Цитаты из книги «Сознание, прикованное к плоти. Дневники и записные книжки 1964–1980», страница 3

Я никогда не разговариваю с собой вслух — даже не пытаюсь — и теперь я поняла почему. Я считаю это очень болезненным. Потому что становится ясно, что я действительно одна.С. 284.

[О поездке в Северный Вьетнам]Но при этом возникает отчётливое ощущение, что некоторые люди важнее (ценнее) других и заслуживают большую долю и без того скудных жизненных благ. Подобно магазину для иностранцев (сотрудников дипмиссий, гостей) и высокопоставленных людей из правительства, куда нас отвели на третий день для покупки штанов и резиновых сандалий. Наши гиды с особой гордостью, без тени стыда, поведали нам о том, что это особый магазин. Им бы следовало понять, что существование таких заведений противоречит идеям коммунизма.С. 269—270.

Мои политические позиции: сплошные против. Я против (1) насилия и, в частности, колониальных войн и империалистической «интервенции». Прежде всего, против пыток. (2) Половой и расовой дискриминации. (3) Разрушения природы и ландшафта (мысленного, архитектурного) прошлого. (4) Всего, что препятствует или подвергает цензуре...

(Если я и выступаю за что-то, так это — просто — за децентрализацию власти. За плюрализм.)

Враг — это следующая мысль: все проблемы в конечном счете имеют политическое свойство. Следовательно, разрешать их надлежит политическими средствами.

Искусство на Западе: некогда нежеланный, а ныне признанный телескоп, обращенный внутрь себя.

Я не могу быть никем больше. Мне не следует желать быть никем больше. Меня не интересует «строительство» нового общества или принадлежность к политической партии, неважно какой. Нет никакой причины, по которой мне следовало бы пытаться отнести себя к левым или правым — или думать, что мне следует так поступить. Это не мой язык.

Различие между жестокостью и гнетом. Нацисты возвели жестокость в ранг института — вознесли зло на пьедестал (мертвая голова в символике СС) — изувеченные тела, жертвы, замученные во имя политики / принципа. Ничто в истории не сравнится с Аушвицем по жестокости и бессердечию. Однако сталинистский режим более репрессивен, так как он более политизирован.

Риторика коммунизма + нигилизма. Люди, которые хотят быть добрыми + [люди], которые хотят быть дурными, идут в одном направлении.

В отсутствие цензуры писатель незначителен.

Если я поняла что-то до конца, вещь для меня умирает. Быть дома — означает знать (на каждом повороте) все то, что возможно. У событий есть подложка, подушка возможного. Мы повернули за угол, и ничто нас не удивляет.