Читать книгу: «Ничего святого», страница 2

Так вот, отец этого Матвея, которого привозил охранник на «мерседесе» (вы же понимаете, что такое «мерседес» в 1995 году), был одним из главных спонсоров нашего детского сада. Мне кажется, этих сведений вполне достаточно, чтобы не рассказывать, как о Матвее пеклись воспитатели. Матвей – надо отдать ему должное – нисколько не гордился таким к себе отношением и воспринимал его скорее как данность, нежели особый статус. Как данность он воспринимал и то обстоятельство, что среди ребят снискал известную популярность. Не могу сказать точно: то ли сам Матвей обладал особой харизмой, то ли его игрушки, – так или иначе, ребята кружились вокруг него, как мухи вокруг ка…рамельного джема.

Вероятно, эта звёздность и стала причиной того, что Матвей возомнил себя королём… в самом прямом смысле: гувернантка (!) сделала для него корону из папье-маше, и Матвей припёрся в ней в детский сад. Когда Фома (мальчик, с которым я подружился в первый день своего перевода в старшую группу) спросил его, что у него на голове, этот засранец смерил моего товарища высокомерным взглядом и снисходительно произнёс:

– Это корона! Не видишь, что ли?

Больше Фома не задавал ему никаких вопросов.

Я был возмущён поведением Матвея Клизмина, но я был в меньшинстве: Матвей был окружён плотной группой товарищей, которые наперебой восхищались короной и просили померить её. Подобные просьбы юный государь отвергал с поистине королевской усталостью от непроходимой человеческой тупости.

Матвею не надо было вживаться в роль, он с самого начала был избалованным капризным ребёнком, который привык, что ему всё дают и всё позволяют. А ребята были очень рады составить королевскую свиту, ведь Матвей щедро награждал их титулами герцогов и маркизов.

Во второй половине дня его величество совершал светский выход со своей свитой.

– А ты кто? – спросил меня Матвей, не выходя из образа.

– А я воин, – не растерялся я.

– На колени перед королём, воин, – властно потребовал от меня этот сопляк.

– Не хочу я становиться на колени, – ответил я.

– На колени перед королём! – взвизгнул Матвей.

– На колени перед королём! – загрохотали ребята. Молчали только некоторые девочки и Фома.

– Ты не король, – рассмеялся я. – Ты просто мальчик.

– Нет, я король! – возмутился Матвей. – Скажите ему, что я король!

– Он король, – кивнул один из ребят.

– Да, король, – согласился второй.

– Король-король, – пробормотали ещё несколько человек.

– От того, что несколько идиотов признали твою власть над собой, ты ещё не стал королём! – пафосно произнёс я фразу, которую намедни слышал в каком-то фильме.

– Видишь корону? – Матвей указал на корону, которую сделала ему гувернантка из папье-маше. – Я король!

– Да? – позволил себе не поверить я. – Ну-ка, дай посмотреть!

– Нет! – крикнул Матвей, но уже было поздно: я успел сорвать корону у него с головы и теперь внимательно её рассматривал, – сделана она была действительно на славу. – Отдай! – Матвей попытался вырвать у меня свой символ власти и с силой ухватил за корону. Кусок картона остался у него в руках, – корона была порвана. – Что ты наделал? – в ужасе спросил Матвей. – Ты порвал мою корону!

– Нет короны – нет короля! – провозгласил я.

Никто не повторил за мной этот лозунг, но я видел улыбки на глазах многих ребят: они уже не хотели играть с Матвеем в короля и его слуг. Они хотели играть на равных условиях…

Так я обзавёлся друзьями в старшей группе.

Пока я понимал всё это, Матвей привёл воспитательницу, которой уже успел наябедничать на меня.

– Ты зачем ему корону испортил? – строго спросила она.

– Да я взял посмотреть! – воскликнул я. – Я не думал, что он её у меня вырвет.

– Он порвал её! – крикнул Матвей. – Он специально её порвал!

– Нет, не специально! – крикнул я.

– Почему ты отобрал у него корону? – спросила воспитательница.

– Потому что хотел посмотреть.

– Ты что, не знаешь, что нельзя брать без спросу чужие вещи? – спросила воспитательница.

– А он кричал, что он король и говорил, что это потому, что он в короне. А я захотел посмотреть.

– Но корона порвалась.

– Я не специально.

– Нет, специально! – кричал Матвей. – Он специально! Он порвал её, потому что он злодей!

– Нет, Матвей, он не злодей, – улыбнулась воспитательница. – Просто Вася у нас революционер.

Я понятия не имел, что такое революционер, но было что-то тёплое в улыбке воспитательницы, и я понял: что бы это ни было, это не плохо.

А когда вечером воспитательница, смеясь, рассказала эту историю бабушке, я понял: революционер – это хорошо.

Когда мы с бабушкой возвращались домой, я рассказывал ей, что случилось на самом деле. Бабушка сказала, что так делать нельзя, и я никогда больше так не делал. Она не сердилась, и всё было хорошо, но я чувствовал обиду: Матвей называл себя королём, он действительно верил в это… и, что хуже всего, другие ребята тоже верили в это. Матвей не имел никакого права помыкать своими товарищами, – они сами своим подчинением дали ему это право, ведь власть – это в конечном счёте способность убедить всех в своём праве диктовать свои условия остальным.

Тогда я не понимал всего этого и просто чувствовал грусть от того, что какой-то сопливый хмырь господствует над нормальными людьми, а они согласны верой и правдой служить ему. Только один Фома не поверил в то, что Матвей король.

Я поделился своими мыслями с бабушкой.

– Это неправильно, – согласилась она. – Но люди всегда сами решают, покоряются ли они ярму или живут свободно.

– Но ведь же он не король! – возмущённо воскликнул я. – Почему тогда все его слушают.

– Потому что они верят в то, что он король.

– А я – не верю!

– Тогда и не слушай его.

– Я тоже хочу быть королём, – до чего же, должно быть, капризно это тогда прозвучало!

Бабушка внимательно посмотрела на меня и ровным голосом произнесла:

– Ты не можешь быть королём. Королями становятся только старшие сыновья королей.

– Но ведь Матвею можно быть королём! – не уступал я.

– Матвею можно называть себя королём, – поправила бабушка. – Ты тоже можешь называть себя кем угодно. Но это никак не влияет на то, кто ты есть.

– А кто я есть? Я просто мальчик.

– Ты Василий Скуратов. Твой дед был известным на весь Советский Союз художником, а твои предки происходят из древнего боярского рода. По факту рождения ты уже не просто мальчик – ты юный боярин, и в жизни тебя ждут великие дела.

Не знаю, что за сила была в словах моей бабушки, но я ей поверил.

Бабушка с детства привила мне любовь к чтению, водила меня в театры и музеи. А в декабре – на ёлки. Однажды дядя Гриша даже сводил меня на Кремлёвскую ёлку. Помню, там мне дали оранжевый чемоданчик с конфетами. Вроде бы – ничего сверхъестественного: просто пластиковая коробочка с ручкой и несколько конфет внутри, но до чего же это было здорово! Как мало, на самом деле, нужно ребёнку для того, чтобы быть счастливым.

Несмотря на то, что дяде Грише особенно не было до меня дела, я любил его. Он брат моего отца и внешне похож на него. Я был бы рад, если бы он заменил мне папу, однако в его планы это, видимо, не входило.

Он всегда был очень крутого нрава. Во многом, из-за этого нрава у него и не сложились отношения с папой. Дядя Гриша был ко мне строг, но всегда справедлив. Никогда не баловал, но проводить время с ним мне было приятно.

Он брал меня с собой на охоту, мы с ним ходили в бары и рестораны, ездили кататься на лошадях или роликовых коньках.

На пятый день рождения я получил в подарок от дяди двухколёсный велосипед, я не умел кататься на таком. Мы с дядей пошли во двор – рядом была школа. Мы отправились на школьный двор, где я сел на велосипед, а дядя Гриша держал меня за сидение сзади, чтобы я не упал. Я начал крутить педали, а он шёл рядом. Я крутил педали быстрее и быстрее, велосипед набирал скорость и дядя Гриша переходил на бег. После того как дядя совершил олимпийский забег в десять кругов вокруг здания школы, он отпустил сидение, и я продолжал ехать без его помощи. Так я научился кататься на велосипеде.

Когда мне было шесть лет, я узнал, что Деда Мороза не существует. Если для вас это новость, спешу вас расстроить, – увы, наш суровый мир устроен именно так.

Это было летом 1997 года. Мы с бабушкой были на даче, – она что-то готовила на кухне, а я мечтал в большой комнате нашего деревянного дома.

Я не помню, чего именно мне так сильно хотелось, но я ясно осознавал, что если я и могу рассчитывать на столь важный подарок, то не ранее, чем на Новый год или день рождения.

«Интересно, – подумал я, – а почему, вообще, подарки дарятся именно на Новый год и в день рождения?»

Я сразу вспомнил, что подарки на день рождения – это традиция, которая появилась на свет почти две тысячи лет назад в Вифлеемской пещере, когда три волхва принесли свои подарки младенцу, рождение которого совпало с зажжением новой звезды.

«Ну хорошо, – рассуждал я. – А на Новый год? Подарки на Новый год – это наследие рождественских подарков, традиция которых восходит к… тому же самому…»

Знаете это чувство озарения, когда все пазлы сходятся, и вы внезапно прозреваете, что убийцей в романе Агаты Кристи мог быть только садовник? Примерно то же чувство постигло и меня в тот момент, с той лишь разницей, что роль садовника в моём детективе играл Дед Мороз.

Поражённый своим открытием, я побежал к бабушке, чтобы скорее поделиться им с ней.

– Бабушка! – воинственно воскликнул я, вторгаясь в кухню.

Продолжая готовить, она обернулась и приветливо на меня посмотрела.

– А ведь Деда Мороза не существует! – это было скорее утверждение, нежели вопрос.

– С чего ты это взял, Вася? – ласково спросила бабушка.

Я, не вдаваясь в подробности, поделился с ней нехитрой логикой своих рассуждений.

– Ну так что? – подытожил я. – Это родители детям на Новый год дарят подарки?

– Ну, родители Деду Морозу деньги отправляют… – попыталась парировать бабушка, но я был неумолим. Осознав бесполезность дальнейшего сопротивления, бабушка признала капитуляцию, а я невольно разрушил одну из первых святынь, которые с такой любовью возводят родители для своих невежественных отпрысков.

Но в 1998 году нашей идиллии пришёл конец. Вскоре после дефолта предприятие, на котором работала бабушка, объявило себя банкротом. Это был Институт разработки цветных металлов. Разумеется, акции института моментально были выкуплены… ну, вы же знаете, как в нашей стране появились олигархи, ведь правда?

Итак, после тридцати лет работы бабушка оказалась на улице. Слишком образованная, чтобы стать уборщицей, и слишком прямолинейная, чтобы стать коммерсантом, она нашла, наверное, единственное занятие, которое как-то могло прокормить нас, не ущемляя её гордость: стала переводить статьи с французского и немецкого языка для разных журналов.

Много лет спустя я узнал, как после краха фирмы бабушка ездила на биржу труда, где проводила часы в поисках работы, соответствующей её умениям и квалификации. Сегодня мою бабушку можно было бы смело назвать топ-менеджером, сегодня она нашла бы работу по щелчку пальцев. Но, потеряв работу в 1998, она навсегда оказалась за бортом профессиональной деятельности. После банкротства компании бабушка получила компенсацию в размере оклада за три месяца. Она пришла за деньгами к восьми утра и, попав в конец длинной очереди из таких же отверженных сотрудников, стояла в ней до семи часов вечера. Устав после напряжённого ожидания, когда в любой момент кассир мог объявить, что у него больше нет денег, бабушка заснула в троллейбусе на обратном пути, а проснувшись, обнаружила, что сумка открыта и денег в ней больше нет.

Я не знаю, почему дядя Гриша не рвался помогать нам в то тяжёлое время, – он всегда был каким-то отстранённым. Но мы с бабушкой всё равно очень его любили, – я, потому что был ребёнком, а бабушка – потому что он был её сын.

В августе 1998 года грянул кризис. А первого сентября я пошёл в школу. У меня был отличный класс с прекрасными ребятами, которых я очень быстро полюбил. Многие из них жили в моём доме: с ними я был знаком ещё до школы.

Вот сейчас подумаю – удивительное было время! 90-е годы. Говорят, тогда в магазин в соседний дом было опасно пойти, потому что могли по дороге прирезать, а мы – беззаботные дети, спокойно играли себе во дворе, и ничего с нами не происходило. Вот я гляжу на современных детей – им лет по семь, но все гуляют под бдительным присмотром заботливых взрослых. А я с пяти лет сам бегал везде с ребятами, и всё было хорошо. Тогда ни у кого из нас не было мобильного телефона, чтобы родители могли позвонить и узнать, всё ли в порядке. Я был обыкновенным советским (ну ладно, российским) мальчиком, а стало быть, со мной à priori всё должно было быть в порядке. И если я уходил гулять утром, приходил домой часа в два пообедать, а потом снова бежал гулять с пацанами, – это было в порядке вещей.

Что, вообще, происходит с этим миром? Куда он, к чёртовой матери, катится? Хотя, возможно, именно туда мы на всех парусах и стремимся, – кто знает?

Вседозволенность и беспредел уголовников сменился на стабильность установившегося режима и произвол сотрудников властных и силовых структур, людей не убивают на улицах безнаказанно, – теперь их законным путём отправляют гнить в тюрьме. Но именно теперь люди стали бояться отпустить пятилетнего мальчика погулять. Родители теперь почитают необходимым подтирать сопли своим обожаемым чадам, называя это заботой. При этом они едва ли задумываются, каким образом человек сможет вырасти самостоятельным, если его ограничивать с самого детства, а потом удивляются: как же так получилось, что их сын вырос тряпкой?

В нашем дворе даже девочки, которые ходили в фартуках и со здоровым бантом, вплетённым в длинную косу, – и те гуляли без родителей.

В школе я быстро обзавёлся друзьями. Уж что-что, а сходиться с людьми у меня получалось очень легко, – в этом, вероятно, мне помог опыт детского сада. Нужно ли говорить, что я был самым шкодливым мальчиком в нашем классе? Но, несмотря на мои шалости, меня все любили, и со всеми у меня были хорошие отношения.

Во дворе у меня был лучший друг Юрка из четвёртого подъезда. Он сильно картавил, зато жил в квартире № 100, – это было так круто! Юрка был дурак, – он рассказывал мне, что часто подглядывает за своей мамой, когда она моется. Мне казалось, что это отвратительно, однако я никогда не говорил Юрке об этом. Мы с ним творили много всяких невинных шалостей. Я любил приключения и путешествия, а он любил всякие хулиганства. Так мы прекрасно дополняли друг друга.

Но всё-таки та история с ванной медленно подтачивала нашу дружбу. Для меня в слове «мама» было нечто священное, недосягаемое. Это было великое благо, данное каждому из детей. И я был безвинно этого блага лишён. Я не понимал, почему так случилось и что я такого сделал. Но когда всех моих одноклассников забирали мамы, а за мной приходила бабушка, мне становилось несколько стыдно. Я быстро успел стать главным хулиганом и любимцем класса, никому из ребят и не приходило в голову спросить меня, где моя мама, – все уже были достаточно взрослыми, чтобы понимать, какие вопросы людям задавать бестактно, особенно если бестактность может вернуться в трёхкратном размере.

А когда Юрка рассказывал, что он подглядывает за мамой, мне было стыдно за него, – казалось бы, я не сделал ничего плохого, но, рассказывая о таких вещах, мой товарищ делал меня соучастником преступления, и мне было совестно.

Но потом Юрка переехал, и мы с ним не виделись много лет.

Всё изменилось в 2000 году. Мир оказался на пороге третьего тысячелетия, а я – на пороге отрочества. Моё беззаботное и счастливое детство, состоявшее из бабушки, школы и дворовых ребят, было разрушено в одночасье.

Внезапно всё, что казалось мне незыблемым, рухнуло, словно Рим под пятой варваров. И варваром этим была женщина, которая меня родила. Это было в начале июня 1999-го. Мне было восемь лет, и я только что закончил первый класс.

Мы с бабушкой ждали приезда дяди Гриши, который должен был отвезти нас на дачу на своём джипе. Зазвонил телефон, и я, как обыкновенно, побежал снимать трубку вперёд бабушки.

– Привет, гном, – густым баритоном произнёс дядя Гриша. Он с самого детства называл меня гномом, потому что я, хоть и был высоким для своего возраста, всё же рядом с ним был гномом.

– Привет, гигант, – сказал я.

– Вы уже собрались? – спросил он. Разумеется, мы к тому моменту уже собрались, поскольку было два часа пополудни, а он обещал приехать к часу. – Ладно, скоро буду.

Это его «скоро буду» обыкновенно означало, что он появится никак не раньше, чем через пару часов. И потому меня очень удивило, что в дверь позвонили спустя десять минут после нашего разговора.

Я побежал открывать дверь, даже не спросив «кто там?», – я был уверен, что это дядя. Но на пороге оказался не он, а какая-то женщина. Хоть и прошло четыре года с тех пор, как она бросила нас, я сразу узнал её. Это была она – мама. Я уже привык думать, что этой женщины больше нет, по крайней мере, её нет в моей жизни, и она уже никогда в ней не появится. Но я ошибался.

– Вася! – сладким и нежным голосом, в котором было столько неподдельной любви, столько теплоты и заботы, произнесла она. – Сыночек мой, здравствуй!

Она перешагнула порог. Я попятился по коридору.

– Сыночек любимый мой! Васенька! – Она протянула ко мне руки, а я стоял, словно кролик, заворожённый гигантским удавом. – Как давно я тебя не видела, как я соскучилась! – Слова её, сладкие, словно мёд, звучали так искренне. Думаю, она действительно верила в то, что мне говорила. И я тоже поверил. – Васенька, милый мой, прости меня, пожалуйста! Я так виновата! Я не должна была тебя оставлять, я…

Она остановила свой поток нежных, приторных фраз, потому что в коридор вышла бабушка.

– Здравствуйте, Нина Николаевна, – казалось, она действительно была рада увидеть бабушку.

– Здравствуйте, Наталья, – произнесла бабушка спокойно.

– Вот сыночка решила проведать, – со слезами счастья на глазах произнесла Наташа. – Я войду, вы ведь не против? – спросила она и, не дожидаясь ответа, начала снимать кроссовки.

Я стоял и смотрел, как она бесцеремонно берёт гостевые тапочки, которые лежали на том же месте, что и четыре года назад, когда мы были одной семьёй.

– Нина Николаевна, я так виновата, – подавленным, полным раскаяния, голосом тихо сказала Наташа. – Васенька! – она начала трепать меня и осыпать поцелуями, оставляя на моём лице липкие следы бесцветной помады. – Я так счастлива, что мы наконец вместе! Мы теперь всегда будем вместе! Правда ведь, сыночек?

– Ну, – протянул я. Хоть я и был хулиганистым и шкодливым ребёнком, бабушка очень хорошо меня воспитала. Поэтому вот так взять и послать её к чёрту я просто не мог. Тем более, хозяйкой дома была бабушка, и её прерогативой было выставлять оттуда непрошеных и неприятных гостей.

Я не понимал тогда, что именно от меня зависело в этот момент моё будущее. Ведь, если бы я сразу заявил, что не желаю её знать и не хочу даже видеть, – тогда она бы, скорее всего, просто ушла. Она была такой ласковой, нежной и вежливой лишь потому, что осознавала, насколько ей в нашем доме не рады. Она понимала, что её запросто могут выставить за дверь, даже не объясняя причины: едва ли она забыла, что просто пропала на столько лет.

Мама не обладала светским воспитанием и манерами, однако умела создавать видимость, будто является утончённой и воспитанной женщиной. И сейчас была как раз та ситуация, когда это было просто необходимо.

Не знаю, смогла ли она убедить мою бабушку, что раскаивается. Бабушка была очень проницательным человеком, однако всегда держала своё мнение при себе. И даже если ей врали или рассказывали всякие небылицы, она никогда не пыталась спорить с людьми, внимательно слушала их и кивала, когда кто-то что-то безапелляционно утверждал, даже если не была с ним согласна. Она кивала потому, что понимала позицию человека, хоть и не принимала его сторону. Однако об этом мало кто знал, ведь человеку обыкновенно достаточно того, чтобы с ним не спорили, – что собеседник думает на самом деле, людей редко интересует.

– Можно мы с тобой будем видеться? Ты ведь не против, сынок? – спросила Наташа. – Я так по тебе скучала, миленький мой!

«Где же ты была раньше?» – подумал я, однако ничего не сказал.

– Я столько времени потеряла! – обратилась она теперь уже к бабушке. – Я так жалею, что когда-то покинула вас! Можно мне недолго побыть вместе с сыном?

Бабушка ничего не ответила. Я её понимаю. Она на дух не выносила женщину, которая меня родила, однако она сама была матерью и понимала, как сильна материнская любовь. А кроме того, моя мать так и не отказалась от родительских прав, а потому формально все эти годы оставалась моим опекуном.

Наташа, видимо, почувствовала брешь в обороне и уже собралась, чтобы снова пойти в наступление, но в этот момент в дверь позвонили.

– Дядя Гриша! – обрадованно воскликнул я.

«Уж он-то сейчас всё решит», – подумал я. В отличие от бабушки и меня, дядя Гриша никогда не отличался сдержанностью. Я не хочу сказать, что я был особенно сдержанным, однако бабушка с детства приучила меня при взрослых держать себя в руках. А вот дядя Гриша никогда ни при ком в руках себя не держал, никогда не миндальничал и не пытался кому-то понравиться. За это я его и люблю. Ну и за то, что он мой дядя, конечно.

Я открыл ему дверь.

– Ну здравствуй, гном! – поздоровался он и вошёл. Наташа стояла перед ним. Как это ни странно, он нисколько не удивился. Сейчас, вспоминая всё это, я думаю, что он догадался, что у нас кто-то есть ещё до того, как вошёл: Наташу, очевидно, выдал запах духов. Войдя, дядя Гриша посмотрел на меня, на бабушку, на Наташу и, моментально оценив ситуацию, поинтересовался:

– Какого хрена?

– Пришла сыночка увидеть, – ласково сказала она.

– Увидела? – сухо спросил дядя Гриша.

– Так вырос! Так повзрослел! – восхищённо произнесла она.

– За четыре года – это неудивительно, – заметил дядя и сразу обратился к бабушке: – Вы собрались?

– Собрались, – кивнула она.

– Тогда одевайтесь, – сказал дядя Гриша и прошёл в мою комнату, где стояли сумки. Выйдя с сумками в коридор, он посмотрел на нас, – мы все стояли на прежних местах и не двигались. Дядя посмотрел на Наташу и ледяным голосом произнёс: – Аудиенция окончена.

Наташа присела, обняла меня, крепко поцеловала и сказала:

– Ещё увидимся.

– До свидания, – попрощался я.

– Всего доброго, Наталья, – попрощалась бабушка.

– Увидимся, – повторила та.

Дядя Гриша ничего не сказал.

Она ушла. Однако она вернулась. Она вернулась, чтобы навсегда изменить мою жизнь.

Зачем она это сделала?

Я думаю, что она действительно раскаялась и поняла, что не слишком красиво поступила, когда бросила своего четырёхлетнего сына. Ей самой тогда было всего двадцать четыре. Она была молода и мечтала о приключениях, путешествиях, неизвестности и безудержно рок-н-ролльной жизни. Будучи женой моего отца, – а он был мужиком жёстким – это вряд ли ей удавалось. Когда же отца не стало, у неё внезапно и сразу появилась свобода. Она могла делать, что вздумается, о чём она так мечтала. Но, разумеется, если бы я был у неё на иждивении, все её мечты пошли бы прахом. И потому она оставила меня у бабушки. Она знала, что бабушка сделает всё, чтобы я был одет, сыт и ни в чём не нуждался. Даже если ей самой придётся голодать, – она сделает это, и никто не узнает об этом.

Но даже когда Наташа уехала в неизвестность, навстречу приключениям и открытой границе, она всё время помнила обо мне. Она рассказала мне об этом летом 99-го, когда приехала к нам на дачу. Ей было очень важно, чтобы я поверил ей. Я уверен, она действительно жалела, что исчезла из моей жизни на целых четыре года. Она не видела, как я расту, не видела, как я ходил в детский сад, не видела, как я пошёл в школу. В те годы, что она путешествовала по Европе и смотрела на мир, она жила своей молодой жизнью. Она получила всё, что хотела. Но внезапно она поняла, что оставила здесь, в Москве, своего сына.

Ей было двадцать семь лет, когда она вернулась в Россию. Она встретила человека, у которого был обувной магазин. Он был высоким, сильным, уверенным себе, но главное – он мог подарить ей то, чего она была лишена с тех пор, как овдовела: он мог дать ей защиту и стабильную жизнь. И она вышла за него замуж.

Но она не забывала о том, что на Ленинском проспекте живёт мальчик, которого она родила, который рос без неё, окутанный заботой бабушки.

Она хотела вернуться ко мне, однако не забывала о том, что когда-то сделала. Ей было стыдно. Ужасно стыдно за своё бегство. Об этом она говорила бабушке. Я знаю, потому что подслушивал.

Бабушка не отличалась сентиментальностью, однако, как я уже сказал, была очень сдержанным и воспитанным человеком. И что бы бабушка ни чувствовала, как бы ни относилась к Наташе, она позволила нам общаться.

Я был не против.

Да, я прекрасно понимал, что она бросила меня, но вместе с тем я знал, что она бросила меня не просто так, – это же, в конце концов, была моя мама. А мама не может бросить меня без причины.

Когда она уехала, я даже не думал, что мамы нет, и это странно. Несколько недель спустя я задал бабушке вопрос, где же мама, и она сказала, что мама уехала, но обязательно вернётся. Мысль о том, что дети должны жить с мамой, никогда не приходила мне в голову. И всё-таки, глядя на моих ровесников и их матерей, я ощущал какое-то спокойствие. Вы понимаете? Я ощущал спокойствие в пять или шесть лет – возраст, когда в каждом здоровом ребёнке есть «по двести грамм взрывчатки или даже полкило».

И, вопреки моим мыслям о том, что «мама, видимо, забыла меня», с самого её появления я почувствовал надежду стать, как все, – стать мальчиком, у которого есть мама.

Мы начали общаться. Она была очень щедрой, и мы ходили во всякие места, куда бабушка не могла себе позволить меня водить. Это мне очень нравилось.

Оказалось, что мою лояльность купить было весьма легко: роль тридцати сребреников сыграли Star Galaxy и роликовые коньки. До сих пор ненавижу себя за это.

Мама познакомила меня со своим мужем. Он показался мне очень приятным и обаятельным человеком: крутым, сильным и с чувством юмора. Он мне понравился. Как я понимаю, Наташа поставила ему условие: она выходит за него замуж только при условии, что он примет её ребёнка. Он согласился.

Когда мы с ним знакомились, он протянул мне огромную руку и сказал:

– Привет, меня зовут Игорь.

Мне было очень приятно. Мы поехали кататься на роликах. Я что-то хотел спросить у него и уже начал: «Игорь, а Вы не знаете?..», но он прервал меня словами: «Давай просто будем на «ты», ладно?». В тот день я несколько раз назвал его на «Вы», а он всякий раз исправлял меня на «ты».

Когда мы увиделись в следующий раз, он уже не старался поправлять меня, а мне по-прежнему было неловко. Но он всегда был в хорошем настроении, много шутил и излучал уверенность в себе.

Мне это нравилось. Единственный мужчина, который был в моей жизни после смерти отца, – это дядя, но он всегда был спокойнее, и между нами всегда стоял барьер: он с самого начала решил для себя, что не сможет заменить мне отца, и никогда не пытался этого сделать.

У дяди Гриши была журналистика, которой он жил. Я очень любил и до сих пор люблю слушать дядины рассказы об известных людях, с которыми он знаком. Особенно я любил слушать рассказы о Толстых. Во-первых, они, как и мы, происходят из древнего боярского рода. Во-вторых, они являются прямыми потомками Льва Николаевича. Лев породил Владимира. Владимир породил Олега и Илью. Илья Владимирович после смерти Дитмара Ильяшевича Розенталя возглавил кафедру стилистики русского языка на журфаке МГУ, где дядя Гриша и Петя Толстой учились.

Но познакомились они задолго до этого, потому что Олег Владимирович Толстой (брат Ильи Владимировича и отец Пети) жил вместе с сыном на Большом Девятинском. В том же доме жил мой дед, художник Михаил Аркадьевич Скуратов с бабушкой, моим папой и дядей Гришей. Только Толстые жили на одиннадцатом этаже, а Скуратовы – на десятом. Гриша был с Петей Толстым в одной группе в детском саду и, по уверениям дяди, отвешивал щелбаны будущему сокурснику и коллеге.

Итак, когда я заканчивал второй класс школы, мама объявила мне, что скоро я перееду к ним с Игорем. Не могу сказать, чтобы это известие меня обрадовало, однако бабушка воспитала меня послушным мальчиком. Я ужасно не хотел покидать свой родной Ленинский проспект и перебираться куда-то в Тушино, – я даже плохо представлял себе, где может находиться место с таким неблагозвучным названием. Но я был ребёнком, который привык во всех важных житейских вопросах полагаться на рассудительность взрослых. Я был уверен в абсолютной правильности решений родителей, которые представляли для меня неоспоримый авторитет. Лишь теперь я твёрдо осознаю, что категорический мой отказ переезжать решил бы мою судьбу, направив меня в совершенно ином направлении. Но тогда – увы! – я этого не знал.

29 августа 2000 года мама родила сына. Она позвонила мне и сказала, что у меня появился брат. Я был очень рад это услышать и делился своей радостью с бабушкой, которая из вежливости изобразила радость так, что я ей поверил. Сейчас я понимаю, что её сердце обливалось кровью от осознания скорой разлуки. Я, к сожалению, не осознавал тогда, что моя жизнь может кардинально измениться, что мы с бабушкой будем видеться всё реже и реже.

31 августа приехал Игорь, снисходительно поздоровался с бабушкой и забрал меня. В тот вечер я лёг спать в своей новой обители, которую так и не смог назвать домом.

Когда мне было девять лет, моё счастливое и беззаботное детство внезапно оборвалось.