Читать книгу: «Дневник Человека-Сарая», страница 5

Воскресенье, 15 июля. Цена нескольких пачек сигарет

La vie est deja magnifique! Je suis tres heureuse! Apres cette catastrophe j ai peure ecrire quelque chose.

Mais je continuerai ecrire avec attension, avec grand attension. Maintenant mes camarades savent, que je suis. Je pense que quand ils lisaient mes memoires ils riaient beaucoup.

Je ne peux pas toujour ecrire en francais. Le langue russе me plait plus.

(Жизнь вновь прекрасна! Я очень счастлива! После этой катастрофы я боюсь писать некоторые вещи.

Но я продолжу писать с осторожностью, с большой осторожностью. Теперь мои товарищи знают, что я из себя представляю. Думаю, что когда они читали мои записи, они сильно смеялись.

Я не смогу всегда писать на французском. Русский язык мне нравится больше (прим.: перевод автора)).

Блокнот сшит. Крепко-крепко. Настроение наладилось, никого я не встречала с того утра, и, главное, я вновь в Сарае.

Признаюсь, чудесное возвращение куска дневника имело свою причину. Лешка не просто так мне его вернул, начитавшись и запомнив пару цитат. Как выяснилось, дядя Жора откупил "мое сокровище, мою прелесть" у Лешки за пачку сигарет. Выходит, мой дневник имеет свою стоимость, по крайней мере, можно продавать по цене нескольких пачек.

И все же у меня хандра. Мой настрой как ветром сдуло вместе с записями и в отличие от них, не возвращался.

Меня мухи зажрали! Надо думать, они создали общество незамужних мух. Тоже мне, нашли, где его устроить – рядом с Обществом шмелей-холостяков. Так оба общества под угрозой распада.

Да, даже потеря и благополучное возвращение блудного блокнота не заставит меня прекратить Дневник Человека-Сарая. Это уже как будто вторая часть начинается…

«Земную жизнь, пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины».

Если "земную жизнь" заменить на сарайную, а "сумрачный лес" на – снова Сарай.

И правый путь я, в отличие от Данте, кажется, нащупываю. Ведь Ад я уже прошла. Что же дальше – Чистилище?

Понедельник, 16 июля. Деревенский сюр

Как всегда в Сарае.

Была гроза. Молния, гром, немного дождя – как положено. Я стояла на крыльце, когда сверкнула молния. Я уже было приготовилась считать секунды до грома. Но ни до одного я не досчитала – вдруг бабах, бац! Прямо над головой. Треск, грохот, конец света!

Нет, ни крыльцо, ни дом не обрушились – просто у меня подкосились коленки.

Тетя Ляля, снимавшая белье с веревок, присела от испуга.

А потом мы долго смеялись и не могли успокоиться.

По деревне М-во ходят сплетни. Презабавные.

Автолавки Татьяны давно не было. Эта автолавка пользовалась особой популярностью в М-во. Поэтому ее отсутствие не прошло незамеченным и пошли разговоры, что Татьяна тушила мотоцикл своего зятя. Зять сам поджег мотоцикл, а Татьяна почти сгорела. Вот почему не приезжает. Это всех волновало.

Неожиданно Татьяна приехала. К удивлению обитателей М-во, собравшихся на гудок синего фургона, Татьяна была без ожогов. А, узнав, что чуть не сгорела, перекрестилась и рассказала свою версию отсутствия.

В действительности, зять открывал бак с бензином своего мотоцикла, ждал, пока натечет маленькая струйка, и чиркал зажигалкой. Татьяне надоело, как он маленькими струйками бензин пускает и поджигает, пугая свою дочку, и Татьяна вступила с ним в бой. Выиграла – раз целая приехала. Но бой похоже был долгий.

Маша Ц. по обыкновению стояла у автолавки самая первая. Маша напоминала не женщину, а облако в сарафане. Привычным жестом она отогнала муху от шеи, и они с Татьяной тяпнули по маленькой, пока никто не видел. За Машиной спиной и невозможно было разглядеть, что творится спереди Машиной спины.

Когда процесс покупок завершился, автолавка подъехала к дому Шурочки с Тамарочкой, или Шерочки с Машерочкой. Или беленьких одуванчиков. Шурочка раньше была учительницей, а Тамарочка, когда садится, подпихивает под себя юбку, оголяя коленки. У них на довольствии несколько кошек, кормящихся по особому режиму.

В их доме раньше жила Татьянина родственница. Там любила бывать и сама Татьяна. А вчера у нее как раз случился день рождения, и она привезла с собой водку и закуску, как полагается.

Как только все расселись, на пороге появилась Тамара Ивановна в незастегивающемся халате по причине невероятно объемного бюста, как и у Изы – до пупа. Под халатом она носила сорочку. Тамара Ивановна тоже раньше была учительницей.

– Ой, вы только сели! Как я не вовремя! Я просто масла хотела купить, да не успела. Мы только из леса с Климычем. Обед еще приготовить не успела… – с этими словами Тамара Ивановна надвигается прямиком к столу и, кряхтя, садится за него. Ей наливают. Тамара Ивановна выпивает, закусывает и поздравляет Татьяну.

Вновь открывается входная дверь – появляется Климыч.

– Ой, Климыч, входи! – говорит мужу Тамара Ивановна и пододвигает ему стул. – Давай, садись.

Климыч кивает всем, охотно садится. Ему наливают, он выпивает, закусывает, поздравляет.

Тамарочка молча негодует, но выскажется об этакой наглости она позже, на другой день, а пока праздник только начался. Еще по рюмочке, и Татьяна уже поет. Правда всего песни две, не больше.

А тем временем под окнами передвигается Маша, как грозовая туча. Под разными предлогами – то туда, то обратно. Молоко сама нам принесла и рассказывает:

– Вон к Тамаре Татьяна приехала. Они там пляшут и поют. И Тамара Ивановна к ним пришла, и Климыча с собой привела. Они всегда так ходят: договорятся сначала, она первая приходит как бы случайно, а потом и он, ее ищет.

Татьяна уехала, но инцидент не иссяк. Вечером сидят Маша с Колей на своем амбаре под окнами у Шурочки с Тамарочкой и говорят между собой громко во всеуслышание.

– Вот посмотри Коля. Ты им все делаешь – помогаешь, а они тебя даже к себе не пригласили. Вот пускай им теперь Климыч все делает.

Шурочка это услышала, пересказала Тамарочке, та встрепенулась, перепугалась. От Маши они зависят – те им воду поставляют из шланга. Тамарочка бросилась к Маше объясняться-извиняться, а Маша отвечает:

– Я не хочу говорить на эту тему. Тем более мы говорили о Леше, который колодец выкопал, а ему только рюмку за это налили.

Маша еще долго ходила по деревни с рассказом о том, как у Тамарочки пели и плясали. На нашем конце деревни Маша проинформировала Соболиху, Ефимовну, а та москвичку Татьяну Михайловну, которая спросила у Тамарочки, какие танцы они танцевали. На что Тамарочка обиделась.

17 июля, вторник. Лучшего места, чем Сарай, не существует

Немного грустно сегодня, немного хреново. Я растаскиваюсь вместе с Сараем, который скоро разберут на дрова за 1000 рублей, а куплен он был за 700.

За 700 рублей! Я могла его купить…

Прости меня, Сарай.

Летели птицы голышом

На юг, где потеплее.

Остыла кровь шмелей.

Козлята развалились

И поместились все в ведре,

Где засолились.

Сарай стоял. Сарай не гнил.

Но медленно растаял,

Взлетев наверх

Из печных труб.

Осталось дней восемь-девять моего пребывания в Сарае.

Вот стою я сейчас в моем Сарае, слушаю песни, в солнечных оранжевых очках, и я совсем не я. Ощущение видения происходящего со стороны.

Хорошо – тень. На солнце уже за сорок градусов. Мухи кусают, как будто мы с Сараем уже не живые…

А мы далеко не неживые. У него в полу молодая трава зеленеет.

Сарай разрушат – погибнет все. И общество шмелей, и Сеньора Коза уже давно обречена со своей кон Ко, и дух Сарая, и Человек-Сарай.

Останется только этот дневник.

На этих словах и должен окончится дневник Человека-Сарая. Но у нас еще есть время.

Теперь ценно каждое мгновение, проведенное в Сарае.

Я села на бревно от пола, так что я теперь охватываю взглядом весь Сарай: под полом, который унесли, лежит сено вперемешку со щепками с крыши, консервные банки, резиновый сапог, стеклянные банки, флаконы, ржавое ведро. Все это придает особый шарм Сараю. Это его нутро.

Но главной его изюминкой я считаю крышу, провалившуюся под весом сугробов. Удивляет, как она до сих пор не обрушилась.

Отверстие в стене напротив центрального отверстия напоминает закат или восход солнца. В океане. Да, непременно, закат или восход в океане. И ниже в бревнах проделаны более меньшие отверстия, олицетворяющие блики, идущие по воде.

Странно, я ни разу не сидела у восточного отверстия с видом на реку. Как мало осталось времени…

Как будто начался новый период жизни Человека-Сарая. И освоение нового места. Я уже не могу сесть на центральное отверстие, потому что теперь я больше хочу, чтобы ко мне не приходили, чем приходили.

Утром я прогулялась за олешник к лодочкам, но этот поход вновь подтвердил, что лучшего места для меня, чем Сарай, не существует.

Я бросала камни в реку, присев на корточки и в ушах у меня звучало:

"Et si tu t apelles Melancholie…"

Земля легко затряслась за моей спиной. Я обернулась: на меня надвигалось огромнейшее стадо молодых быков. Они уже входили в реку совсем рядом со мной, окружая меня. И конца этому стаду не было!

Я вскочила в лодку и забилась на самую корму. Я до чертиков перепугалась. Мне никогда в жизни не приходилось попадать в стадо. Но тут до меня донесся спасительный крик дяди Коли, их пастуха:

– А ну еб-твою, куда пошли!

И свист хлыста. Через некоторое время быки ушли и освободили мне путь в Сарай.

18 июля, среда. Единение с Сараем

Я нахожу, что время в деревне одно из самых лучших в году.

Я часто вспоминаю Хэмингуэйа и думаю, что все написанное мной отдаленно напоминает "Праздник, который всегда с тобой". Только вместо Парижа – Сарай.

Мне нравится сидеть, сложив у лица руки и пялиться в одну точку. В такие моменты я ощущаю сродство с Сараем.

Рисовать Сарай – это сплошная геометрия.

Сарай стоит на высоком берегу реки. Река узкая и мелководная, она вихляет змейкой по низкой местами заболоченной пойме. Если бы я совсем не вылезала из Сарая, то вряд ли бы разглядела отсюда все ее изгибы – кажется, что передо мной огромное поле, упирающееся в полоску шоссе и забор сосен на горизонте.

Иногда, ближе к ночи или рано утром, бывают моменты, когда шума от воды не слышно и воздух застывает как на фотографии. Тишина. Ветер дует, качая высокие кроны, беззвучно.

Но вдруг ветер задевает черепицу Сарая, раскачивает ее и она падает. Звуки оживают. Кричат птицы, шумят листья. Сарай поскрипывает.

Так вот, в такие моменты без звука и движения, когда останавливается время, не понятно, как отличить явь от сна и наоборот. Бодрствуя, я вижу Сарай, как будто он мне снится.

Возможно, что Сарай и здесь, и там, во сне, один и тот же, и сидя в нем сейчас я нахожусь сразу в двух своих судьбах, одна из которых бесконечна.

19 июля, четверг. Еще немного размышлений о Сарае

Я чуть не до слез жалею Сарай. Он уже совсем ветхий старец, смирившийся со скорым прощанием. Я его рисую, чтобы оставить память о нем.

Сарай с каждым днем печальнее, вот-вот крыша обвалится. Сарай – мой друг. Бедный старый друг…

Удивительно, что я способна так убиваться по Сараю. Удивительно…

Вечер

Все пьяные и счастливые после поминок.

А я про себя все пою: "I love you, Henry…" Понятия не имею, откуда эта строчка, может, я ее сама выдумала, но она настолько привязчивая.

Меня постоянно мучает мысль о тех, кто может это прочесть. Лучше было, когда я не думала об этом.

А теперь я не могу ничего с собой поделать.

Сарай всю жизнь простоял на одном месте и никак не повлиял на ход событий судьбы. Мне почти пятнадцать и ничего лучше, чем присоединиться к Сараю, я не выбрала.

А может, именно, сейчас он понимает, что чего-то не успел, чего-то не сделал. И это понимание переходит и ко мне. И я понимаю, что у меня-то, в отличие от Сарая, еще есть время сделать то, что хочу, что я, в отличие от Сарая, могу сама перемещаться и перемещать события.

Получается, я вовсе не за зря сидела столько времени в Сарае.

Если бы я не остановилась, не сделала бы эту передышку, побыв в Сарае в компании себя (не хочу употреблять слово "одиночество"), я, возможно, еще долго не прочувствовала это осознание.

20 июля, пятница, чуть перевалило за середину лета. Разговор с Колей Т.

– Можно, я тут с тобой посижу? Ты уж извини, что я подвыпивши…

– подсел ко мне Коля Т., пока ждал Ольгу, сожительницу. – Жизнь тяжелая сейчас стала. Вот я в колхозе работаю, и как думаешь, сколько я получаю? 300 рублей. Это разве вот на эти триста рублей проживешь! Сенокос сейчас: сена – море. А класть его куда? Некуда… Все сараи прогнивши. Сено в них тоже гниет.

Он показал на мой Сарай и сказал:

– Вот если бы его рубероидом покрыли, стоял бы еще. А откуда у колхоза деньги на рубероид? Один лист, врать не хочу, сколько сейчас стоит. Дорого… Где же у колхоза денег-то на это! А таких сараев, как этот, знаешь тут сколько? У-у-у…

Эх, жизнь какая нынче тяжелая. Но нам-то что? Мы уж свой век отжили. А вот вам как тяжело будет…

Без выходных работаем и бесплатно к тому же. Вот Ольга моя навоз выгребает – дышать нечем. Придет – глаза слезятся, чуть ли не худо ей, а работает. И сколько получает – 500 рублей! Да что на эти 500 рублей купишь? Хлеб – 5 рублей стоит, да еще какие продукты! Одежда, это уже кто что отдаст. А зимой вообще работы никакой нет. Пять рублей в день получаем. Смех! Только на хлеб и хватает. Подрабатываем зимой: у кого что сделаем. Да разве так проживешь!? Ох, как трудно теперь…

– А раньше лучше было?

– Да! До 75 года. Не то, чтоб лучше, но прожить можно было. Тогда хлеб стоил 4 копейки, яйца – 13 копеек. А сейчас чего? Тогда я сто рублей получал. 5 рублей на брюки, 5 – на рубашку. Вот и оделся на 10 рублей. А сейчас попробуй купить все это! Это все Горбачев: "Потерпите три года, и все ладно станет!" Да повесить его надо на ближайшем суку. Хорошо хоть жизнь доживаю, а тебе еще только в жизнь идти…

Мне вдруг необычайно замечательно сделалось. Думается, что такое произошло! Но ничего не происходило знаменательного, даже слова Коли Т. канули в забытье.

Я вдруг счастлива!

На ровном месте. Лето, солнечный день, Сарай, блокнот и ручка – все, как я мечтала еще весной, в грязном от снега промозглом Питере. Как я тогда, возвращаясь домой по Некрасова, Советским, представляла это сарайство. Как редко сбывается все то, что задумываешь, причем со столь доскональной точностью.

И как хорошо сидеть в Сарае! В этом приподнятом настроении я недоумеваю, как мне зачастую бывает паршиво на душе. Как я могу не ценить это время и позволяю себе скучать?

И мы с Сараем единое целое. Внутри него как в другом измерении. То, что снаружи – иллюзия, но и в Сарае нет ничего реального.

Я пытаюсь добиться таково описания, чтобы и потом ощутить себя в Сарае. Законсервировать состояние.

Но даже несколько минут спустя, перечитывая, складывается ощущение прошлого.

А требуется ощущение присутствия, чтобы где бы я не находилась, сколько бы мне лет не было, я всегда могла вернуться…

"Остановись, мгновенье!"

Я сижу на бревне от пола, свесив ноги в подпол. Бревно грязное, и когда я встану с него, моя белая юбка будет иметь его очертание. В ушах играет музыка.

Сижу и пишу то, что сейчас пишу, то есть только что написанное, и так до бесконечности – писать то, что я сейчас пишу.

Мух пока немного. Они не жужжат противно и не тыкаются в меня с разгона. Солнце ушло за тучу. В Сарай приползла тень.

Даже музыка не в силах заглушить стрекотание кузнечиков. Ветер теплый и особенно приятный.

Кассета зашипела и кончилась, вытолкнув громким щелчком кнопку. И сразу стали слышны голоса ребят где-то рядом. Я притаилась, затаив дыхание.

Конечно, мне интересно, что они обо мне теперь думают. Ужасно любопытно, как им понравилась идея "Человек-Сарай".

Но не настолько любопытно, чтобы сейчас вылезти из укрытия и поинтересоваться.

Гром гремит. Возможно, будет гроза.

Я не удержалась в бревнах Сарая и теперь восседаю в лодочке. Дядя Валя. Чем не повод написать рассказ.

Как она, иногда, кричит на соседа:

– А ну, блять, Тараканов, уйди с моей колонки!

Как она вывешивает булки на столбе, которые ей кто-нибудь дал.

Как происходят скандалы с Агаповой.

Как издеваются над ней дети, бросая камни в стену. Неужели правда, что дети жестоки, а милосердие приходит с возрастом? С возрастом, когда оно становится так необходимо. Особенно, в старости и в слабости.

О последнем эпизоде я уже писала в прошлом году – «Про то, как тетка Люся "робятишек" гоняла».