Читать книгу: «Когда придет Большая Черепаха», страница 7

– Они боятся не нас, а вас, Анджей. Вы здесь – чужой. Дети не привыкли разговаривать с незнакомцами, хотя сегодня утром мы объяснили им, что они не должны стесняться. Но дети есть дети.

– Вы давили на них.

– Вовсе нет. Я – преподаватель. Моя задача – направлять. А что до голода, так мы все здесь голодные, раз уж вам так это интересно. Или в вашем Панцире всего было вдоволь? И воды, и еды, и конфеты раздавали горстями? Да, у нас тяжелая жизнь. Но, как видите, мы стараемся вырастить новое поколение, руководствуясь гуманистическими ценностями.

Анджей морщится, словно от головной боли.

– Да что вы заладили про эти гуманистические ценности? В каждом Панцире живется не сладко. По крайней мере, в моем вовсе не было никакой роскоши, но мы не заставляли наших детей лгать себе и другим. Мы позволяли им плакать от голода и холода, позволяли говорить, что им грустно, плохо, хочется есть, не хватает игрушек. А то, что вы тут делаете, в психологии называется «газлайтинг»! Детям трудно, а вы убеждаете их, что им это только кажется. Да и как можно вообще думать о духовности, когда в желудке пусто, а горло пересыхает от жажды? Это попросту невозможно! Еда, вода, тепло – это базовые потребности! И если у вас получается так ловко маскироваться – это ваш выбор, но детей вы зачем насилуете? Дети честнее вас! И кстати, раз уж вы сами заговорили о гуманизме, что-то я вчера его не заметил, когда просил у вас хотя бы глоток воды! Весьма показательно: человечность – на словах, и инстинкт самосохранения – в головах. Но это как раз нормально в таких условиях. Не думайте, будто я вас упрекаю. Хотя, знаете, в нашем Панцире умирающему все-таки дали бы воды, и не один сердобольный человек, а многие. Нас учили заботиться не только о себе, но и друг о друге!

Мадам Фаин пренебрежительно фыркает, что нечасто с ней случается.

– Замечательный подход! И это мы, по-вашему, отрицаем реальность? Мы-то как раз учим, что не надо бежать на помощь первому встречному, потому что если он заразный, и эту дрянь подхватит один – все умрут. Когда речь идет о выживании, нужно думать не о собственных потребностях, а о потребностях коллектива. Позитивный настрой – это тоже забота. Вместе мы счастливы, даже если иногда бывает голодно и холодно. Мы не позволяем детям страдать, ведь какой в этом смысл? И, между прочим, ваш Панцирь – отличный пример того, что бывает, когда люди воспринимают жизнь, как бесконечную муку! Где они теперь, все эти дети, которым вы великодушно позволили плакать?

Лулу невольно вжимается в стену, стараясь стать как можно более незаметной. Напоминать об этом человеку, который пережил смерть целого мира, в такой грубой форме, да не просто напоминать, а тыкать тем, что причиной послужила неправильная идеология – это не просто неэтично, это совершенно бесчеловечно. А если мадам позволила себе такую выходку, значит, она в ярости, и лучше бы ей, Лулу, сейчас оказаться где-нибудь на двенадцатом Ребре.

Но девушка не может уйти и со страхом наблюдает за этими двумя. Анджей тоже внешне остается спокойным, только ноздри едва заметно подрагивают. И когда он начинает говорить, голос звучит очень тихо, но в нем слышится злость:

– В моем Панцире были и светлые моменты. Мы рассказывали детям о том, что однажды наше заточение закончится, мы выйдем на поверхность, увидим солнце, небо, птиц, вспомним, что такое ветер. Они жили мечтой, что однажды все закончится. Мы растили их бойцами, мы готовили их к будущему, обучали полезным навыкам, которые действительно пригодятся на свободе. А вы закрыты в своей скорлупе.

– Вы готовили их к будущему, – повторяет его слова мадам Фаин, – которое может никогда не наступить. Большая Черепаха может не вернуться, товарищ Анджей. Мы хотим, чтобы у наших детей было настоящее. А теперь, извините, у меня есть и другие дела.

С этими словами она направляется к выходу, и наступает тот момент, которого Лулу так боялась: они остаются один на один. Девушка отчаянно ищет предлог, чтобы тоже уйти, хотя Анджей, кажется, вообще забыл о ее присутствии. Он стоит, перебирая рисунки, погруженный в свои мысли, и Лулу вдруг говорит:

– Слушай, я вчера повела себя некрасиво. Ну, когда ты пожимал мне руку. Я вовсе не думала, что ты какой-то заразный или вроде того, просто… мой жених стоял рядом, и…

– Да-да, все нормально, – рассеянно отвечает мужчина, не отрываясь от своего занятия. Вряд ли он вообще понял, что она сейчас сказала. Но девушка облегченно выдыхает. Ладно, она извинилась, а дальше уже пусть сам решает.

Наконец, Анджей поднимает глаза и сокрушенно качает головой.

– Они все одинаковые, – выносит психолог неутешительный вердикт. – Взгляни.

Он протягивает Лулу пачку картонок, она просматривает несколько. Да, действительно, все картинки выглядят так, будто их копировали одну с другой: большой причудливой формы холм, в котором без труда угадывается Панцирь, густо заштрихован изнутри. В целом, очень похоже на шляпу.

– Одна сплошная чернота.

Лулу слышит голос Анджея прямо у себя над ухом и невольно вздрагивает. Мужчина так низко наклонился к ней, что кожу обожгло его дыханием. Но, посмотрев на него, девушка сразу понимает, что он вовсе не хотел сблизиться с ней, просто его все еще занимают рисунки.

– А может, это Черепаха, проглотившая Слона?⁵ – лукаво улыбается Лулу. – Знаешь, взрослые часто не видят в детских рисунках того, что там есть на самом деле. И я уверена: это именно Слон в Черепахе. Дети верят, что однажды Большая «Ч» придет и победит врагов, а потом мы выйдем под чистое небо. У них нет цветных карандашей, а так бы, может, штрихи были желтыми или голубыми, или розовыми. Я вижу здесь вовсе не черноту, здесь изображена надежда.

Анджей с минуту смотрит на нее, пытаясь понять, шутит она, или всерьез так думает, потом задает вопрос:

– Лулу, а ты сама счастлива здесь?

– Конечно, – она пожимает плечами. – И ты тоже будешь здесь счастлив, вот увидишь!

Он грустно усмехается. Но, похоже, на это психологу ответить нечего.

Вымарка #4

В доме плохая звукоизоляция. Когда они снимали квартиру, не обратили на это внимания. А потом оказалось, что весь подъезд слышит, как Робин играет на рояле. Зато с соседями им повезло: они не только никогда не жалуются на шум, но еще и хвалят пианистку, а Гретхен даже выключает радио, чтобы послушать музыку. Но в последнее время Робин все реже и реже садится за инструмент. Вот почему сейчас мужчина стоит на площадке первого этажа, привалившись к перилам, и чувствует острую боль в груди – «Октябрь» Петра Чайковского застал его врасплох.

Сегодня плохой день для музыки, потому что во внутреннем кармане его куртки лежит конверт, а в нем – письмо, скупые строчки которого намертво впечатались в сетчатку. Сегодня, возвращаясь домой, мужчина, вопреки обыкновению, хотел застать свою жену в самом дурном расположении духа. Пусть бы она сидела на диване, пустыми глазами уставившись в телевизор, в холодильнике одиноко зимовала пачка пельменей, а посуду так никто со вчера и не мыл. Если бы это было так, он бы все равно уже не сделал хуже своей новостью.

Но Робин играет. А значит, сегодня чувствует себя лучше. Может быть, именно сегодня она поняла, что не стоит унывать перед лицом войны, что нужно жить настоящим и делать то, что нравится. И сейчас, возможно, не только Гретхен приглушила звук радио, возможно, все их многочисленные соседи сидят и слушают мелодию, которая каскадами льется вниз по ступеням. Слушают и восклицают про себя, совсем как та девочка-героиня спектакля о войне, который недавно давали во всех прифронтовых театрах: «Снова музыка… как хочется жить!»⁶ Она произносит их за миг до смерти…

На ватных ногах мужчина поднимается, достает из кармана ключи, но не решается открыть дверь. Стоит, прислонившись лбом к холодному металлу, закрыв глаза, пропуская через себя каждую фразу. Это последний раз, когда Робин играет на рояле. Она больше никогда не сядет за этот инструмент, никогда ее пальцы не коснутся этих клавиш, не потревожат спрятанные под крышкой струны. И она еще об этом не знает. Поэтому мужчина тянет до последнего, чтобы у нее были эти последние минуты счастья.

«Пусть она доиграет, – говорит он себе. – Я не хочу быть тем, кто оборвет мелодию».

Но вот музыка смолкает. Последние звуки тают в тишине, и больше никаких отговорок нет. Он вставляет ключ в скважину, поворачивает, входит, быстро скидывает ботинки и прямо в куртке сразу же идет на кухню. Мужчина не заглядывает в гостиную, чтобы поздороваться с любимой, и делает то, чего не делал ни разу за последние восемь месяцев, даже когда Робин оставалась ночевать у родителей: открывает окно, ставит на подоконник блюдце и закуривает. Он курил только что, стоя у подъезда, и это уже вторая пачка за сегодняшний день, но желание сделать очередную затяжку сводит с ума.

Из окна тянет зимним холодом, табачный дым летит в кухню. Робин останавливается на пороге и спрашивает:

– Что произошло?

Даже если бы они и не играли все эти годы в игру «угадай, что произошло», она бы все равно поняла: случилось нечто страшное. Хотя бы потому что он обещал ей больше не курить на кухне. А он всегда выполняет свои обещания.

– Собирай вещи, Роб, – отрывисто говорит мужчина, бросив на жену короткий взгляд.

– Почему? – встревоженно спрашивает она, не решаясь войти. – Мы переезжаем?

Не говоря ни слова, он запускает руку в карман куртки и извлекает слегка помятый конверт – точно такой же, как тот, в июле, протягивает его Робин со словами:

– Это пришло сегодня утром. Прочти.

И снова отворачивается к окну.

Несколько минут они молчат. Женщина читает, и ее муж, как наяву, снова видит перед глазами проклятые строки. А в письме говорится, что завтра утром сюда приедет машина. Что военный конфликт уже зашел в тупик, и теперь это лишь вопрос времени: когда именно будет использовано то самое оружие. В связи с новой угрозой, участников «Проекта-144» надлежит эвакуировать в убежища, где они останутся до окончания военных действий. Машина приедет завтра в семь тридцать утра, к этому времени они уже должны стоять на улице с вещами. Ниже шел список того, что нужно взять с собой.

Сигарета прогорает до фильтра, обжигая пальцы. Хочется сразу же закурить вторую, но он сдерживает себя, закрывает окно и поворачивается к жене. Робин молчит, но губы беззвучно двигаются. Она повторяет и повторяет про себя одну и ту же фразу, потом поднимает глаза и неуверенно произносит:

– Милый… а ты уверен, что нас… я имею в виду меня и… – она поглаживает огромный живот, – что нас они тоже возьмут с собой?

Мужчина хмурится. Ему даже в голову не приходил такой вопрос.

– Разумеется, уверен, – отвечает он. – А как может быть иначе?

– Да, но здесь… – Робин снова смотрит на письмо и судорожно сглатывает. – Здесь написано, что эвакуируют только участников «Проекта-144». Про семьи ничего не сказано.

– Ну… это ведь подразумевается, – мужчина пожимает плечами.

Однако супруга заражает его своим беспокойством, и непрошенная мысль закрадывается в голову. Он забирает у нее листок и еще раз пробегает глазами.

– Вот видишь, здесь написано: «Вам надлежит ждать…» и все прочее. «Вам», понимаешь?

– Но «Вам» здесь с заглавной буквы, – возражает Робин. – Это уважительная форма, но так обращаются к одному человеку. Если бы они имели в виду всех, включая и членов семьи, то написали бы со строчной.

– Господи, Роб, ну не цепляйся ты к словам! – с раздражением отмахивается от нее муж.

Однако женщина не сдается.

– Как это – не цепляйся? – возмущается она, повышая голос, и ее глаза вдруг вспыхивают, напоминая о прежней Робин, никогда не позволявшей заткнуть ее за пояс. – Это ведь самое важное! Почему они так написали?

– Да откуда я знаю? – продолжает обороняться он, отчаянно борясь с желанием все-таки закурить снова. – Наверное, потому что секретарь у них – клуша неграмотная? Как будто это новость! В официальных письмах лепят столько ошибок, что диву даешься: как они школу-то окончили с такими познаниями? Наверное, ей просто сунули готовый шаблон, она в него имена вставила, и дело с концом.

Робин сердито мотает головой.

– Нет, здесь что-то не сходится! Если бы все было так, как ты говоришь, тебе бы позвонили и уточнили, сколько человек в твоей семье, верно? А иначе как они поймут, сколько им нужно транспорта? И убежища вряд ли построили вчера, наверняка это заняло несколько лет, и там все рассчитано: сколько людей будет жить, сколько нужно еды, воды, лекарств.

– Ну, кажется, мы в анкете указывали состав семьи, – неуверенно произносит он, а внутри все холодеет от мысли: Роб может быть и права, а он не подумал заранее, просто не мог допустить такой вероятности, чтобы его эвакуировали без жены и малыша.

Аргумент звучит слабовато, и женщина издает нервный смешок, услышав его слова.

– Кажется? – она качает головой. – Ты даже не помнишь точно?

Мужчина сердито выдыхает и отворачивается к окну. Руки против воли нащупывают пачку сигарет в кармане. А Робин, тем временем, продолжает:

– Отбор в проект продолжался десять лет! За это время все могло сто раз поменяться! Браки распадаются, дети рождаются и вырастают, родители умирают. Нет. Если рассчитывать на всех, то невозможно ничего предусмотреть заранее! А если кто-то захочет перетащить всех своих дядюшек, кузин, невесток и свекров? Тут ведь даже не написано, сколько человек могут присоединиться!

Он снова поворачивается к супруге и строго говорит:

– Роб, ну зачем ты додумываешь? Это же проект мирового масштаба! И те, кто его создал, уж точно не идиоты! Наверняка они все предусмотрели и… Роб! Роб, ты чего?

Тяжело опустившись на угловой диван, женщина роняет голову на руки и заливается слезами. Муж, выругавшись про себя, опускается рядом с ней на корточки и поглаживает по колену.

– Милая! Милая, ну что ты?

– Сто сорок четыре тысячи праведников, – всхлипывает она. – Неужели ты не помнишь откровение Иоанна? Думаешь, это простое совпадение? Да, те, кто все это придумал, не идиоты! Они заранее знали, что скоро наступит Апокалипсис! Вот почему они отбирали людей по всему миру! Когда все погибнут, вы будете строить тот самый Город Будущего! Небесный Иерусалим!

Ему хочется завыть от отчаяния, но мужчина терпеливо произносит:

– Да побойся Бога, Роб! Надо же тебе было именно сейчас вспомнить предсказания этого старого шизофреника! Он и Зверя видел, и Блудницу Вавилонскую, совершающую движения похотливые! Что-то я ничего похожего на улицах пока не замечал! То есть, блудниц, конечно, у нас по ночам хватает, но я уверен, что все они местные или, по крайней мере, эмигрантки из бедных стран.

Он пытается рассмешить ее, но женщина никак не реагирует и плачет навзрыд.

– Ну Роб, – увещевает он ее, – прекрати, а? Ты же никогда не была религиозной! Подумаешь, число совпало! У нас люди каждый год ждут Конца Света по какому-нибудь там календарю Кетцалькоатля, не всему же нужно верить! Роб! Ну давай, посмотри на меня!

Робин поднимает голову, ее лицо красное, нос опух, а из глаз безостановочно льются слезы.

– Я абсолютно уверен, что у них там все рассчитано. Они просто строили убежища так, чтобы всегда оставался запас, и ресурсов, конечно же, у них вдвое больше, чем нужно. Поверь, так всегда делается. Ведь участники проекта, в конце концов, тоже смертны. А кто-то может отказаться в последний момент. Точно рассчитать невозможно!

– Ты действительно так думаешь? – спрашивает жена недоверчиво, но в ее голосе он слышит слабую надежду.

– Да. Разве я тебя когда-то обманывал? Конечно, они не могут просто взять и оторвать нас от семей. В конце концов, мы живем в самом гуманном обществе за всю историю человечества! И ни один участник, уж поверь мне, не согласится бросить своих родных. Люди попросту не поедут ни в какие убежища, зная, что правительство использует то самое оружие. А если никто не поедет, вся их идея провалится. Так что, естественно, они подготовили место для всех, кого мы указали в анкетах. Да, я сейчас вот точно вспомнил, там был такой пункт!

Нет, он ни черта не помнит. В этой анкете было более семисот вопросов, а заполнял он ее два с лишним года назад. Как такое можно запомнить? Но сейчас лучше соврать, ей-богу!

Робин немного успокаивается. Доводы мужа кажутся ей убедительными. Но на всякий случай она спрашивает:

– А если нас все-таки не возьмут, ты откажешься ехать?

– Конечно! – горячо заверяет супругу мужчина, крепко сжимая ее колено. – Как ты могла подумать, будто я брошу вас здесь? Это абсолютно исключено! Но давай не будем сейчас о крайностях. Только взгляни, какой большой список нам дали! Придется весь вечер потратить, чтобы все это собрать!

Он поднимается на ноги и ободряюще улыбается.

– Пойдем-ка, займемся делом, радость моя! Нам еще нужно хорошенько выспаться перед дорогой. Мало ли, может, нас повезут куда-нибудь в Австралию?

– Ладно, – сдается Робин, достает из кармана носовой платок и сморкается в него, потом еще раз проглядывает список. Задумчиво почесывает лоб и говорит уже более уверенно: – Так, у нас кое-чего нет… Знаешь что, давай-ка отметим вещи, которые можем взять из дома, и я пойду собирать сумки. А ты выпиши себе остальное и съезди пока в супермаркет. Да, и думаю, к этому списку надо бы добавить памперсы, пеленки, питание… я, пожалуй, допишу… А то вдруг мы надолго, и мне придется рожать уже там?

– Вот это совсем другое дело! – преувеличенно бодро восклицает мужчина, целуя жену в макушку. – Я всегда знал, что ты у меня – умница! Так и поступим. Сейчас принесу ручку и блокнот.

Робин одаривает его слабой улыбкой, и он ласково говорит:

– Не расстраивайся, родная! Давай представим, как будто едем в отпуск.

Потом они еще около часа возятся со списками, решая, что можно добавить на всякий случай. Мужчина достает из кладовки пыльные дорожные чемоданы, и Робин отправляется в спальню, где стоит огромный платяной шкаф, и даже что-то напевает себе под нос, доставая вещи. А он едет в ближайший супермаркет в полной тишине, даже не включая радио, потому что ему чертовски страшно.

Сцена 5. Некрасивая история

В зрительном зале шумно. Все говорят одновременно и о разном. Актеры стоят особняком под самой сценой, и Ташир, судя по ухмылкам на лицах товарищей, подбирается к кульминации одной из бесчисленных смешных историй, которые все просто обожают. Вернее, обожают не сами истории – они иногда бывают довольно банальными – а то, как он их рассказывает. Громкий хохот раздается как раз в тот момент, когда Наташа спускается вниз по проходу между рядами стульев.

Актрисами занимается Ася. Она снимает мерки для будущих костюмов, и женщины тоже болтают без умолку, обсуждая фасоны платьев из доисторического журнала мод, передавая его из рук в руки.

Лулу стоит к Наташе спиной и разговаривает с художником. Вернее, говорит она, и судя по бурной жестикуляции, подруга излагает свое видение оформления сцены. Художник кивает или качает головой и вставляет короткие замечания. Периодически из осветительной будки наверху высовывается Отто, спрашивая что-нибудь вроде: «А если чуть вправо?», и техники, которые ползают по сцене, как муравьи, выставляя свет, передвигают очередной прожектор.

Только Анджей сидит совсем один, чуть поодаль, низко опустив голову, как будто чем-то сильно расстроен. Но когда Наташа подходит ближе, она понимает, что он просто читает книгу. Пользуясь тем, что все заняты, и никто не обращает на нее внимания, девушка подсаживается к нему.

– Что читаешь? – спрашивает она.

Анджей поднимает голову и рассеянно смотрит на нее, потом улыбается, молча показывает потрепанную обложку, где еще можно разобрать название. Это сборник пьес Метерлинка.

– Решил освежить в памяти, – поясняет он.

Наташа кивает. Несколько минут они молчат, потом девушка говорит:

– Я слышала, у тебя был конфликт с мадам Фаин. Это ты зря. Она – Магистр, к ее мнению прислушиваются.

Он снова отрывается от книги.

– Тебе Лулу рассказала?

– Да.

– Хм-м, а я думал, после худсовета ты на нее смертельно обижена, – Анджей смотрит на девушку, хитро прищурившись.

Наташа поджимает губы. На самом деле, это Лулу была обижена на подругу после вчера, а не наоборот. И, если уж на то пошло, у нее имелись веские причины. Во-первых, Ася и Ташир отдали свои голоса за «Слепых», только потому что оба смертельно боятся, как бы их постыдная тайна не выплыла на поверхность. Но это была их личная инициатива, которая в итоге может выйти парочке боком. Они изначально поддерживали идею Лулу, и об этом многие знали, в том числе и она сама, конечно. И вот теперь кое-кто может задуматься о причинах такого поступка. Во-вторых, Наташа предложила роль Драматургу, и это выглядело, как подкуп – именно в этом подруга ее обвинила, когда они встретились сегодня. Но она объяснила, что вовсе не пыталась выбить себе решающий голос, а просто хотела, чтобы Драматург прочувствовал образ Старого слепого и понял, что все они идут в никуда…

Впрочем, все это сугубо внутренние дела, о которых не стоит рассказывать посторонним, и Наташа ограничивается коротким ответом:

– Я не на нее обижена. Меня возмутила откровенная провокация со стороны Драматурга. Сначала он втянул в дискуссию тебя, потом решил переголосовать. И если начистоту, мне вообще не нравится то, что он делает.

Анджей на это только усмехается.

– Неужели ты не счастлива здесь? Поразительно, я нашел в Панцире-7 хотя бы одного недовольного! А мне казалось, что все прекрасно в этом лучшем из миров!

Наташа легко распознает иронию и насмешливо фыркает.

– Счастлива? Разумеется, нет! – но почти тут же становится серьезной и понижает голос, кивком указав на весело болтающих товарищей. – Они выглядят беззаботными, правда? Смеются, шутят, спорят, кому достанутся главные роли, и кто пополнит ряды Магистров в этом сезоне. Но все это, – она широким жестом обводит зал, – нужно лишь для того, чтобы мы не свихнулись окончательно. Потому что если мы остановимся хотя бы на минуту и прислушаемся к себе, то услышим только, как вхолостую работает сердце. У них нет ни капли веры. Так же, как и у меня.

Последние слова она произносит совсем тихо и смотрит на свои руки. Пальцы побелели от холода, под кожей проступает голубая сеточка кровеносным сосудов.

– Ты не веришь в Возвращение Большой «Ч»? – спрашивает Анджей уже без намека на иронию.

– Верю, – Наташа грустно улыбается. – Но не верю в то, что мы до него доживем. Взгляни на них, – она снова смотрит в сторону друзей, – они все могут умереть в любую минуту. Ты обратил внимание, как плохо выглядит Лулу? У нее тяжелая форма анемии, и если в ближайшие пару месяцев Отто не достанет для нее лекарство, как обещал, она уже не поправится. У Ташира – рак. Вон та рыженькая девушка с хвостиком страдает от туберкулеза, а Гордей, который с ней флиртует, может погибнуть от царапины – гемофилия. И с каждым годом умирает все больше женщин при родах, новорожденных и маленьких детей, слишком больных и слабых, чтобы выжить в таких условиях. Как ты думаешь, Анджей, много ли у нас шансов дождаться?

– Но это может случиться скоро. Уже сегодня или завтра, мы ведь не знаем точно, так?

– Вот именно, что не знаем, – Наташа обхватывает себя руками и наклоняется вперед, глядя прямо перед собой. – Не знаем, случится ли это когда-нибудь вообще.

– Ты не сказала о себе, – мягко напоминает мужчина. – Когда рассказывала, чем больны твои друзья. Но что насчет тебя?

Девушка отворачивается.

– Мне повезло, – сухо отвечает она. – Я работаю в аппаратной, и мне кое-что перепадает из лекарств. А еще генетика хорошая, – и прежде, чем собеседник успевает открыть рот, быстро добавляет: – Сюда идет Драматург. Пойдем поближе к остальным. Не надо ему видеть, что мы разговариваем.

Драматург, и правда, медленно спускается по проходу, тяжело опираясь на трость. Под руку его поддерживает Отто – он только что вышел из осветительной будки. Подъемы старшему осилить легче, чем спуски. Но такая уж у них традиция – объявлять актерский состав, стоя под сценой. Глупо, конечно, мучиться, спускаясь по лестнице, только ради того, чтобы соблюсти никому не нужный ритуал. И все-таки… если ты прожил всю свою жизнь в Панцире-7, традиция становится для тебя вторым законом. Просто потому что здесь не на что больше опереться. Ты живешь, не зная, что творится снаружи: люди, которые уходят на Маяки, не возвращаются, они как будто перестают существовать. И где-то там, во вне, всегда начеку незримый враг – ты его не видишь, а он тебя видит, и от этого еще страшнее. Но традиция – это что-то постоянное, это стабильность. Наташа, когда думает об этом, всегда представляет себе мост над бездной: бревна крепкие, и по ним легко перейти на другую сторону; но мостик очень узенький, неосторожный шаг вправо или влево – и ты сорвешься.

Вот почему нельзя отступать от традиций. Тогда исчезнет даже иллюзия опоры. Театралы в этом смысле – самые суеверные из всех. Считается, что если озвучить актерский состав не у сцены, а в зале или где-то еще – исполнитель главной роли не доживет до постановки. События логически никак не связаны, но искать логику в приметах – дело гиблое. Вся штука в том, что большую часть таких традиций заложил сам Драматург, а теперь вынужден их соблюдать, даже ценой физической боли. Создатель мира не может нарушать законы, установленные им самим.

– Здравствуйте, товарищи театралы, – говорит он, и его голос эхом раскатывается по залу.

Остальные приветствуют старшего, и Лулу протягивает ему листок.

Актеры не выглядят особенно взволнованными – кому какие роли достанутся, догадаться не сложно. Ну, возможно, девушки немного нервничают, не зная, кому из них выпадет играть Марту и Марию – это единственные женские роли с репликами.

– Та-а-а-а-к, – задумчиво произносит Драматург, проглядывая список имен. – Значит, ты, Лулу, считаешь, что главную роль в этой пьесе должен исполнить Ташир?

Молодой человек отвешивает шутовской поклон. Он уверен, что это риторический вопрос, так что никто не воспринимает этот жест, как паясничество, скорее – как самоиронию. И правда, кому как не ведущему актеру труппы играть роль Старика?

Но неожиданно для всех Драматург поднимает глаза от листка бумаги, обводит взглядом собравшихся и недобро прищуривается, заметив Анджея, который стоит чуть в стороне.

– А ну-ка, подойди! – требует старший, не размениваясь на банальную вежливость.

Мужчина подходит. Он все еще держит в руках свою книгу. Актеры переглядываются и пожимают плечами в полном недоумении. А у Наташи появляется скверное предчувствие. Как и вчера, когда Драматург внезапно втянул чужака в дискуссию, якобы наделив правом голоса, которое сам же потом и отнял. Девушка понимает, что старший ведет какую-то игру, и Анджей должен подчиняться правилам, но зачем это все затевается? Наташа догадывается. Возможно, и Отто тоже. Лулу – точно нет.

Не говоря ни слова, Драматург забирает у чужака книгу, даже не взглянув на него, листает, находит нужное место и протягивает обратно, по-прежнему глядя в сторону.

– Я хочу, чтобы ты прочел этот отрывок, – не просит, а приказывает он, ткнув пальцем, в какую-то строчку. – Вслух. Так, как чувствуешь его.

Ташир, почуяв какой-то подвох, мрачнеет и скрещивает руки на груди. От его шутовства не осталось и следа. Ася ушла куда-то, в зале ее нет. Анджей смотрит в книгу, и по его лицу пробегает тень – может, страха, а может, ненависти, трудно сказать точно. Немного помедлив, он начинает читать:

– Ну вот, у тебя тоже не хватает духу!.. Я знал, что не надо было глядеть. Мне почти восемьдесят три года, но сегодня впервые зрелище жизни поразило меня. Сам не знаю почему, все, что они делают, представляется мне необыкновенным и значительным… Они просто сидят вечерком при лампе, как сидели бы и мы. А между тем мне кажется, что я гляжу на них с высоты какого-то иного мира, потому что мне известна маленькая истина, ими еще не познанная… Ведь правда, дети мои? Но почему же и вы бледны? Быть может, есть еще что-то такое, чего нельзя высказать и от чего на глазах у нас выступают слезы. До сих пор я не знал, что в жизни столько печального и что она так страшна для тех, кто ее созерцает… И, если бы даже ничего не произошло, я бы все-таки испытывал ужас, глядя, как они спокойны… Слишком велико их доверие к этому миру… Вот они сидят, отделенные от недруга хрупкими окнами… Они думают, что ничто не может случиться, раз они заперли двери. Они не знают, что в душах всегда происходит нечто и что мир не кончается у дверей домов… Они спокойны за свою маленькую жизнь и не подозревают, что другим известно о ней гораздо больше; не подозревают, что я, жалкий старик, в двух шагах от их двери держу, как большую птицу, все их маленькое счастье в своих старых руках, которые я не смею разжать…⁷

Наташа замирает. И, кажется, все вокруг замирают, пока Анджей произносит эти слова. Он читает тихо, без патетики, без лишнего надрыва – совсем не так, как прочел бы монолог Ташир. Тот всегда играет на разрыв аорты, вот чтобы искры из глаз! А между тем, читает он именно так, как должно. В голосе мужчины столько печали, тоски, боли и других оттенков, которые с ходу распознать невозможно, будто он действительно стоит перед этими окнами и смотрит на семью, которая еще не знает о постигшем их несчастье. Он словно бы знает, каково это: когда в руках у тебя хрупкое счастье бьется пташкой, но ты должен свернуть ей шею – а иначе это сделает кто-нибудь другой, только не так быстро, не так безболезненно…

Когда он замолкает, актеры не сразу приходят в себя. Драматург так и стоит, прикрыв глаза, как будто слушает музыку. Первой тишину нарушает Лулу.

– Это просто бесподобно! – выдыхает она с почти детским восхищением. – Такое точное попадание в образ!

И тут словно бы прорывает плотину. Все начинают говорить одновременно, расхваливая на все лады безупречное прочтение персонажа. К всеобщим восторгам не присоединяется только Ташир. Он так и стоит со скрещенными на груди руками и смотрит на Анджея таким взглядом, что можно уже не сомневаться: теперь чужак – его личный враг номер один. А тот, напротив, выглядит печальным и отстраненным, комплименты оставляет без внимания, только качает головой. Наташа стоит к нему ближе всех, но она молчит. Девушку душат слезы. Ей страшно хочется взять Анджея за руку, сжать его пальцы, чтобы он понял, как сильно она тронута. Но такой жест могут истолковать превратно. Наконец, когда буря восторга немного утихает, Лулу спрашивает с воодушевлением:

– Анджей, а ты не хотел бы сыграть эту роль? Ты просто создан для нее! Драматург, как вы думаете?

Старший, словно очнувшись ото сна, встряхивает головой, открывает глаза и произносит всего одно слово: