладёт мне ладонь на колено. Так по-хозяйски. Ладонь у Нестора добрая, тёплая. Он весь добрый и тёплый. Теперь у нас сын Коленька.
Малыш узнал меня, обвил мою шею руками:
– Мамаша! Ты приехала! За мной!!!
Теперь у меня трое детей. Алёшка. Арсений. Коленька. И Мниша – с голосом ребёнка, но почти старушка. Она всегда удивлялась, как мне удалось не постареть. Очень просто: кефир на ночь, холодный душ, пробежка в магазин с утра до завтрака, уход за Санычем, который спился и обезножил. Но теперь и Саныч начал ходить, от моих чудодейственных травок.
– А поедем в Индию сестру вызволять? – спросил Нестор.
Этот удивительный, так и не повзрослевший Нестор! Мальчик-стрик. У него вечно какие-то – а поедем-ка? У нас уже были эти «поедем-ка», в результате Нестор чуть не погиб, а я убила снайпера, или ранила, или просто напугала?
