Читать книгу: «Соцгород – 2 против секты», страница 4
Хозяин огорода, решив, что убил пришельца, направился к грядкам. Подпустив стрелка поближе, Заяц встал на задние лапы и зарычал стихами из нового цикла. Хозяин хлопнулся в обморок. Обыскав его, Заяц обнаружил документы на имя Гиппократа и несколько античных монет с изображением Афродиты.
– Вот это да! – присвистнул Заяц. – Меня чуть не ранил античный герой, сошедший с Олимпа.
– Ой-й-й… – застонал Гиппократ, пытаясь приподняться.
– Эко тебя! – Заяц протянул Гиппократу лапу.
– Вроде выпил немного… а вы из какого маскарада? – Гиппократ постепенно приходил в себя.
– А вы из какого? – не замедлил пошутить Заяц. – Где ваша корона?
– Чего? Корова? – Гиппократ встал на ноги. Обмерил Зайца взглядом. – Корова-то в хлеву, клевер жуёт.
– Так вы не царь?
– Не-ет.
– Отчего же у вас имя такое странное? Гиппократ?
– Мать так назвала, она у нас фельдшером робила… а вы чего тут делаете? –
– Обедаю. – Заяц поднялся с корточек. Он был выше Гиппократа на голову. – А вы мне помешали.
– И вы мне… я тоже обедал. Сейчас все обедают. И Прасковья, и Борис, и соседка Клавка. А вас как кличут?
– Я – Зайцев Емельян, – представился Заяц и протянул лапу.
– А я…дед Гиппа.
– Можете не говорить, я знаю, кто вы! – перебил Гиппократа Заяц и отошёл в сторону. – Зачем стреляете в беззащитных существ? Вы – браконьер?
– Помилуй Господи! Я думал воры…
– Чего у вас воровать? Гниль? Опарышей?
– Так в хозяйстве всё пригодиться! Из гнили мы делаем натирания, а из опарышей наживку. Тут озеро недалеко.
– Значит, рыбку кушаете? Может, и зверей употребляете? – Заяц нахмурился.
– Да ну вас! Откуда вы взялись? Инспектор что ли?
– Ответьте на вопрос! – Заяц оскалился.
– Так мы ещё грибочки едим, ягоды по осени, да яйки утиные собираем на болоте. Жарим и под мховую настойку ужинаем.
– Я вас так твою растак! – Заяц схватил деда за шиворот. – Я сам тебя изжарю, будешь знать, как невинных есть!
– Так тёмные мы, разве в мгле-то разбёрёшь кого можно есть, а кого нельзя. У нас все друг дружку пожирают. Вот Клавка Мишку загрызла, а Борис Михея ещё с осени обглодал.
– Кто такой Мишка, кто такой Михей?
– Так Мишка – это козлёнок евоный, а Михей – петух. И нас позвали. Мы тоже ели…
– Чем пахнет? – Заяц пошевелил усами.
– Ой, каша горит! Айда в избу! – дед Гиппа вприпрыжку помчался к двери.
Заяц постоял во дворе, покумекал, поднял с земли шапку, сунул её подмышку и решил принять приглашение. Всё-таки не каждый день такое случается, чтобы в тебя, стрельнув, не попали! Дед Гиппа тоже, хоть никудышная, но компания!
– Чего ты там, входи! – скомандовал дед, открывая форточку, и тут же посетовал. – Чуть не сгорел из-за тебя!
– А я чуть не умер! – ухмыльнулся Заяц и вошёл в пахнущую гарью избу.
– Значит, квиты. Будем есть бисквиты! Садись к столу-то, двигайся. – В избе оказалось много народу. Сбоку сидели бабушки-соседки, на лавке дремал кот, а у стенки Белая деваха.
– Та самая! – ахнул Заяц и поздоровкался с гостями.
– Чё это он? – изумилась соседка Клавдия.
– Так здоровья тебе желает! – перевёл с русского на русский дед Гиппа.
– А на что оно мне? – засуетилась старуха. – Всё равно через десять дней всем конец вот уже явление инопланетное было…
– Тебе всё мерещится! – отмахнулся дед Гиппа, подавая на стол кашу в чугунке.
– Не смей спорить! Я войну предсказала? Предсказала. Демокрадов почуяла? Почуяла. Так вот знай, Яблочного Разговения не будет. Всё. Доигрались.
– А я летось тоже видения зрела! – подхватила Прасковья. – У меня в огороде в лопухах марсиане корчились. Сперва двое их было. А затем третий родился, четвёртый. Ох, расплодились. Все огурцы полопали.
– Так уж и марсиане? – спросила завистливая Клавдия.
– А как же! Носы – длинные, синие, как на картинке, что в сундуке моего племянника. И лопочут не по-нашему.
– Ешьте! – предложил дед Гиппа и наложил себе каши в капустный лист. Заяц огляделся по сторонам: перед каждым сидящим лежал такой же свежий, белый, кочанный листок. В углу дрались дети. Судачили соседки. Лишь один старый ленивый кот, растянувшись лежал, рыская глазами. Похоже, что он был здесь самым главным.
– Ты увечье ходил исправлять? – неожиданно спросил дед Гиппа у Зайца.
– Какое увечье? – удивился Заяц.
– У кого какое. Например, у Клавдии зренье плохое. У Бориса – ночное мочеиспускание. У меня склероз. А вон у этой, – дед кивнул на Белую деваху – амнезия, то есть полная потеря памяти. То ли замужем она, то ли нет, не помнит.
– Можа, целка ещё? – ухмыльнулась вновь завистливая Клавдия.
– А тебе завидно? – спросила её одна из товарок.
– А тебе нет?
– Вот был бы рекорд! Девяностолетняя старуха и целка ещё! Эх, марсиане бы похихикали!
– Так ходил или нет? – дёрнул за рукав Зайца дед Гиппа.
– А куда идти-то? – Заяц понял, что для сидящих этот вопрос составляет жизненную суть.
– Если не ходил, то не наш. Выходи из-за стола! – рыкнул Борис, мурлыча.
– А ты ходил? – Заяц пошёл ва-банк.
– А как же, меня кастрировали! – Борис показал, где и что ему отрезали. Гости одобрительно зааплодировали.
– Разве это увечье? – ухмыльнулся Заяц, подыгрывая собравшимся. – Вот у меня было настоящее!
Наступила тишина, стало слышно, как звенит муха за зеркалом.
– Мне ухи перешили. Которые маленькие были, их отпороли и собакам выбросили, а пришили вместо них локаторы. Теперь антенны не надо. Радио «Маяк» ловлю вибраторами и наслаждаюсь! – похвастался Заяц. Его занесло.
– А чего сейчас передают? – вновь позавидовала Клавдия и подсела поближе.
– Погоду! – выпалил Заяц и принялся есть. Каша была необычайно вкусной, с орехами, ягодами.
– А вот и врёшь! – чуть не разоблачил Зайца дед Гиппа, включив приёмник громче. – Вовсе и не погоду, а песню поют!
– А про чё поют-то? – спросила Клавдия.
– А я почём знаю. Не на русском! – ответил дед Гиппа, пытливо глядя на Зайца.
– Так про погоду же поют! – выкрутился Заяц. – Про ветер, дождь. Слякоть, а потом про солнце. «Сан» по-английски солнце.
– А я думал про любовь! – стушевался дед. Но Борис продолжал наблюдать за Зайцем. Он чуял в нём соперника.
– А как градус по-английскому? – спросил Борис.
– Зачем тебе? – удивилась Клавдия.
– Тоже хочу погоду распознавать, синоптиком работать!
– И много ли платят?
– Неважно! Зато почёт!
– А хрен с этого почёту возьмёшь? – махнул рукой дед Гиппа. – Ни в карман положить, ни в бочку замариновать.
– Ежели ты в почёте, тебе сами в карман наложат! – уклончиво ответил Заяц. Он научился распознавать игру, в которую играли гости.
– Ну, вас! – вдруг захихикала Прасковья. Ей нравился Заяц и его локаторы. Она несколько раз подходила сзади, чтобы разглядеть пышные, белые, неземные штуки на голове пришельца. И, наконец, отважилась спросить:
– Где такие штуки пришивают?
– В клинике, – уклончиво ответил Заяц. Он доедал вторую порцию угощения.
– В нашей? – изумилась Прасковья.
– Нет.
– Дай адресок.
– Ну, придумала! – изумилась Клавдия, втягивая от зависти слюну. – Небось, дорого?
– Дёшево только хрен в огороде! – добавил дед Гиппа.
– Давай. Давай, говори! – Борис был рад поддеть Зайца.
– И тебе тоже надо?
– Да! – кивнул Борис. – Будем все одинаковые, с локаторами. С радио в голове!
– Так не успеете. Вы же помирать собрались! – Заяц почувствовал холод в животе и лёгкое урчание.
– Не твоё дело! Колись! – Клавдия вцепилась Зайцу в горло.
– Ну, вас! – вновь воскликнула Прасковья и оттянула Клавдию от Зайца. – Давайте по-хорошему.
– Говори, гад, сознавайся! – Борис достал нож.
– В Африке! – выпалил Заяц первое попавшееся ему на ум. – У реки Нил, возле гробниц фараонов. Вот адрес! – И Заяц протянул Борису клочок бумаги, где милой ручкой Эс было написано несколько слов.
– Так я без очков не вижу! – выпалил Борис и побежал домой. Он был полностью сражён. Ненависть закипала в его душе, он разрабатывал план мести этому выскочке. Этому локаторному головастику!
– А телефон где? – не сдавалась Клавдия.
– По адресу можно узнать! – догадался дед Гиппа. Ему надоело выяснять очевидное.
– Из чего у вас каша? – Заяц доедал вторую порцию смеси по вкусу похожей на орехи и манго.
– Пондравилось? – хихикнул Гиппа. – А вот не скажем, сам отгадай из чего!
– Из фруктов с крупой? – улыбнулся Заяц.
– Не-ка!
– Из овощей?
– Куда там!
– Сдаюсь!
– Из мозгов, дурак! – дед даже подпрыгнул от радости, что так подшутил над гостем.
Заяц прикрыл рот лапой. Такого он не ожидал. Гости принялись хихикать, дед Гиппа весь затрясся от своей шутки. Клавдия позавидовала словам старика, а Прасковья вновь сжалилась над локаторным пришельцем и лишь слегка улыбнулась, кривя рот.
– Врёте вы всё! – догадался Заяц и стал пить чай. Вкус напитка был тоже необычно пряным, почти неземным.
– Станцуем? – предложила Зайцу Белая деваха, очнувшись. Она близко придвинулась к гостю, дыша чесноком и смачно отрыгивая пищу.
– Не-е-ет! – попытался отказаться Заяц, но деваха ущипнула его до крови.
– Маэстро, музыку! – выкрикнула она и вышла в центр круга. Неожиданно грянул туш. Гости захлопали в ладоши.
Зайцу ничего не оставалось, как последовать за Белой девахой. Он огляделся и понял, что находится внутри цилиндра. Видимо, компания давно облюбовала это помещение: иллюминаторы были прикрыты занавесками, а алюминиевые стенки обмазаны краской. Деваха схватила Зайца в охапку и выволокла из-за стола.
– Ну, давай! Это потрясно! – Заяц еле успел отвернуться, чтобы не вдохнуть очередную порцию вони, исходящую от Белой девахи.
Танцующие заходились в конвульсиях движений, гости икали и мочились от нестерпимой, не человечьей радости.
– Пойдём, погуляем! – неожиданно предложил девахе Заяц и направился к двери.
Он открыл цилиндр и понял, что находится в открытом космосе, вокруг мелькали созвездия искрящимся цветным пятном.
– Держи его, а то вывалится! – предложила Клавдия и отодвинулась подальше. Гиппа схватил Зайца за уши и захлопнул дверь, Белая деваха блевала в ведро возле умывальника.
– Когда мы успели взлететь? – удивился Заяц.
– Мы всю жизнь летаем! Ещё не садились, – обронила Прасковья.
– В соседнем отсеке тоже люди? – выронил Заяц.
– А про то знать нельзя! – приложив руку к губам, ответил Гиппа. На лицах сидящих отразился испуг.
– Как же тогда наш Усть-Птичевск? – осведомился Заяц.
– А что Усть-Птичевск? – переспросил Гиппа. – Бочка она и есть бочка. Катится себе куда кривая выведет! И нет ей удержу!
– То ли дело наша Потеряевка! – добавила Прасковья.
– Значит, я не увижу Наталью Юрьевну? – загрустил Заяц.
– А на кой она тебе, если есть я? – удивилась Белая деваха и вновь ущипнула Зайца. Но тот успел увернуться, поэтому щипок получился не сильным.
– Она яблочная, спелая, запашистая, краснощёкая!
В ответ Заяц получил такую оплеуху, что свалился с лавки и потерял сознание.
А вокруг плыли, искрясь и радуясь, большие оранжевые тугие, как кокон бабочек, не вылупившиеся, не проклюнувшиеся планеты, населённые духами и сверхсуществами, невидимые человечьему слепому глазу. На Марсе цвели, пьянили ароматом, пчелиным жужжанием, последней грешной белой радугой, огромные яблони. До Разговения осталось девять дней…
Белая деваха оказалась, очень сочной и почти безвкусной при близком рассмотрении. Запах чеснока словно испарился, словно исчез. Заяц подсел к ней, чтобы немного поболтать о странном письме, «дойти до сути», как сказал знаменитый поэт двадцатого века.
– Вы хорошо танцуете! – начал Заяц, подластиваясь к девахе.
– А вот и нет! Врёшь, ё-моё! – глаза у девахи сузились в маленькие окошечки, в жёлтые огни настольной лампы. – Все вы такие! Сначала ласковые слова говорите, а жениться не хотите!
– Разве вы не замужем? – Заяц был хитёр, как лиса.
– Я не помню… – призналась деваха и принялась вытирать глаза платочком.
– А вы в паспорт посмотрите, может, там что написано?
– Что вы! – затрепетала деваха. – Нам это нельзя, нам запрещено…
– Кто запретил?
– Зевс! – деваха приложила палец к губам.
– А вы поглядите тайно. Никто не узнает. Так сказать, в целях безопасности.
– Нет… я жить хочу!
– Разве это жизнь?
– Разве нет?
– Конечно, нет! Если вы не замужем, то вам пора искать мужа. А если замужем, то пора ему изменить! – кивнул Заяц и сочувственно взял деваху за руку. Ладошка была слегка влажной, но белой и тёплой, как у кошки.
– Что мне делать с вами? – деваха прильнула к Зайцу полной, мягкой грудёшкой.
– Ничего! – Заяц пожал плечами.
– Так нельзя! Я должна вас либо обольстить, либо забыть навсегда.
– Разве вы меня помните? – Заяц был ещё хитрей, чем думала деваха.
– Смутно… кажется, вы приходили в нашу Харчевню. Да, точно. Вы приносили рукопись! – вспомнила деваха.
– Что с этой рукописью стало? – Заяц подпрыгнул от радости.
– Кажется. Мы ей растопили камин. Знаете, было холодно. Так зябли руки, особенно пальцы, – деваха поднесла к глазам свои пушистые ладошки. – Мы такие беззащитные, такие грустные. Эти длинные, беспросветные вечера. И маленькие снежинки на стёклах. А утром! Рано вставать. Идти в Харчевню. Зачем. Для чего?
– Для общества! – Заяц решил идти до конца.
– О! Разве это настоящее светское, утонченное, интеллигентное сборище? Вандалы! – Лицо девахи вытянулось в гримаску.
– Ладно! – Заяц встал. – Рукопись я могу восстановить. Даже обновить, переработать, так сказать, бриллиант поместить в другую оправу. Но мне нужна ваша помощь!
– Я к вашим услугам! – деваха была отзывчивой на ласку.
– Замолвите словно о ней. Скажите Альбине, – Заяц запнулся на полуслове, – чтобы рассмотрела к печати.
– Вы думаете, это поможет? – глаза девахи сузились ещё больше. – Вам нужно нечто другое!
– Что именно?
– Раскрутка! Имя! Положение в обществе!
– Но вы же сказали, что общества нет!
– Да, – деваха согласно кивнула, – поэтому ничего не выйдет!
– Попытайтесь, я вас умоляю! – Заяц готов был броситься ей под ноги.
– Бесполезно! Тупик! Безысходность! – деваха отстранилась от Зайца и осушила стакан до дна.
– Что будем делать?
– Переходите на прозу!
– Значит, если я вас правильно понял, то я всего лишь на всего – прозаик!
– Да! Напишите повесть и мы вас опубликуем! Во имя Зевса!
Деваха выкрикнула последнюю фразу так громко, что соседний иллюминатор дрогнул. Но никто не проснулся, видимо, каша имела двойной эффект: она действовала, как снотворное. Зайца тоже окутала дрёма. Он сполз на лавку, накрывшись фуфайкой, вздохнул и погрузился во тьму сна. Деваха примостилась рядом, сложив свои белые, пушистые пальчики в узел жанклодвандама.
Зайцу многое не нравилось. В первую очередь он был недоволен собой. Своей белой пушистой причёской, морщинами на низком лбу. Кожа щёк со временем стала дряблой, улыбаться не хотелось. Заяц смотрел на звёзды, которые, как дети на прогулке, высыпали из своих тёплых гнёзд. Вокруг разливался запах первого Яблочного цветения. Время было ограничено. Карьера Зайца продвигалась медленно, словно нехотя. Экая ленивая особа, эта карьера!
Заяц стал тормошить Белую деваху за плечо, чтобы та проснулась и помогла ему. Пусть замолвит слово, одарит обещаниями, даст взятку, улыбнётся кому надо, обругает нерадивого, потормошит влиятельного, в конце концов займётся спортом, фигурным катанием или игрой в шашки!
А вокруг разливалось, благоухало, подёрнувшись маревом яблочное раздолье. Вылуплялись, проклёвывались первые птенцы, жёлтые, пухлые, но не злые. Это приносило радость и покаяние…
Всю ночь Зайцу снилась Наталья Юрьевна, облачённая в белый капюшон, сквозь сон золотились маковки церкви Усть-Птичевска и строгие слова заячьего учителя – Джимбинова. «А не пойти ли к нему? – подумал Заяц. – Но с чем? – спросил он сам себя. – Может, с рукописью? Той самой, от которой отказалась Белая деваха… отказалась и забыла…»
– Эй, вставай! – потрогал он её за плечо.
– Ты слишком долго блуждал в космосе…– ответила Деваха сквозь сон, – теперь всё за деньги! За капустные, жёлтые, яблоневые, заячьи листочки, запечатлевшие профили царей и бабочек, порхающих в безмолвии. О, эти вензели. Ветки, листы, прожилки. Мы – рабы денежного обращения! Мы в тяжком плену, мы узники, мы графы Монте Кристо…О, Заяц! О твои жалкие стихи…О-о-о, гусеницы, ползущие по ним, пожирающие их, как заячьи, капустные, яблоневые монетки! Гнусные!
Белая деваха, выразив свои чувства, заснула вновь. Она завернулась в ситцевую шаль и захрапела.
– Очнись! – потряс Заяц её за плечо.
– Здравствуй! – пролепетала деваха. её глаза распахнулись окончательно. – Ты кто такой?
– Я? – изумился Заяц. – Ты что, забыла?
– Забыла! – призналась деваха.
– А кто ты такой, чтобы тебя помнить вечно? – вступил в разговор дед Гиппа. – У нас вообще памяти нету! Она нам ни к чему. Вот слух, зрение, обоняние, осязание, чувство голода – это да! А память – это роскошь! Это достояние знатных и богатых. Нам путаться с памятью незачем! У нас всё просто. Утром встал. Потянулся, чтоб кости хрустнули, жилы вытянулись, чтобы сустав в подсуствчик вошёл. Эх, хорошо! Кваса выпил, если голова трещит, а то брусники на меду, али перцовки на капустных листьях. Яблоком хрумкнул, заговелся. А после на крылечко – шасть, собаке кость бросил, кота кашей накормил, птицам крошек насыпал. А то голубя споймал, шею отвернул, ощипал и на огонь, жарить. Самокрутку свернул. Затянулся. Голубя с вертела снял, поел кажись, живот огладил и на рынок отправился. А там прошатаешься до вечера. Чего-нибудь продашь, чего-нибудь купишь, в забегаловке выпьешь, подерёшься, домой весёлым придёшь. Сядешь у окна, в иллюминатор глянешь и песню запоёшь белыми губами! Хорошо! Затем на печь взберёшься и задремлешь. Важно ещё валенки просушить, одежёнку какую никакую поштопать, и – до утра! А чего мы помним? Если живой, так про пищу думаешь, про болтовню бабскую, про бои кулачные, про рёбра ломаные. Нам не до Мендельсонов, не до Макдональдсов, не до Мандельштамов! Нам и так хорошо дневать-почивать, яблочного разговения ждать, соседей ругать. Лишь бы хвори не было. Неприятностей каких. А!
– Чего же вы тогда летаете? К чему вам? – спросил Заяц, глядя на Гиппу.
– Так это нам газ провели, – признался дед, – трубы в избы толкнули, где раньше умывальники стояли. Мы что могли оторвали и продали, а чего осталось, так хворостом то место закидали. А в это время газ дали, оно и бабахнуло! Всем селом взлетели. Но, клянусь валенками, это не надолго!
В этот момент кто-то постучал в дверь. И деде Гиппа отодвинул ситцевую занавеску.
– Кто там на стыковку идёть? – спросил он.
– Свои! – дверь отворилась. Вошла Клавдия.
– Утречка тебе! – поздоровался Гиппа.
– Как твой постоялец? – спросила любопытная.
– Живёт себе, хлеб жуёт.
– Пришли его ко мне.
– Для чего?
– Дров поколоть!
– Ладно, пришлю!
– Тогда пока!
– Договорились.
Клавдия отстыковалась от избы Гиппы и пристроилась возле Меркурия.
Завершался полный круг Водолея. Было тихо по ночам и ясно днём. Было время тоски и ожидания. Плавного. Нежного, птичьего перелёта вдаль. В каждой избе теплился фитилёк удачи возле деревянного идола. У каждого был идол свой. У кого Макошь, у кого Стрибог, у Гиппы – Даждьбог.
Уж очень Гиппа воду любил, особливо снежную, бурянную да с ветерочком, бульканьем. И лужи – с воробьями, барахтающимися в тёплой пресной жиже. Моросящий дождь – к урожаю, крупный – к теплу, косой, стригущий – к затяжной осени, к плаксивому утреннему сну, к боязни по ночам, к вспучиванию живота. А вот град с горошину – к неприятностям, как видение с копейку а несчастий с рубль! То с соседкой поругаешься, то оклеветят тебя, то на рынке поколотят. А тут ещё невесомость замучила. Ежели с утра не привяжешься, то до вечера болтаться будешь! Неплохо ещё и собаку свою к дереву привязать, кота – к ножке кровати, канарейку в клетку запереть, да куриц в сарае колпаком из прутьев накрыть. Калитку тоже на ночь закрывать надо! А то с петлей сорвёт, а на Марсе, где яблони цветут, что без калитки делать? Как дух завораживать?
О, велика история Усть-Птичевска! Да никто её не помнит. Знаем, что есть она, а в суть не вникаем, нам не до Александра Македонского, не до Византии! У нас свои сплетни, свои радости! И страхи тоже свои! Так бывает по ночам тревожно, если привидится чёрт с рогами, или баба с пирогами, точно не разговеться!
Так и знай, лопоухий!
Заяц подошёл к столу, налил похлёбки. Добавил халвы, сухарей, сметаны и съел.
Небо вертелось под ногами, как котёнок, царапалось.
Надо было нарвать чебреца, чтобы рот ополаскивать, косы мыть. Веток набрать, чтобы из-под ногтей грязь выковыривать. Да мало ли дел? Мужу скалкой врезать промеж глаз за его пьянство. Повыть о неудачном житье-бытье, о внуках, о хворях, о напастях, о разбойниках. Потосковать, порадоваться, а к вечеру забыть про всё, чтобы утро начать с белого, яблочного, капустного листа.
Заяц вздрогнул от необъяснимых толчков. Видимо, изба деда Гиппы, прорвавшись сквозь неоновую занавесь, достигла новой сферы. В окне что-то чавкнуло. Проблеснуло мелкой стружкой искр, легонько шмякнуло над трубой и стихло.
– Ух, ты, – прошамкал дед Гиппа, направившись в уборную, – у меня от искр колики в животе, аж кишки переворачивает!
– Если у вас непереносимость к космосу, то зачем вам непременно надо было лететь? – вежливо осведомился Заяц.
– А вам зачем это непременно знать? – съязвила Белая деваха..
– Он вообще суёт нос, куда не следовает…– вставил дед Гиппа, возвращаясь из туалета.
– А не подали ли на вашу деревню в розыск? – не обращая внимания на ворчание старика, спросил Заяц.
– Ага! Жди! – усмехнулся Гиппа. – бывало целые города пропадали. Никто их не хватился. Даже страны. Как сквозь землю проваливались!. Была одна такая. Как её бишь, – дед Гиппа почесал затылок, – ой, не помню, как вроде на букву «Ру» начиналось название. В единый миг эта Ру куда-то сиганула! У неё спрашивали, куда ты мчишься? Она молчит. Наверно. от кого-то скрывалась, натворила чего-нибудь, напакостила и убёгла! Так-то вот. А тут деревня ускакала под небеса. Ну и чего? Она размером всего с бабочку-капустницу. Вот и упорхнула. Дорог возле неё нету, колодец был да высох, озеров-морей вокруг неё отродясь не видели. Кому она нужна? Государству7 господь с тобой, лишнюю копеечку в неё вкладывать никому не охота! Ни прибыли от неё, ничего умного. Одно пьянство да тугодумство! Начальство обрадовалось, когда деревня в небо подалась! Вот лежала она на своих лугах, оврагах да погостах – такая жалобная, хилая, худорёберная, утопала в садах, в лопухаха-огородах да болотах с лягухами, жуками-плавунами, с воробьями да воронами. Кому она нужна?
– Отлично! – произнёс Заяц. Он вновь искал выход из ситуации.
А в это время гоготало, кукарекало, голосило утро. Вот она просвещенческая миссия рассвета! Подать знак о том, что мы обладаем некой информацией о своей цивилизации!
В Усть-Птичевске тоже всё было по-прежнему. В харчевне подавали завтрак на белых крахмальных капустных скатертях. Сама Альбина спустилась в подвал для трапезы. Это была неделя чревоугодия. На скатерти в цветных тарелках красовались блины с творогом, земляникой, картошкой, морковью и, конечно. с капустой. Также блины с маслом. Сметаной, вареньем, гречневой подливкой, с джемом из ягод. Грибочки лоснились в глиняных чашках. Пахли маринадом, уксусом, тмином, чесноком. Подавали кисели вишнёвые, смородиновые, грушевые и яблочные наливки, медовую брагу и сливовую настойку на десерт.
О. Рябиновая сладость угощения, о розовощёкие, насытившиеся гости, о ласковые щедрые хозяева!
Вместо салфеток подали ненапечатанные рукописи, так сказать, отказные, отвергнутые Альбиной Александровной. Рукописью Зайца утёрлись первые ряды. И грустно им стало и немощно! И утёрлась Альбина жалостными строками Зайца и поперхнулась слюной и стала задыхаться! Ринулись к ней читатели, но перегородила им дорогу занавеска между издателем, кодовый замок на дверях, забор с железными прутьями да электрическим током в проводах оголённых. Еле откачали бедную Альбину!
Зайца слегка поташнивало. Он не привык летать. Вот на поезде – это пожалуйста, в любой конец света! На троллейбусе или трамвае без билета, обманув контролёров – тоже неплохо! Но в избе, на привинченной к полу лавке, вот уж увольте!
Дед Гиппа растопил печь и поставил варить щи. Белая деваха подсела к зеркалу, засиженному мухами, и стала расчёсывать белые густые волосы. Вдруг раздались печальные звуки.
– Скрипка! – ахнул Заяц.
– Виолончель, – поправил его дед Гиппа.
– Давно я не была на концерте, – признала деваха и пошла наряжаться за занавеску.
– Сегодня третий день, как мы в пути, – грустно заметил дед Гиппа.
– Вас это не удручает? – спросил Заяц.
– А вас уважаемый, любопытный, надменный, бессолнечный и странный гость?
– Немного… – признался Заяц.
– Напрасно! Всё в наших руках! Если захотим вернуться, то вернёмся.
– Каким образом?
– Секрет!
– Да ладно уж, скажите ему, дед! – произнесла деваха, отодвигая занавеску. Она успела переодеться в синий строгий костюм.
– Не вижу надобности, – дед Гиппа скорчил рожу.
– Как хотите, – обиделся Заяц. Он привык к недосказанностям и недомолвкам.
– Разве тебе плохо у нас? Холодно? Голодно? Грешно? – спросил дед Гиппа назидательно.
– Нет…
– Тогда идите обедать! – И дед Гиппа выставил чугунок с горячей едой. Нарезал крупными ломтями сало, достал из погреба мёд, выложил на блюдо орехи, достал из печи пироги.
Ели они молча. После обеда дед заторопился на вечернюю молитву. Деваха села к окну с вязаньем. «Что за наказанье, – подумал Заяц – за что оно мне?», и стал вспоминать свою прошлую жизнь, хлебное поле, нить тропы, ржаные запахи детства.
– Я, может, похлопотала бы за тебя! – неожиданно заговорила деваха. – Но нет приказа.
– А без приказа не можешь? – спросил обречённо Заяц.
– Без приказа даже трава не растёт! Бурьян, лебеда, крапива не шевелится. Рыба в озере не плавает, зверь не родится!
– А любовь?
– Что любовь?
– Любовь приходит?
– Как приходит, так и уходит. Если нет приказа.
– А смерть?
– А про это забудь, не велено, про это глаголить! Мы контракт подписывали, бумажку такую с полоской, деньги платили, акциями называются, – поморщилась Белая деваха, продолжая рукоделие.
– А про любовь можно? – продолжал Заяц.
– Зачем?
– Для куражу. Например, за тобой поухаживать, конфет полкило купить или семек, в кино сводить, ну, там шуры-муры… – лицо у Зайца приняло похотливое выражение: Наталья Юрьевна была далеко, Эс тем паче.
– Ой, – воскликнула деваха, – я палец уколола.
– Значит, волнуешься, значит, я тебе нравлюсь! – Заяц погляделся в зеркало. Хорош! Усы торчком, грудь калачом!
– Да нет же, не от этого, просто рисунок сложный…
– Давай погляжу! – Заяц наклонился над девахой, поднося уколотый ею пальчик к глазам. И что он увидел! Волосатую, мозолистую ладонь! Словно у шимпанзе в зоопарке.
– Надо йодом смазать. – Похоже, что деваха не стеснялась своей обезьяньей волосатости.
– Сейчас подам! – Заяц принёс флакончик с жидкостью, чтобы смазать пальчик девахе, Заяц приобнял её за талию. Что делать! На безрыбье и обезьяна – рыба! Он провёл рукой по бёдрам и нащупал на копчике девахи маленькую выпуклость. – Что это у тебя? – спросил Заяц, ничему не удивляясь.
– Коса! – деваха кокетливо взвизгнула.
– На спине?
– А где ж ей ещё быть? Не на груди же!
– Ах, да… – кивнул Заяц и отошёл подальше: кабы не перешло.
Деваха смочила ватку йодом и помакнула ею уколотое место.
– Вот и всё!
– Кем ты приходишься деду Гиппе?
– Никем! Здесь все чужие. Нас песня роднит. И на Марсе будут яблони цвести! – запела деваха, затем она встала на ноги, и пошла кругом по избе. Приблизившись к Зайцу, обняла его, чмокнула в щёку и пошла дальше отплясывать.
– Ты веришь в это? – в глазах у Зайца помутилось. Прямо в горле ком застрял, в животе мягко булькнуло, прильнуло потоком искр. Он прикрыл глаза, но не тут-то было, кровь хлынула к лицу, к шее, стало жарко, маняще, волнующе, пронзило желанием аж, до печени!
– Не знаю. Не видемши! Увижу – поверю! – деваха отбивала чечётку мокрыми пятками. Пятки были тоже покрыты волосьями, но белее, чем на руках и шелковистей.
– Прижмись ко мне! – Заяц сглотнул жёлтую слюну. – Давай помилуемся!
– Не знаю. Я ни с кем не миловалась! – деваха продолжала свой танец.
– Я прошу тебя!
Деваха остановилась на мгновение. Заяц тут же пришёл в себя. Словно отрезвел после крепкого стакана самогона.
– Фу, ты, – произнёс он, – чуть не согрешил.
– Чуть-чуть не считается! – вымолвила деваха и вновь пошла по кругу. Павой, лебедью поплыла! И такая ладная, крепко сбитая, грудь чашками, попа тефтельками, ножки бам-бам по полу, лапки наверху.
– Что это за танец? – спросил Заяц, снова возбуждаясь. – Прямо наваждение какое-то от него!
– Усть-Птичевская чечётка. Меня мама научила. У меня десять братьев и сестёр. Как только муж охладеет: мама в пляс!
– Прекрати! Я не твой муж! – Заяц еле владел собой.
– Муж объелся груш. А мы за яблоками летим! – не унималась деваха.
Заяц не выдержал, рванул деваху к себе. Платьишко на ней расстегнулось, обнажая розовую пупырчатую грудёшку. Заострившиеся сосцы выкатились перед Зайцем, словно розовые земляничины. Мягкой волной окатило Зайца во второй раз. Думать было запрещено. Дума – хуже смерти.
Космос воздел звёздные очи долу и прополз веткою по крышам деревеньки.
– Эхе-хе! – подумал дед и нырнул в сени.
– Чего там? – переспросила Клавдия и прильнула к иллюминатору слепым глазом.
– Неужто то самое? – мяукнул кот и вскочил на крышу.
– Ну и ну! – кукарекнул петух и нащупал клювом червя.
Но это было не то, о чём подумали деревенские жители. Зайцу срочно была нужна раскрутка, просто до крайности! Он встал на лавку и прочёл стихи. Сперва одно позаковыристей, позабористей! Втрое – сложно-метафорическое, третье – неуловимо-летучее, четвёртое… А, бог с ним с четвёртым! Деревня плакала всю ночь, так её проняло, так достало! Ох, уж эта заячья белиберда, чепуховина! Грустная, скрипичная, виолончельная, арфовая, трепетная морозь души! Так никто по убиенным не страдал, по невинно загубленным не печалился, по искалеченным в истерическом пении не корёжился, как от заячьих стихов загинался!
То-то вам!
Белые мухи показались на следующее утро. Не вовремя показались! Так все яблони помёрзнуть могут, все цветики завять! Да и Зайцу лапу прищемило, он от собственного величия захмелел, запьянел от своей гордости да и хлопнулся на ступени. По льду скатился, ударился, чем ни попадя об морозные балки, и зашибся весь.
Но в умах соседей Заяц остался до самого цветения, пока не забродили радужные желания. Так-то вам!
А по вечеру снова заспорили. Особенно Клавдия:
– Нужны ли мы президенту?
– Да у него таких, как мы тысячи, миллионы, миллиарды! Как клопов в диване! И все кровушку президентову пью-хлыщут! Успевай отмахиваться! Эх, судьба наша клопиная!
– И-эх! Не то слово! – согласился дед Гиппа. – А чего нам вообще надо?
