Читать книгу: «Закон сохранения. Книга 1 трилогии «Связь времен»», страница 2
– Тут понимать нечего – скидавай кожух и портки! – вякнул из-за спины комиссара Ванька.
Матросы по команде клацнули затворами и взяли ружья на изготовку.
Мужики, поглядывая друг на друга, стали раздеваться: обыскивать, что ли, будут?
– В колонну по трое – стройся! – скомандовал комиссар, когда селяне остались в одних рубахах и кальсонах.
– Это нам? – переспросил ближайший к нему мужик.
– Вам, вам! – снова высунулся Ванька.
И уже через минуту – в деревне еще никто всполошиться не успел – лучших ее хозяев строем, в одном исподнем, босиком по снегу, под конвоем матросов погнали за тридцать километров в город. Больше их не видели. Спустя пару дней все их подворья подверглись полному разорению прибывшей бригадой по раскулачиванию.
Молодую бабушкину семью эта беда тогда не затронула – они с мужем только начали жить отдельно в небольшой хате и хозяйство имели самое скромное. Бабушка, с детства приученная к работе, трудилась от зари до зари и ни о чем, кроме хозяйства, сильно не задумывалась. А вот муж ей достался немножко не от мира сего.
Звали его Семен. Высокий, худой и широкоплечий, то есть по деревенским меркам слегка несуразный (тут уважалось более плотное телосложение), он нередко служил объектом для шуток и получил у односельчан прозвище «каланча». Нельзя сказать, что Семен был плохим хозяином, нет. Работник он был азартный. Особенно любил копать вилами картофель, с восторгом глядя, как из серовато-черной рыхлой земли вываливаются на свет крупные золотистые клубни.
Но вот, бывало, встанет вдруг во время прополки:
– Гляди, Аня, какой закат!
Молодая жена только отмахивалась: какой там закат, когда до темноты вон еще сколько протяпать надо, сорняк стоймя стоит!
Или купил как-то мандолину и выучился на ней играть. Оно, конечно, послушать, может, и приятно, да только когда этим заниматься, если гуси в соседский огород залезли и хрюшки верещат голодные.
А по осени ружьецо на муку выменял, на охоту ходить. Да толку с той охоты! Весь день по лесу прошляется, а добычи – когда-никогда тетерев или куропатка. Охота – забава барская, а крестьянину о хозяйстве думать надо.
Когда образовался колхоз, муж стал с Аней заговаривать – не вступить ли? Та была категорически против:
– Ты, Сеня, видел, как там со скотиной обращаются? Они ж на работу к восьми часам выходят, а коровы с четырех не кормлены и не доены мычат! Чтоб я свою Зорьку туда отдала – да ни в жизнь!
– Ох, Ань, смотри, не нажить бы нам беды!
И беда пришла. Богатых дворов в деревне давно не осталось. Теперь раскулачивали уже тех, кто просто имел коня или, например, два самовара. Действительно, зачем два-то? Излишество, барство! А то вдруг приходил донос, что такой-то съездил на рынок и продал мешок семечки, выращенной своими руками, – торгаш, спекулянт, враг! Или зарезал по осени и съел свинью, «воспрепятствовав таким образом ее переходу в социалистическую собственность». А чаще всего причиной доносов становились сведение личных счетов и банальная зависть.
Зависть – страшная штука. Страшней, чем обида или месть. Ты можешь ничего плохого не сделать человеку, можешь даже не быть с ним знаком, но при этом стать его злейшим врагом.
Нашелся кто-то, кто позавидовал и бабушкиному счастью: а ну-ка – муж не пьет и за волосы не таскает. Не по-нашенски это. Тем более дочка у нее родилась такая здоровенькая да сытенькая, аж глядеть тошно.
Пока мужская часть комиссии по раскулачиванию ходила по их двору, описывая скотину и птицу, а женская, вытащив во двор сундук, беззастенчиво, как в магазине, примеряла на себя Анины вещи, Семен молча сидел на крыльце и отстраненно вертел в руках вырезанную им накануне деревянную куколку. Аня, обругав бездеятельного мужа, ушла в хату кормить грудью расплакавшуюся дочку.
Председатель комиссии между делом, проходя мимо, выдернул из сундука крохотную, искусно вышитую рубашонку, которую Аня только что сшила для дочери. Разорвав ее пополам, одну часть бросил на землю и втоптал сапогом в грязь, а другую, высморкавшись в нее, запихал в карман своих галифе.
Увидев это, Семен вдруг выронил куколку из дрожащих пальцев, метнулся в дом и выскочил оттуда с ружьем, которое было припрятано в чулане.
– Да что же вы делаете! – закричал он и выстрелил в воздух.
Члены комиссии, привычные к таким сценам, уставились на него, поняв, что опасности нет и что он сам не знает, что делать дальше. Председатель уже открыл было рот, дабы осадить мерзавца зычным окриком, как неожиданно сбоку грянул второй выстрел.
Семена шатнуло, лицо его вдруг сделалось другим, а крыльцо позади окрасилось красными пятнами – пуля попала в скулу. Выронив ружье, он рухнул как подкошенный. В нескольких метрах в стороне стоял Ванька, с восторженным интересом разглядывая дымящийся ствол маузера.
Так в неполные двадцать лет бабушка стала вдовой врага народа, с оружием в руках выступившего против советской власти. Ее, правда, не тронули, просто обобрали до нитки и оставили умирать с голоду с крохотной дочкой на руках. А вот отца ее арестовали и сослали на Соловки.
То время исковеркало немало судеб. И, как ни странно, редко кто обвинял в этом верховную власть. Причина каждой трагедии виделась в действиях конкретных исполнителей на местах. Известно: собака злится не на хозяина, а на поводок.
Односельчане хотя по-человечески и жалели Аню, но сторонились страдалицы, боясь, как бы тень ее беды не накрыла и их.
Через три года семнадцатый съезд Всесоюзной коммунистической партии большевиков торжественно провозгласит, что социализм в СССР победил и в основном построен, а частная собственность и эксплуататорские классы окончательно уничтожены. Экономика страны вступит в эпоху социалистических производственных отношений.
Десятилетие до Великой Отечественной войны и десятилетие после нее станут не только самыми успешными для страны, но и недосягаемым рекордом роста во всей мировой истории развития человечества. Дважды поднимется СССР из разрухи и нищеты, многократно наращивая свою промышленную, научную и военную мощь, превратившись в итоге в сверхдержаву, контролирующую полмира и владеющую самыми современными ядерными и космическими технологиями.
Но Аня замкнется в своем горе, и вся политика властей так и останется в ее понимании, как, впрочем и в понимании многих вокруг, не «борьбой с эксплуатацией человека человеком», не «переводом сельского хозяйства на индустриальные рельсы» и не «стиранием грани между городом и деревней», а просто непонятным запретом трудиться на земле и иметь дом и коня.
Много позже, когда они с Егоркой будут идти по городу на рынок, она скажет:
– Ты гляди, какие дома люди строят! Машины покупают! Это разве не кулаки? Почему ж их никто не трогает? А нас-то…
А спустя еще полвека сам Егор, глядя на заокеанскую жизнь, с грустью заметит, обращаясь к жене:
– Вот посмотри, ведь наш народ во многом талантливее этой разношерстной публики. Но десятилетия мытарств истребили в нашей стране инициативу, убили в людях веру в то, что трудом можно достичь процветания.
Тогда, в тридцать первом, вдова одного лесника, мечтавшая перебраться из глухого леса в деревню, предложила Ане поменяться домами, добавив в качестве доплаты кое-какие припасы на зиму. Бабушка не задумываясь согласилась. Только бы подальше от этой власти, что так не любит людей, которые живут не подачками, а собственным трудом.
– Пойдем, дочка, – приговаривала она, успокаивая скорее себя, когда шла по дороге, уводящей в лес, и в одной руке несла малютку, а другой придерживала перекинутые через плечо два узла с пожитками. – Пускай они забрали у нас все, мы снова наработаем, у нас с тобой все-все будет, а они – как были голодранцами, так и останутся.
Эта привычка – все время разговаривать с дочкой, а когда дочка уедет – с животными, с самой собой, комментируя все свои планы на ближайшее время, останется у Ани навсегда. А как иначе выжить одной в лесу, в постоянном одиночестве и страхе, надеясь только на себя да на Бога.
– Боженька, прошу, не дай погибнуть, дай только дочку вырастить, – молила она в самые трудные, безнадежные моменты. И чувствовала, как прибывают внутри и силы, и спокойствие, как вера в Бога дает веру в себя.
Она переживет самую страшную войну двадцатого века и, неустанно трудясь на земле, всего девять лет не доживет до нового тысячелетия.
Но пока на окраине села Аня остановилась и окинула его прощальным взглядом. Неподалеку, возле одной из хат, стайка детей дразнила старуху, которая никак не могла выговорить новомодные слова-сокращения:
– Бабушка, бабушка, а скажите: «племхоз».
– Племхвост, хай ему грэць! – огрызнулась старуха и в сердцах сплюнула, вызвав взрыв детского хохота.
Тот уход в лес спас Аню в годы беспощадного рукотворного голода, который подытожил коллективизацию. Вся ее ближайшая родня, мать и семеро братьев, умерли. Аня с дочкой выжили, но и в их маленькой семье голод оставил свой губительный след: желудок малышки оказался навсегда испорчен кашей из отрубей и макухи, которой мать вынуждена была кормить девочку – молока в груди не было ни капли.
Замуж Аня так больше и не вышла. Мужики, которые приезжали к ней свататься, казались ей чужими, вонючими и придурковатыми. Частенько вечерами она рассказывала дочке об отце и, не удержавшись, начинала плакать, и дочка, скривив личико, тоже хныкала, уткнувшись ей в подол. И было горько Ане вспоминать, как обижала она иногда мужа непониманием. И порой она вдруг спохватывалась, заметив, что стоит на поляне, бросив скирдовать сено, и смотрит в широкий закат, не в силах оторвать глаз, словно бы это он, Семен, смотрит на закат ее глазами…
Поросенок Васька однажды здорово приболел. Бабушка забрала его в дом, выпаивала теплым молоком и травяными отварами, запаривала для него в кастрюле отруби, нарезая туда маленькими кубиками тыкву и морковку. Поросенок лежал на чистой тряпочке у стенки, исхудавший, часто дышал, то и дело негромко взвизгивая, видимо, от болей в животике. Когда его прохватывал понос, бабушка все тщательно убирала и обтирала Ваську чистой влажной марлечкой.
Уход и усиленное питание сделали свое дело. Васька пошел на поправку и скоро уже бегал по двору за Егоркой, весело вертя хвостиком, а через год крупный, холеный, довольный жизнью боров лежал в загоне, протянувшись от одной стенки до другой.
Поднимаясь по тропинке с огорода, бабушка задыхалась, но ускоряла шаг, приговаривая Егорке:
– Слышишь, кричит? Голодный, бедный, – и уже во весь голос, сквозь прерывистое дыхание: – Слышу, родненький!.. Иду, миленький… бегу, сейчас покормлю… сейчас… сейчас!
Непрерывный визг усиливался до самого момента выливания ведра с едой в кормушку и только тогда мгновенно стихал, сменяясь чавканьем и бульканьем – Васька зарывался в еду по самые глаза, пуская обильные пузыри.
– Бабушка, откуда у него такой аппетит? Он же ничего не делает, только валяется.
– Ох, внучок, некоторые люди тоже всю жизнь на диванах пролеживают, а едят не слабше кабанов.
И вот пришла осень, приближались первые морозы – время, когда обычно режут свиней.
Как-то на кордон заехал Арсентич, тот самый лесник с соседнего участка, который в прошлом году привез маленького Ваську. В этот раз гость не спешил и согласился отобедать. На селе такие визиты всегда сопровождаются осмотром хозяйства: тут и любопытство гостей, и гордость хозяев, и обмен опытом. Увидев кабана, Арсентич восхитился:
– Какой красавец! Вот это он раскохался! И не узнать. Когда будете резать, на ноябрьские?
Егорка услышал эту фразу и сразу пристал к бабушке, вводя ее в неудобство перед чужим человеком:
– Как, бабушка? Разве мы Ваську зарежем? Он же такой хороший! Он мой друг! Он любит, когда я его чешу за ушком!
Егорка так привык к Ваське, что уже действительно считал его своим другом и совсем забыл тот разговор про колбасу и божок.
Бабушка и сама чувствовала себя не в своей тарелке и уже жалела, что связалась с кабанчиком.
– Ладно, оставим на следующий год.
– Правда? Так можно?
– Можно. Люди есть и по три года держат.
– Ура-а! – закричал Егорка. – Пусть Васька живет!
Год для мальчишки был равен чуть ли не вечности.
Но Васька сам себя подвел. Нагуляв дурную силу, он зубами повыдергивал гвозди-стодвадцатки, развалил загон и с восторгом выбежал в лес. Его черные следы были четко видны на первом снегу, припорошившем еще не мерзлую землю.
Далеко Васька не ушел и был обнаружен под ближайшим дубом за поеданием желудей.
С таким же оптимизмом он проделал и обратную дорогу на кордон, выхватывая из бабушкиной руки желудь за желудем и весело ими чавкая. Миской картофельных обрезков бабушка заманила его в сажок, то есть хлев, и, облегченно выдохнув, задвинула деревянный засов.
– Все, внучок, испортился Васька, разбаловался. Придется резать.
– А что будет, если не резать?
– Кабаны – они такие: если воли понюхал – теперь все равно убежит, не удержим.
– И что тогда?
– Либо одичает, либо замерзнет, а то и на волка набрести может. Так что придется все-таки резать. Ты тут запирайся, никому чужим не открывай, а я поехала за резаком.
Егорка знал, кто такой резак, но никогда еще его не видел. Это был человек, которого нанимали резать скотину там, где хозяева не были уверены, что справятся сами.
Бабушка рассказывала о нем с восхищением и всегда ставила в пример Егорке, когда тот плохо ел.
– Знаешь, он, когда телочку забивает, то приставляет к разрезу кружку, набирает полную крови и выпивает! Так ты бы видел, какого цвета у него щеки – пунцовые, прямо как помидоры! Вот здоровье у человека!
Пережив голодные годы и вырастив слабую здоровьем дочь, бабушка как-то особенно восторгалась сильными и здоровыми людьми.
Резак оказался дома и свободен, поэтому решили не откладывать. Он взял нож-тесак, заправил паяльную лампу, накинул зеленовато-рыжую ватную фуфайку на голое тело и поехал на своей бидарке вслед за бабушкиной.
Егорка увидел их в окошко и вышел встречать, грустный, но понимающий, что ничего не поделаешь.
– Только знаешь, – сказала бабушка резаку, – ты уж тут, пожалуйста, сам управляйся, а мы пойдем – я не могу на это смотреть.
– Ты, бабуля, иди, тебе на это смотреть и не надо, а мальца оставь. Он мне поможет.
– Да мал он еще!
– Ничего не мал. Сколько тебе? Семь скоро? Я в эти годы уже сам козла резал. Помню, лежит он, связанный, а я сел ему на шею верхом и никак глотку ножом не перепилю – силы в руках еще не хватало. Козел орет, снег вокруг меня красный уже метра на три. А куда деваться – мать сказала: режь, ты теперь в семье старший мужчина. Батька-то со старшим братом тогда на фронт ушли, а младший еще пешком под стол ходил.
– Да нет, ты, наверное, давай уж сам.
– Не переживай, бабуля, я все сам сделаю, пацан мне только связать его поможет. Кабан-то его знает, подпустит. А от меня шарахаться будет, еще вырвется – ты ж его там небось раскормила, я ж тебя, бабуля, знаю.
Резак повернулся к Егорке:
– Зовут как? Егор? Ну что, Егор, мужчиной будешь расти или мазунчиком?
– Мужчиной, – неуверенно ответил Егорка.
– Вот и молодец, пошли. А ты, бабка, иди, иди, нечего тебе тут делать.
По пути к загону резак спросил:
– Как кабана-то зовут?
– Васька.
– Ого! Тезка. Я тоже Василий.
– Дядя Резак, а вы ему будете горло резать?
– Да не, я его в сердце ударю.
– А ему очень больно будет?
– Нет, он даже испугаться не успеет.
– А вы и человека так же можете?
– Конечно, таким-то ножом – запросто! – похвастал резак и вдруг понял, что беседа повернула куда-то не туда. – Ладно, хватит глупые вопросы задавать. Вот тебе петля из вожжей, зайдешь и накинешь ему на заднюю ногу. Я здесь у двери подожду, вынесешь мне вот этот конец вожжей и выходи из сажка, я сам зайду и управлюсь. Все понял?
– Все.
– Давай.
Резак приоткрыл дверцу, и Егорка вошел в полутемный сажок.
Васька спал у дальней стенки, довольно похрюкивая – желуди небось снились.
Егорка остановился, привыкая к темноте, и оглянулся. Резак встал в дверном проеме, полностью загородив его:
– Ну, давай, чего ты?
Васька, услышав чужой голос, всполошился. Он попытался вскочить, но слабые ноги скользили и дрожали, не в силах поднять огромное колышущееся тело. Тем не менее он встал, и вид у него был настороженный, как будто он все понимал.
– Это я, Васька, не бойся, – Егорка чувствовал себя предателем.
Кабан повернулся к нему мордой, опустил ее и недоверчиво смотрел исподлобья.
Егорка расправил в руках петлю и стал тихонько обходить кабана, чтобы как-то подсунуть ее под заднюю ногу, приговаривая:
– Ну, что ты, дурачок, испугался, все хорошо, все хорошо…
И тут Васька выкинул фортель. Со страшным визгом он сорвался с места, тесанув Егорку шершавым боком, и полуторацентнерной торпедой ударил резака в пах, опрокинув его в навозную жижу.
– Держи… твою мать! – заорал резак, хотя понимал, что удержать такую тушу уже не сможет никто.
Так и ушел бы Васька в лес, да подвела его передняя нога, попавшая в щель между потертыми досками у самого порога. С хрустом сломалась кость, и Васька с размаху стукнулся челюстью о порог, продолжая оглушительно визжать без возможности двинуться дальше.
Резак, матерясь, поднялся, посмотрел на Ваську, потом на Егорку и усмехнулся:
– Вот же, ёшкин кот! Ладно, здесь кончать будем. Придется и вправду горло резать. Навались на него сзади, чтоб не дергался.
Резак достал нож и грубо оседлал Ваську. Оглушительный визг сменился хрипением и бульканьем, которое доносилось теперь уже не из пасти кабана, а из широкого разреза, пересекшего его горло. Васька еще несколько раз конвульсивно дернулся, как будто вздыхая, как ребенок после долгого плача, и затих. Егорка лежал оглушенный, обнимая теплую спину своего друга, и, поглаживая его, машинально приговаривал:
– Ну, потерпи, потерпи, миленький, сейчас все пройдет, все хорошо, все хорошо…
Кто нам придумывает жить?
Какое он имеет право?
Кому так сладостна забава
Людей по судьбам проводить?
Единство смерти и начал,
Добра и зла неразделимость —
Кто этот странный мир нам дал?
Кто мы – основа или примесь?
Какая зыбкая тут явь,
Как неразлучны миражи с ней,
Из стран, из женщин и из жизней —
Не ошибись – одна твоя.
ГЛАВА 3. МАМА
– Я не знаю, сынок, откуда у меня взялась такая тяга к учебе, но учиться я хотела по-сумасшедшему. В школу с кордона было ходить километров пятнадцать – представь, зимой по непроходимому снегу! Мама, твоя бабушка, частенько говорила: «Брось ты ее, эту школу, извелась уже вся! Читать-считать умеешь, что тебе еще надо?» А я не могла остановиться, хотела учиться дальше и дальше. Мечтала стать учителем.
В той школе было только восемь классов. Все мои подружки даже эти восемь не отходили, побросали. А я закончила – да и объявила маме, что поеду в город поступать в педучилище. Она в слезы. Учебники мои сожгла, приговаривая: «Книжки тебя кормить не будут!»
А вышло, видишь, что как раз книжки меня и кормят.
Все-таки добилась, поехала, поступила. Время было голодное – первые послевоенные годы. Желудок у меня болел – до умопомрачения. То, что давали в училищной столовой, я совсем есть не могла. Приеду к маме на выходные товарняком до ближайшей станции, потом по лесу пешком. Пока добреду – ночь. А утром – обратно. Мама и рада бы мне что-то дать, да у самой ничего нет. Одну коровку удалось ей сохранить после войны, но молоко пить мы не могли, потому что был план сдачи масла. У всех, кто имел коров, собирали масло и отправляли на Москву. На это масло уходили все сливки. Нам доставался только перегон. Возьму я два бидончика этого перегона – и пешком через лес обратно к станции. Вот и вся моя еда на неделю.
Сижу над учебниками, а желудок от голода так болит, что строчки перед глазами расплываются. Упрусь животом в край стола что есть силы – вроде чуть легче, учу дальше. Когда были семечки, лузгали их все время, чтобы голод перебить. Семечки нас спасали – знаешь, над ними еще в войну немцы смеялись, называли их «сталинский шоколад». Но для желудка они нехороши – после них он болел еще сильнее.
И все-таки выучилась, получила распределение в маленький поселок, повела свой первый класс. Комнатку мне дали при школе. Приду с занятий – холодно, печка потухла. За углем к котельной ходить приходилось, он мелкий, мокрый, посмерзается глыбами. Но ничего, наколю, печку растоплю, а она старенькая, вся в трещинах – огонь отовсюду видно. И, знаешь, какая я тогда счастливая была! Все повторяла про себя: «Я – учительница!» Гордилась.
– В тот год я и встретила твоего отца. Он только вернулся с войны – их на три года в Берлине задержали. Военный летчик. Тогда все в форме ходили: во-первых, с одеждой туго было, а во-вторых, гордость какая – победители, да и просто привыкли уже за войну. Петлицы у него на форме были, знаешь, такого василькового цвета и чуть-чуть с сиреневинкой. И, помню, меня поразили его глаза – точно того же цвета. Он же постарше, а мне тогдашней казался совсем зрелым мужчиной, даже неудобно – почти девять лет разницы!
Но он был такой уверенный – в себе, в нас, в будущем!
«Ты не переживай, Настя, – говорил он мне, убеждая выйти за него, – я, если головы не хватит, руками могу зарабатывать, я же все умею: и плотничать, и сапожничать, и лодку могу сделать, да что там лодку – дом могу с нуля сам построить, вот увидишь. А здоровье у меня – прадед сто четыре года прожил! Дед вон до сих пор как огурчик».
И правда, ты же знаешь, руки у него золотые. И голова светлая. Горло подвело. Очень уж охочее до выпивки оказалось.
Я до свадьбы никак этого распознать не могла. Мы если где в компании бывали, он всегда говорил: «Водка? Нет-нет-нет! Мне только красненького полстаканчика». Да и то за весь вечер не допьет. Я еще радовалась: надо же какой! Вокруг-то все любили за воротник заложить. В то время к этому как-то мягко относились. Главное, дескать, врага одолели, а это уж – мелочи. Живы остались, руки-ноги целы, остальное приложится. Да война ведь – она не только ранила и убивала, она еще и спаивала. Знаменитые наркомовские сто граммов – они не на одно поколение след потянут. На фронтах война закончилась, а в семьях началась. Там мы победили, а здесь проиграли.
Я с детства испытывала отвращение к выпивохам, но никогда даже и представить себе могла, какой страшной бедой, каким ужасом может обернуться пьянство, как оно способно овладеть человеком. И мне на примере собственной жизни пришлось убедиться, что от этого порока не спасают ни образованность, ни положение в обществе, ни дружба, ни любовь, ни семья. Всегда помни, сынок, что эта пропасть – рядом, и всегда опасайся сделать туда шаг.
Первый раз отец набрался прямо на нашей свадьбе. Я еще не видела, чтобы люди так напивались – до полного бесчувствия. Вот такая у меня была брачная ночь: гости разошлись по домам, жених спит на лавке, а невеста плачет рядом. Его старший брат, уходя, так и сказал мне:
«Эх, Настя, Настя! Ты что, не знала? Да он же слабенький по этой части! Ох какой слабенький. Он и тебя пропьет, и все на свете».
– Но я решила бороться. Убедила его, что надо учиться. Он поступил в финансовый техникум. Я работала и тянула на себе все хозяйство – мы тогда коровку завели, на одну голую зарплату было не прокормиться. Техникум он закончил с отличием. Начал работать в отделении Госбанка и быстро вырос до управляющего. У него был талант – и к финансам, и к управлению людьми. Потом банки стали укрупнять, ему предложили отделение побольше с перспективой перевода в область, и нам пришлось переехать. Мне было жалко бросать обжитое место, свой класс, но все равно я была рада. Главное – оторвать его подальше от дружков-собутыльников.
Я как могла старалась отвлечь его от выпивки, занять чем-то. Подсобрала денег – экономила на самом необходимом – и подарила ему фотоаппарат с целой лабораторией. Он колдовал там часами.
– При красной лампе, чтоб не засветить пленку и бумагу, – вспомнил Егор.
– У него получались отличные снимки. Вообще, он обладал удивительным умением хорошо сделать то, чего никогда раньше не делал и чему нигде не учился. По военной привычке он все еще ходил на работу в галифе и сапогах. И вот выяснилось, что местные портные шить галифе не умеют. Тогда он принес домой сукно-диагональ, распорол старые галифе, сделал по ним выкройку, а я на машинке застрочила. Получились не хуже фабричных!
Люди вокруг считали, что мы – идеальная семья. И только я знала, что семья эта летит в пропасть. Потому что он пил все больше и больше. Все, конечно, судачили о том, что он выпивает, но говорили – а кто не пьет?
Я тогда корила себя. У нас ведь долгое время не было детей. Наверное, сказалось мое голодное детство. Я знала, как он хотел сына, и оправдывала его пьянство – думала, что он терзается и глушит боль.
А потом родился ты. Наверное, все матери дочерей кинулись бы сейчас со мной спорить, но, знаешь, для женщины – произвести на свет мужчину, мне кажется, это особая гордость. Не просто свое подобие, а нечто совершенно иное.
Ты дался мне нелегко. У меня стали тромбы в ногах образовываться. Врач сказал: «Вы должны лежать. Встанете – умрете».
Но куда деваться? Тебя же пеленать надо. Бинтовала ноги и вставала.
Впрочем, самое тяжелое было в другом. Отец в эти трудные для меня дни не пришел к больнице ни разу. Нянечки с удовольствием рассказывали мне, как он кутил по всему нашему городку – праздновал рождение сына. А на сына-то даже и не взглянул. Этого я ему простить уже не могла.
Когда он наконец заявился меня забирать, опухший и все еще нетрезвый, я спросила: «Слушай, ну, говорят, люди пьют от горя, но у тебя-то какое горе? У тебя же все есть! Теперь даже сын, о котором ты мечтал! Ты-то отчего пьешь?» А он улыбается глупой пьяной улыбкой и отвечает: «От радости». Его водка как будто подменяла.
Мама немного помолчала, воспоминания печалили ее глаза.
– Я так мечтала встретить в жизни большую любовь. Чтобы отдать себя всю без остатка, но и взамен получить полную открытость и честность. И мне казалось, что я встретила именно такого мужчину. И, знаешь, я даже не могу сказать, что ошиблась. Твой отец действительно умный и достойный человек. Когда трезвый. А пьяный он превращается в какого-то чужого дурачка. Хвастливого, безответственного, жуликоватого, агрессивного. В зависимости от стадии. И видеть каждый раз эту метаморфозу невыносимо. Два совершенно разных человека в одном теле. И насколько я любила одного, настолько же ненавидела другого. Мне верилось, что рождение сына все изменит, излечит его, а вышло наоборот. Но больше всего я боюсь, чтобы ты не последовал его примеру…
– Ну ты что, мам!
– Да я надеюсь, что ты насмотрелся и что у тебя хватит воли и разума не пойти по этой дороге. Но, знаешь, это гораздо труднее, чем тебе кажется сегодня. Сколько сыновей осуждали отцов за пьянство, а потом становились их собутыльниками! Я поэтому и старалась, когда в институте училась, тебя к бабушке в лес отправлять, не оставлять с отцом. Чтоб ты не привыкал к обстановке разгула – он же вечно всех дружков своих домой тащил.
Так что запомни: даже если меня не будет рядом, как бы ни сложилась твоя жизнь, не подведи меня, обещаешь? Иначе я просто зря жила на свете. Ну, ладно. Заговорились мы с тобой, а мне еще собраться надо. И голову помыть. И искупаться. Завтра автобус рано утром.
Мама пошла на кухню. Там на табуретке стоял приготовленный таз. Сдвинув гревшееся на печке ведро, она подцепила кочергой чугунные кольца и закрыла конфорку. Вылив полведра в таз, добавила холодной воды, пробуя температуру ладонью, и, наклонившись над тазом, стала намыливать свои красивые каштановые волосы туалетным мылом «Красная Москва». А потом, споласкивая их, добавила в ковшик ложку уксуса для смягчения воды.
Этот разговор в воскресный вечер 1969 года Егор запомнил так ясно, что даже через много лет виделся ему свет той лампы без абажура, что свисала на витом проводе с деревянного потолка, крашенного белой краской. И глаза мамы, смотревшей на него с такой печальной любовью, что он – был бы младше – точно расплакался бы, но, чувствуя себя уже взрослым, просто молчал, притихший и потерянный.
Мама собиралась утром ехать в областной центр, в больницу на обследование – боли в желудке стали просто невыносимыми. Отца еще не было – где-то пьянствовал. Его уже понизили в должности и грозились уволить, но на него ничего не действовало. Он пил каждый день, считая кого угодно виноватым в своих бедах, но только не себя и не свой порок.
– Что? Выпивка? Да я захочу – в любой момент брошу!
– Ну так брось!
– А зачем?
В этот вечер он вернулся за полночь, громыхнул чем-то в коридоре, зажег в зале яркий свет и на полную громкость включил радиолу. Когда мама и сонно щурящийся Егор осторожно вышли из спальни, отец уже спал на диване, не сняв сапог и громко храпя.
Через неделю Егора окликнула на улице знакомая женщина:
– Я племянницу ездила проведать, видела твою маму. Ее на операцию кладут. Просила, чтоб отец тебя привез. Передай ему, хорошо?
– Хорошо, тетя Клава, я передам.
Вечером Егор сделал все уроки, поужинал тем, что нашел, и сел ждать отца. Тихонько тикали часы, горела настольная лампа. И неожиданно как-то сами собой, даже не в голове, а где-то в груди Егора стали складываться стихи, просясь наружу вместе с дыханием и трогая шепотом губы.
Егор достал из портфеля, уже собранного к школе, авторучку, раскрутил колпачок, почистил перышко и на бумаге в клетку стал строчку за строчкой записывать ровные колонки строф, кое-где перечеркивая слова и аккуратно надписывая новые.
Он и раньше любил составлять рифмованные строчки. Мама, когда они бывали в лесу, иногда говорила:
– Посмотри, какими искорками горят росинки на полыни! Ты видишь, в лесу даже после дождя не бывает грязи. И ветер – он там, в верхушках шумит, а тут – тихо, только блики на траве колышутся. Смотри, какой причудливый ствол у того старого карагача на косогоре. Что он тебе напоминает? Правда, как будто из земли торчит узловатая рука? Вроде это даже не холм, а сказочный великан заснул, а одна рука выбилась из-под пушистого зеленого одеяла, которым он укрылся. Опиши это стихами, попробуй. Я вот очень хотела бы, но у меня не получается, как-то дальше первой строчки – не идет, а у тебя должно получиться, я чувствую.
Вера родителей в успех ребенка – самый надежный фундамент его достижений.
Иногда мама просто подбрасывала сыну одну-две строчки, например:
Редеют кроны,
Желтеют листья…
И восьмилетний Егор тут же подхватывал:
Был лес зеленый —
Стал золотистый!
Это было – как игра.
Егор проснулся утром. В доме он был один. Отец не возвращался. Настольная лампа все еще горела, на столе лежал листок со стихами – Егор сам не заметил, как заснул одетым на нерасстеленной кровати. Пора было идти в школу. Но Егор почувствовал такую острую тоску по матери, что решил непременно увидеть ее сегодня. Он выгреб и пересчитал всю мелочь, которую копил в старой шкатулке. На билет до областного центра не хватало. Егор поискал по карманам плащей и пальто в шкафу. Нашлось еще несколько монеток. Собрав всю мелочь в карман, он отправился на автовокзал.
