Читать книгу: «В случае смерти разбить», страница 3

– Сначала примеряешь себе внешность не из стандартных образцов, оставляешь себе часть конфиската, начинаешь испытывать любопытство, а потом ощущаешь стук сердца, которого нет, – Пророк вздрогнул и прижал ладонь к груди, где под несуществующей кожей что-то билось и дрожало птицей. Пульсировало прямо под пальцами. Все вокруг расплылось, все, кроме черных глаз Джека и его острой улыбки. – И чем чаще носишь человеческое лицо, тем быстрее это происходит. А потом однажды ты поймешь, что не можешь летать, потому что у человека нет крыльев. И чему вас всех вообще учат?

От стука в ушах Пророк оглох. Будто огромные барабаны гремели и стонали, заставляя метаться так, словно он падал прямо Церберу в глотку. Не имея нужды дышать, стал задыхаться. Но тут Джек затушил сигарету и кинул ее прямо Пророку в волосы. Начал яростно мотать головой, вытряхивая, и все заскакало, заискрилось, перестало исчезать. Когда зажал бычок пальцами, Джек уже отошел на пару шагов. Улыбнулся остро и устало. Сказал опять:

– Не водись со мной, ангел, испортишься.

Пророк встрепенулся. Бросил:

– Я уже испортился!

Но Джек не услышал или только вид сделал, главное – не обернулся.

В конце следующего октября внезапно заявился инструктор. Стандартно сморщил лицо номер шесть. В этот раз Пророка почему-то пробрало – до мурашек. Одернул себя и по-быстрому спрятал все «нелегальное», так что получил в основном за бардак и корявый почерк – как всегда, в общем-то. В последний момент успел запихать ногой календарик с Евами под стол. Инструктор перетрусил все журналы, такие же пыльные, как и раньше – будто Пророк особо в них что-то записывал, ха, разве что в тот, с черно-белой обложкой. Надо же отмечать, кто из душ, имеющих право ступить в Рай, туда добрался. Добирались не все. Заставить бы жнецов каждую провожать – а то заведут в Межзагробье и бросят, лодыри. Что-то в груди всколыхнулось, и Пророк окликнул инструктора:

– А что с Джеком? Почему его в Ад не пускают? Разве так бывает?

Тот скривился весь, аж лицо исказилось, и неохотно выдавил сквозь зубы:

– Он один такой, безбожник, чтоб его Цербер разодрал, – царапнул подбородок ногтями. – Дважды Дьявола обманул. Счастливую жизнь себе выторговывал, а помер раньше срока. Если б не этот праздник людской – ноги бы его здесь не было. А так вроде положено.

Пророк почти подпрыгнул на месте.

– Что?

– Ну, то монетой просил обратиться, то деревом, тьфу! Монету за пазуху прятал, к кресту, на дереве крест ножом вырезал. Чтоб его, выпивоху – голову в петлю сунул, а нам терпеть!

Думал, что ослышался, вот и вырвалось само собой опять:

– Что?

– Хватит чтокать, дурень. Говорю же, выторговал себе сроку побольше и душой не платил. Такого не прощают, вот Дьявол и велел его гнать прочь от Адских Ворот.

– Чт-

Инструктор совсем обозлился, выскочил наружу, задрав нос:

– Вот и спроси у своего Джека и не забивай мне голову греховными вопросами!

Пророк остановился, но потом что-то толкнуло его в спину и заныло в затылке, как демон нашептал. Кинулся следом, крикнул:

– Что случилось с моим предшественником? Перевели?

Инструктор скользнул по нему взглядом прищуренных глаз и отвернулся, так и не разжав губы. Пророка будто ветром завертело, перевернуло и крылья перемололо в порошок. И больше не отпустило. Потом у других о Джеке спрашивал, как мог кого-то поймать, все нос воротили, каждый говорил разное. Узнал, что Межзагробье легко не отпускает. Что легче к обеим Воротам из мира людей прийти, по чужим следам. Или с кем-то, человеком, ангелом – не важно, только тут вообще без шансов, откуда их в Межзагробье встретишь. Говорили – Джек так и ходит. Из людского мира. Говорили и веселились, что только раз в году. А Пророк жалел.

Джек пришел тридцать первого. С огромной резной, узорчатой тыквой под мышкой и всклоченными волосами. С новыми царапинами на руках. Почти не стоящий на ногах, опустился у стены и привалился к ней, тяжело дыша. Посторонил своими махинациями душу истеричной женщины – Пророк не мог спровадить ее уже вечность, хотя объяснил раз сто, что пакости невестке по воле зависти все еще грех, хоть тысячи свечек поставь. Хуже, чем во времена индульгенций, честное слово. Душа с визгом ретировалась, угрожая вернуться. Хоть бы завтра ее тут не было опять, не приведи нечистый. Пророк провел рукой по лицу и вывалился на улицу. И встретился с Джеком глазами.

Он сразу понял. Что Пророк знает. Или что жалеет его. По крысиному оскалился, разом сбросив с себя слабость:

– Молодой был, глупый, ты же это хочешь знать? – швырнул тыкву так, что по оранжевому боку пробежала трещина. – Я разве не говорил тебе не лезть, святоша? Не совать свой божественный нос?

Джек вскочил на ноги и быстро приблизился. Каждый его шаг был тяжелым настолько, насколько же тяжело давшимся. Выброшенная вперед рука сжала пальцы на плече, но Пророк не отодвинулся, даже не поморщился, только замер, глядя, как расширились зрачки. Темные души тянут силы, если касаются ангела, значит, и он тоже?

– Думаешь, это все игрушки, как с чертями выпить? Да, я знаю, что ваши бегают, не один ты такой! Только настоящий Ад – в Межзагробье. Целый год по мраку бегать, а у тебя – только чертова тыква. Не продохнуть от гнили. И все, все вокруг хочет тебя убить, даже земля под ногами, и воздух, и твои собственные руки тоже. С тьмой невозможно бороться, если она внутри, разъедает вены, стягивает горло удавкой. И это – навсегда. Смерть – навсегда! Но тебе-то откуда знать, да, ангел?!

Джек был так близко, что все загородили его мглисто-черные глаза. Видно только, как зрачки пульсируют. А еще – как светлеют мешки под глазами, как разглаживается лицо. Внезапно он будто что-то понял, отпрыгнул, глядя на свои руки, и его затрясло, ударило крупной дрожью, разве что искры не полетели. Как молнией пронзило насквозь. Прижал дрожащие пальцы к бедрам, словно солдат, и весь будто сломался, готовый рухнуть, хотя видно было, что почти светился от силы. Прохрипел:

– Зови… этих.

Сразу понял, о ком он: отряд Освятителей, способный уничтожить нарушителей – темных тварей и разгулявшиеся души. И Джека они теперь имели право «стереть». Пророк моргнул, и осознание прострелило его грудь насквозь.

– Ты поэтому ходишь? – Джек отвернулся и похлопал себя по карманам: старые привычки не искоренить. И глаза не поднимал, будто боялся смотреть – Хочешь, чтоб тебя заставили исчезнуть?

Джек сел на корточки и, опустив голову к коленям, заложил за нее руки. Глухо повторил:

– Зови. Не трави мне душу.

– Не буду.

Ответил и засмеялся, запрокинув голову. Смеялся, пока Джек смотрел на него удивленными глазами. Надо же, не думал, что умеет, и что смеяться можно так горько. Когда успокоился, вытащил пачку сигарет из конфиската прямо через окно. Протянул Джеку немного помятый Винстнон:

– Сигареты за историю. Все справедливо.

Джек покачал головой. Пророк впервые мог точно предсказать чужие слова, потому не дал им появиться. Подошел ближе с таким чувством, будто подходил к самому сердцу катастрофы вместо того, чтобы бежать прочь.

Сказал:

– Ты слышишь, как бьется мое сердце? Нет? А я слышу. Каждое чертово мгновение слышу и, наверное, не перестану.

Сказал:

– Я всегда был рыжим, сколько себя помню. И любопытным. А крылья мне не так уж и нравятся, никогда не умел ими пользоваться. Так что тебе придется раздобыть еще одну тыкву.

Сказал:

– Говорить с тобой – как смотреться в зеркало.

Джек вздохнул, и уголки его губ поползли вверх:

– Тогда ты такой же дурак, как я.

Думал – сейчас пошлет, но почерневшие пальцы царапнули обертку и сомкнулись на пачке сигарет.

Демоны и кошки

Пахнет воском и плесенью.

Верунчик лежит и думает, как же глупо. Учиться на филологическом только ради того, чтобы понимать, как коверкает латинские слова фигура в черном балахоне. Из-под складок ткани виднеются носки белых кроссовок, покрытых слоем подвальной пыли. Мог бы хотя бы ботинки обуть, чтобы все не напоминало картинку из сборника анекдотов. Даже ее имя – не Вера, Верочка или, подумать только, Вера Николаевна, а куцое Верунчик, которым ее с детства неизбежно начинали звать все новые знакомые. Будто печатью на лбу: шлепать тебе ценники и картошку фасовать, как ни крутись. Разве жертвы не должны быть красавицами с тонкими запястьями и шелковистыми волосами, а не толстухами, пропахшими луком и морковью вместо духов? И звать их должны Элена, Ванесса или хотя бы Лариса, но уж точно не Верунчик. Всегда думала, что уж с ней-то ничего странного не случится.

Время от времени с потолка сыпется штукатурка, будто наверху кто-то отбивает чечетку. Потолок так близко, что можно разглядеть паутину и трещины. Как крышка гроба. Эта мысль холодком оседает на затылке, но Верунчик почему-то смеется, прямо так, сквозь заклеенный рот. Звука почти не слышно, но кажется, что огоньки длинных свечей, расставленных вокруг, слабо колышутся. Если бы не их мягкий свет, в этом полумраке ничего бы не было видно. От ее глухого смеха фигура сбивается. Из-за капюшона не разглядеть лица, но Верунчику хочется думать, что там хотя бы на мгновение отразился испуг. Кто-то из ползающих вокруг приспешников, отличающихся друг от друга только ростом, бросает мел, которым чертил неровные знаки, и вскакивает на ноги.

– Прошу, Мастер.

Тихий голос скачет по подвалу, заставляя мурашки колючими искрами пробежать под кожей. Верунчик невольно дергается, и веревки туже стягивают запястья. Мастер кивком отправляет ученика обратно и вертит прямоугольный предмет в руках. Когда вверх ударяет пятно белого света, выхватив круглый подбородок, она понимает, что это телефон. Пробежав пальцами по экрану, Мастер откашливается и начинает снова, важно растягивая слова, будто репетирует стишок в садик. Ну вот, опять ошибка, тут «ха» а не «га». Позорище. Вот такие, как этот Мастер, и превратили Хайне в Гейне. Верунчик пытается улечься поудобнее, едва шевеля затекшими руками, и с какой-то отстраненной усталостью понимает, что, находясь в шаге от смерти, в уме поучает сектантов. Еще бы нож поучила держать.

И поучила бы, если б не рот – думали, что кричать будет, наверное. Еще не известно, что хуже. Когда только очнулась – и правда билась в истерике, скорее от того, как резко навалилась темнота. Ночь, шаги за спиной, удар, – и она тут. Даже обидно, что так неоригинально. Верунчик мысленно усмехается. Никогда бы не подумала, как быстро человек устает бояться.

Звук царапающего пол мела затихает. Разглядеть особо ничего не удается, но и так понятно, что она лежит в самом центре раскинувшейся звезды, заключенной в круг, как в обруч. Даже странно, что они это все сами рисовали, а не распечатали. Верунчик осторожно пытается смочить слюной стягивающий губы скотч. Похоже, это единственный шанс реализовать себя как профессионала – наругать сектантов за плохой латинский, как школьников. В голову лезет всякий бред: как хорошо, что так и не завела кота, хотя так хотела. Что мать не дожила и не будет ее оплакивать. И как будет ругаться Ольга Петровна, когда она завтра на смену не выйдет, и послезавтра, и… Всегда казалось, что ей нечего терять, а жить продолжает то ли из-за внутренней вредности, то ли чувства ответственности, но в горле застывает ком.

Черные фигуры встают вокруг, почти касаясь мелового ободка носками, и свечи отбрасывают на ткань желтые блики. Верунчик рвано вдыхает – и только поэтому не смеется, когда они одновременно достают телефоны. Нестройный хор начинает произносить слова, и Вернучик усиленно берется за скотч от сыплющихся одна за другой ошибок. Поэтому она не сразу замечает, как неподвижные свечи начинают отбрасывать скачущие тени. Внезапно мутнеет в глазах, и тело сковывает жесткий северный холод. Из-за телефонов и белых кроссовок Верунчик успевает поверить, что и кровь окажется искусственной, но занесенный Мастером нож отблескивает в желтом свете, и блики бегут по острой кромке лезвия. Сквозь гул в ушах слышно, как тихо опускается на свободный от мела участок нога. Когда тень, падающая от стоящего прямо над дернувшейся до саднящих запястий Вернучика, загораживает весь свет, она крупно вздрагивает и малодушно закрывает глаза. Жмурится и мычит, когда руку ошпаривает болью, и из пульсирующей раны на лезвие плещется кровь. Все голоса сливаются в один. Слышно, как отступает назад Мастер, бормоча что-то про «повелителя и достойную жертву», и громкий скрежет ножа, рисующего по ледяному полу. Но сердце сжимается тогда, когда он затихает. Верунчик не видит, но четко чувствует, как он зависает над ней, готовый спикировать, будто сокол. И зачем она надела этот лифчик, он же из другого комплекта, и на вскрытии…

Неужели ее последней мыслью будет такая глупость?

Страх тошнотой сжимает горло, и тут это и случается. Мир на мгновение замирает. Следом раздается тягучий звук, похожий на поворот ключа в заржавевшей скважине. Он длится и длится – будто целую вечность. А потом мир так же резко приходит в движение. По подвалу проносится резкий порыв ветра, такой сильный, что нога, которую он хлестнул, начинает гореть. Слышится вскрик, топот, бряцанье упавшего ножа. И Верунчик ощущает, как кожи касается тепло, идущее от чего-то тяжелого, нависшего прямо над ней.

– Хватит.

Никогда она еще не слышала такого властного голоса. По сравнению с ним даже директор факультета, напоминающий характером молодого бульдога, кажется ничтожным. А от этого голоса словно способны расступаться реки и становиться песком горы. Рядом шуршит. Верунчик вдруг понимает, что все еще жмурится, и распахивает глаза. Первое, что замечает: свечи еще горят. Все до одной. Но она же слышала ветер. Моргает. Ее щеки оказываются мокрыми от слез, зато рука совершенно не болит, и вокруг только пара красных пятен вместо положенной лужи. Успокоившись, Верунчик поднимает глаза. Он оказывается совершенно не похожим на то, как люди представляют демонов: ни копыт, ни хвоста, ни зловонного дыхания. И не человек с рогами или горящими глазами, как по телеку в сериале. Его даже сложно назвать материальным: просто сгусток тьмы и жара, неясный силуэт которого наводит на мысль то ли о животном на четырех лапах, то ли о костре. Нависает, будто гора, даже дышать трудно. Но, несмотря на это, Верунчик его почему-то совершенно не боится.

Демон чуть смещается в сторону, и она наконец замечает скучковавшихся сектантов. Они о чем-то тихо спорят, выпихивая друг друга вперед – и охотнее всех пихается Мастер, но почему-то все равно проигрывает. Обругав каждого по очереди, он все-таки делает шаг, выставив одну ногу вперед, будто герой перед эпичной битвой, но продолжая прижимать рукой к груди телефон.

– Прими эту жертву, о Повелитель! – наверное, он пытается сказать это грозно и уверенно, но выходит похоже на писк. А еще видно, как дрожат пальцы, сомкнувшиеся вокруг телефона. – Эта чистая душа…

Мастер запинается. Демон обходит распростертую Верунчика кругом. Он выглядит совершенно мягким, но она явственно слышит, как стучат по полу острые когти. И, почувствовав, как ее разглядывают такие же невидимые внимательные глаза, замирает. Демон отворачивается, тихо фыркнув. Верунчик невольно чувствует вину за то, что недостаточно хороша и чиста для жертвы. И тут же одергивает себя – вот еще, обойдется. Демон поворачивается спиной. В пробирающем до мурашек голосе сквозит насмешка.

– Глупость какая. Вы бы еще мешок картошки кинули.

Не зная, за кого больше обиженная: за себя или за картошку, – Верунчик наконец избавляется от скотча и, ворочаясь, как гусеница, возмущенно заявляет:

– Между прочим, мешок картошки сейчас не дешевый. Может, даже дороже, чем…

«Моя жизнь». Она не договаривает, сама не зная, чего боится больше: что демон согласится и попросит взамен картошки, или что предпочтет ее. Так что, когда он оборачивается, ждет, чувствуя, как сдавливает легкие и они горят: сейчас напрыгнет, вот прямо сейчас. Но по темному сгустку идет рябь, и Верунчик с внезапно замершим сердцем понимает. Он улыбается. Он улыбается… ей?

– М-мешок? – Мастер сдавленно шепчет, будто настолько пораженный, что еле шевелит языком.

Демон колышется, словно вздыхает. Интересно, сколько раз ему приходится вот так срываться к каким-то дурачкам? И это все длится, может, не одно столетие. Бедный. Стоп, почему она вообще начала его жалеть? Надо выбираться, пока они заняты, веревки снять попытаться. Но Верунчик продолжает лежать.

– Вы вообще знаете, что значит «жертва»? – голос клокочет, будто с каждым словом внутри демона все сильнее разгорается пламя. – Это что-то, от чего добровольно отрекаешься. Нечто ценное, что жалко отдавать. Значит ли для вас что-то эта женщина? Не думаю. Не больше, чем мешок картошки.

В конце концов его голос заставляет Мастера сгорбиться, закрывая живот руками, как от удара. Но его приспешники напирают, и тот с трудом распрямляет плечи, заставляя себя говорить с почти такой же, как раньше, уверенностью:

– Но мы призвали тебя, чтобы ты служил нам, де-

Раздается звук, похожий на гром. Сектанты вздрагивают, но Верунчик сразу понимает, что это смех. Демон будто раздувается, но тут же съеживается обратно. Идущий от него жар заставляет забыть, насколько холодный под ней пол и сырой воздух: стоит закрыть глаза, и ясно представишь, как стоишь посреди пустыни. Или в жерле вулкана.

– Вы призвали? Нет, – он склоняется, будто разглядывает след от мела и вычерченные знаки. Верунчику кажется, что она ему мешает, но каждый раз, проходя мимо, демон касается то ее руки, то ноги, будто…трется, как домашний зверь. Наконец, он останавливается и ухмыляется: – И это называется призыв? Давно я не видел таких кривых знаков. Вы врачи все, что ли? Да нет, тогда бы не читали на латыни с такими идиотскими ошибками.

Ну наконец-то. Несмотря на ситуацию, Верунчик расслабленно улыбается. Мастер вжимает голову в плечи.

– Но мы… Я…

– Да так даже курицу не призвать, не то, что демона, – презрительно цедит тот в ответ. – А жертва? Чья это кровь? Твоя? Или, может, твоя?

Обращаясь то к одному, то к другому, с каждым сказанным словом демон все ближе движется к меловой линии, пока не останавливается в миллиметре от нее, вытянув то, что можно считать шеей, и переходит на шепот. Несмотря на это, в нем чувствуется угроза, опасность, которую способны вызвать только хищники или стихийные бедствия. Мастер отступает, но его снова отпихивают вперед. От резкого толчка капюшон слетает с головы, открыв совершенно побелевшее, осунувшееся лицо. Надо же, какой молодой. И все руки к груди прижимает. Демон замечает это и ехидно добавляет.

– Даже выучить слова не могли, тьфу, колдуны, тоже мне. Все читали с этих, как их…

Будто отличница у доски, Верунчик довольно заявляет:

– Телефонов!

Демон трется о ее ногу уже совершенно очевидно.

– Да, телефонов.

Парнишу младше себя даже язык не поворачивается назвать Мастером. Со снятым капюшоном с него слетает вся бравада, и он глухо бормочет:

– Тогда… тогда почему ты здесь?

На мгновение Верунчику кажется, что над ней зависает солнце.

– Она призвала меня.

Почему-то именно тогда Верунчик остро чувствует, насколько хочет жить. Дышать. Ходить. Видеть небо и дождь. Демон высоко над ней, но его шепот звучит будто возле уха, или вообще – внутри головы. Бросает в пот от жара, но он не опаляет. Как пламя, которое она смогла приручить. С затекшими руками, распростертая, в пыли, она чувствует себя так, будто держит в руках весь мир, и он бьется, как огромное сердце.

– Чего ты хочешь?

Мысли вспыхивают фейерверком. Она хочет всего одновременно. Купить тортик. Весны. Выйти на смену и уволиться. Путешествовать. И наконец завести…

– Кота, – выпаливает и тут же проглатывает язык. Дурная, обычно просят богатства, славы, красоты, а ты…

Демон опять смеется, и кажется, что от этого трясется потолок. А больше Верунчик ничего не видит, будто во всем мире остались только она и это создание из темноты и огня. Даже забывает, где находится.

– А выбраться ты не хочешь? – говорит демон и весь превращается в огромную ухмылку. Но Верунчику почему-то совершенно не обидно.

– Хочу. И кота тоже хочу, – и, когда демон, явно веселясь, соглашается, что будет ей кот, тараторит, будто боясь не успеть: – и еще…

Вдруг меловые линии набухают и вспыхивают красным. На мгновение Верунчик чувствует себя на горячем, но не обжигающем гриле. Или на крыше несущегося по тоннелю поезда. Все смазывается, голова кружится, и спустя минуту она оказывается прямо напротив двери в собственную квартиру. С зажатым в пальцах ключом прямо в замочной скважине. В воздухе слышится тихое «я тебе что, джинн?» и пропадает так быстро, будто показалось. Верунчик опускает голову, чтобы успеть заметить, как тают неясные следы от веревки и рана на руке, и поворачивает ключ. Вздрагивает от скрежета, но за дверью только темнота родной прихожей. Заскочив внутрь, Верунчик быстро захлопывает дверь и закрывает на все замки.

После всего произошедшего висящие на вешалке куртки, табуретка и блеклые обои – это все кажется неправильным. Как скоро она забудет, как холоден пол подвала, и поверит, что задремала по пути домой? И хочет ли забывать? Верунчик снимает ботинки и со вздохом опускается на табурет. Когда из-за угла выходит, мягко ступая, огромный тигр с блестящими боками и широкими черными полосами, она даже не успевает вскочить. Даже на то, чтобы выдохнуть, сил не остается: просто сидит и смотрит, как он плавно движется, как красиво бугрятся под шкурой мышцы и будто горит под светом люстры мех. А потом просто закрывает глаза. Но боль не приходит, только грузно падает на пол что-то тяжелое и тепло касается ног прямо через ткань носков. Верунчик сидит и смотрит, как тигр трется о нее своей массивной головой и глухо ворчит, и думает, как же это все прекрасно и глупо. Но больше прекрасно.

А еще – что демоны совершенно не разбираются в кошках.