Читать книгу: «Pioner Talks. 30 разговоров сегодня о том, что ждет нас завтра», страница 5

Как вы относитесь к старению тела и души?

Питер Пен, Майкл Джексон – иконы инфантилизма, иконы нестарения. Питер Пен не стареет, он бессмертен. Майкл Джексон не стареет. Он просто умирает. В старении приятного мало. Неплохо, если когда-нибудь смерть заменят исчезновением. Потому что, конечно, смерть – это не про то, что человек исчез, а про то, что вместо него остается очень неприличный объект под названием «труп». В момент, когда душа покидает этот мир, тело должно полностью исчезнуть. Причем желательно без внешнего участия. Просто в рамках развития культуры. Сказать о смерти человека можно только после освидетельствования его мертвого тела. Отчасти, конечно, это мотивировано какими-то генетическими еврейскими темами: известно, что у евреев погребение совершалось «бегом», вообще, любая «медитация» на мертвое тело в еврейской традиции была предосудительной, что объясняется, видимо, климатом.

Как вы относитесь к феминизму?

Феминизм «взрослого типа» меня не привлекает, а подростковый мне очень нравится, я его всячески поддерживаю. Это такой оголтелый феминизм из разряда «Валить надо этих козлов!». Если говорить серьезно, то я радикальный феминист. Я убежден: довольно скоро никаких мужчин не будет, и слава богу, зачем они – непонятно. У меня даже была выставка на эту тему – останутся женщины, а, для того чтобы им было приятно, возникнут автономные морские фаллосы, которые будут петь песни, рассказывать сказки, с ними можно будет общаться и заниматься любовью.

Один из героев вашего романа «Странствие по таборам и монастырям», цыганский царь, попадает на съемки проекта Ильи Хржановского «Дау». Вы ведь и сами побывали на этих съемках и иронично про свой опыт рассказали в книге?

В этом романе под соусом фантасмагорического повествования описано очень много реальных обстоятельств и кластеров. Один из таких кластеров – искусственные миры. Например, некий искусственный советский научно-исследовательский институт – ненастоящий, киношный, его создал Илья Хржановский в Харькове. В какой-то момент он позвал меня участвовать. Мы с друзьями приехали в Харьков и провели на съемочной площадке ровно сутки. Мне там вообще ничего не понравилось, я в тот же вечер в ужасе вылетел оттуда, как пробка из бутылки с шампанским. Мы все сбежали. Было ощущение, что мы избежали чего-то жуткого. Это я говорю, исходя из наших собственных психем, а не к тому, что я в целом отношусь к этому плохо. Человек создал свой мир, и другие люди даже почувствовали в этом мире себя как дома и резвились в нем. Но это его мир, мир этих людей. С нашими мирами он вообще никак не совпадал.

Почему ему противостоит Карлсон как олицетворение фашистских сил? Ему пропеллер мешает ускользать? Почему он оказался «по ту сторону» баррикад?

Да, Карлсон – это существо, которое охотится за ускользающими, в данной мифологической сетке, кромсает их своим пропеллером. Он выступает как один из западных магов. Соответственно, является олицетворением «Люфтваффе». Сквозь Запад медленно, но верно проступает Восток, это образ Шивы. Хотя он имеет и некоторые пересечения с буддизмом, потому что не стоит забывать, что пропеллер Карлсона запускается через пупок, а медитация на пупок – это важнейшая буддистская практика, так что роль пупка как некоторой точки силы очень важна, и стоит задуматься о том, как устроен внутренний мир Карлсона – не психологический, а физиологический, как устроен его скелет, каким образом пропеллер подсоединен к пупку. Я думаю, что впоследствии ученые будут заниматься этим вопросом, составлять схему скелета Карлсона.

Вы были погружены в советскую индустрию детства через родителей, которые работали для советской литературы. Виктор Пивоваров рисовал детские иллюстрации, ваша мать писала стихи. В твоей прозе почти все мифологические или детские герои либо сразу всех убивают, кто рядом с ними, либо они такими авангардными становятся. Вот как ты с ними работаешь и кто из героев, над которыми работали твои родители, для тебя, возможно, является важным персонажем?

Очень важная тема – тема петли. Процесс превращения добрых, ласковых и нежных героев детского мира в злых существ придумал вовсе не я, а современная западная культура. И не только западная: достаточно произнести слово «Япония», чтобы понять, где еще это происходило. Это важный для нашего времени процесс – «триллеризация» сказки. Сказка изначально не предназначалась для детей, она была для всех. Затем, в XVIII веке, сказку стали вытеснять в детский мир. В XIX веке появилось мнение, что сказки рассказывают детям, поэтому многое отредактировали. Если почитать оригинальные произведения, хотя бы братьев Гримм, то там триллер на триллере. То же самое можно сказать и о русских сказках. Канон детской литературы составили уже «смягченные» версии первоисточника. Но позже запустился процесс некоторого возврата, который мы повсюду наблюдаем в массовой культуре. Образы кровавых мишек придумал не Павел Пепперштейн. Я, скорее, возвращаю сказки в XIX век уже после того, как они осатанели и проявили свои жуткие разрушительные свойства, хочу втянуть их обратно в ласковый и нежный мир. Но придется принять их со «следами» грехов и преступлений.

Одна из моих любимых сцен в книге [ «Странствие по таборам и монастырям»] – убийство художников Чепменов, братьев-близнецов, во время праздничного ужина после их выставки. Ужин проходит в инсталляции другого молодого китайского художника. То есть, по сути, они погружены в «матрешку» современного искусства. И в ней они умирают, не выходя в реальность. Вы сами в этой же матрешке?

Не хотелось бы какие-то банальные вещи говорить, но придется: то, что когда-то называлось «большой культурой», в какой-то момент перестало существовать. Возможно, временно, но она в данный момент распалась на субкультуры. Эти субкультуры реализуются в виде кластеров, которые и описаны в этом романе. Мы уже коснулись примера «киношного» кластера, и в числе прочих описан кластер современного искусства, как одна из таких «сект», существующих в современном мире и играющих важную роль в структуре современного мира. И конечно, эпицентром этой псевдорелигии является на данный момент Лондон. Один из важных «храмов» – галерея Тейт Модерн, где и происходит это ритуальное убийство.

Вы описываете зоны, в которые люди обычно убегают от реальности: мир ролевиков с эльфами с автоматами, рейв-вечеринки, мастерскую художника. Как вы сами спасаетесь от реальности?

Грубо говоря, никакой реальности нет. Это большой вопрос: от чего надо уходить? Просто создаются различные типы неких субреальностей. Если мы их не создаем, то за нас делает это кто-то другой, мы просто в них оказываемся. Можно полностью принадлежать той или иной субреальности, погрузиться в нее, а можно, как пытается этот роман показать, скользить между этими субреальностями, переходя из одной в другую. Для меня второй вариант предпочтительнее.

Почему вы так часто используете в своей прозе двойников?

Во-первых, я родился под знаком Близнецов по знаку Зодиака. Тема раздвоенности мне всегда была близка. А с другой стороны, мне хотелось взять предельно банальную тему, потому что трудно найти более «заезженную» тему в приключенческой литературе, чем тема близнецов или двойников. И мне кажется, что это – один из нравящихся в целом мне приемов, когда берется какая-то суперзаезженная тема, и в ней обнаруживается некий более-менее неожиданный источник удовольствия.

Не кажется ли вам, что ваши «мифотворческие миры» пересекаются с какими-то пелевинскими историями?

Пелевин – великолепный писатель-сатирик. Меня трудно назвать сатириком, точнее, можно даже сказать, что я «антисатирик». Скорее, меня можно отнести к немногочисленной категории «писателей-эйфоритиков». Про Пелевина такого точно не скажешь, он действительно язвит и обличает, указывает обществу на погрешности или иллюзии. Его любимая тема – «буддийская критика» иллюзорности всего. Я считаю это и так более-менее понятным, не особо заостряю на этом внимание. Скорее, речь идет о поисках «эйфорических» ощущений. Про Пелевина, я думаю, нельзя сказать, что это – писатель «в поисках счастья». А обо мне – можно.

Алексей Сальников. О безумии внутри каждого из нас, мире, где стихи стали наркотиками, и чудесах, которые происходят с нами каждый день

Писатель, поэт и прозаик. Автор романов «Петровы в гриппе и вокруг него», «Отдел» и «Опосредованно».

Беседу вел поэт, литературный критик и переводчик Лев Оборин

Герои ваших романов, прежде всего нашумевших «Петровых», следят только за своей жизнью. Все остальное им неинтересно?

Герои просто не знают, чего хотят. И все-таки они следят за жизнью и думают о мире вокруг. Когда Петрова, главная героиня романа «Петровы в гриппе и вокруг него», читает старые советские книги, она сожалеет, что детский писатель-фантаст Олег Коряков не дожил до наших дней и не написал «Парень с космодрома-2». То есть она все-таки отслеживает какие-то тенденции.

В жизни ваших героев большие и маленькие события поменялись местами. Как так случилось?

А так у людей в жизни, по-моему, и происходит. Человек идет за какой-нибудь своей небольшой потребностью, а с ним что-то случается – дай бог, чтобы небольшое приключение, а не какой-то новостной повод. Вся наша жизнь – это, по сути, хаос дел, загнанный в некое русло. При этом люди, выбираясь из хаоса различных случайностей, опозданий, задержек, болезней близких или из каких-то других событий, каким-то образом стекаются каждый день на работу, и не у всех это иногда получается.

Когда герой «Петровых» едет в автобусе, он встречается там с разными вариантами странных или сумасшедших людей. Он их боится. А в себе самом он видит безумие?

Нет, не видит. Петров думает, что он живет в нормальной семье, это же «из его глаз» мы смотрим.

Мне кажется, вы нашли очень хорошую фигуру, через которую происходит внезапное «размыкание повседневности». Это, конечно, фигура маньяка.

Такая метафора, да.

Часто ли вы в собственной повседневности замечаете такие размыкающие вещи, которые способны запустить некую цепь, может быть, нежелательных или чудесных событий?

Довольно часто. Но опять же, говоря о маньяках, мы допускаем ошибку выжившего. Скорее всего, когда мы видим сюжеты про людей, на совести которых десятки жертв, это все-таки единичные случаи. В основном – тюкнул кого-то сгоряча по голове и сразу же попался. А что касается чудес… Недавно я ехал в поезде с женщиной и с годовалой девочкой. Они читали вслух книгу и изображали разные звуки. Это было замечательно. Когда женщина спросила: «А как говорит ежик?», девочка задумалась. Женщина до этого спрашивала, как кошка мяукает, и девочка отвечала. И тут я сам впадаю в ступор, думаю: как же говорит ежик? А ежик говорит вот так: фы-фы-фы. По-моему, это чудо.

А Екатеринбург – это чудогенное место?

Да все человечество – чудогенное место. Это Сорокин прекрасно показал. Правда, он это показал так, что представил человечество в виде стаи собак, которые грызут друг друга, спят друг с другом и питаются какашками. Равномерно размазанное по планете чудо. Представьте передачу про торты, в которой кондитеры «наматывают» эту замечательную глазурь, – вот примерно так это происходит. Иначе откуда бы брались все эти фильмы со смешными случаями из жизни каких-то странных людей? Я же не уникальный в этом.

Что было бы, если бы вам предложили снять сериал по «Петровым»?

Вышла бы максимум одна серия, в которой герои в основном молчали бы.

У вас много всего в книге происходит, как раз для сериала!

Но события, в основном, происходят в голове у героев. Они просто рефлексируют над всем происходящим, а как это передать в фильме, кроме как закадровым голосом, я не представляю. Помните фильм «Девчата», сцену примирения героев? Тося Кислицына, зацепившись за какую-то проволоку, кричит Илье Ковригину: «А ну, пусти! Пусти, тебе говорят!» Этого на письме, чтобы было так же смешно, как в кино, не передать.

В принципе, жена Петрова не вызывает у меня какого-то ужаса или страха, хотя ведет себя как маньяк. У всех ваших героев на каком-то этапе вдруг включается какая-то… даже не агрессия, а нечто нечеловеческое. Как будто нажимают на кнопку. А потом – раз! – и агрессия выключается на время. Так и живут.

А эта кнопка у них выключается, потому что они отдаляются друг от друга, и включается обратно, когда они оказываются вместе.

Как в повседневности вдруг, спорадически, особенно в удаленных от столицы городах, возникает агрессия? Мне еще кажется очень важным, что в вашем романе много всего ужасного могло произойти, учитывая вводные, но не произошло…

Их какое-то чудо спасло. Например, Петрову, потому что ее могут поймать, когда она охотится на улицах за мужчинами. Артюхин, он же Аид, выручает ее, вовремя «уводя со сцены», потому что она в тот момент могла попасться.

Если говорить о каком-то религиозном измерении этого текста, вряд ли герои этого романа живут в христианском мире… Они, скорее, существуют в повседневном мифе.

Да, они живут в продолжении греческого мифа об Аиде, который переселился в Екатеринбург.

Каковы критерии ненормальности Петрова, от чего он бежит? Как он определяет, сумасшедший перед ним человек или нет?

Он каким-то опытным путем это определяет. У него есть некая шкала безумных людей или просто скандальных. Он застает один скандал в маршрутке, и ему не кажется, что эти люди сумасшедшие, они просто нервные. А когда Петров встречает женщину, которая является матерью ребенка индиго, он сразу понимает, что она совсем «отмороженная».

Когда вы писали ваши романы, у вас был план?

План, несомненно, был, но он у меня про главную линию в тексте, а все остальное я держу в голове. Мне кажется, это и неплохо, потому что, если я не смог удержать в голове, значит, и читателю не удастся. Если нарисовать слишком сложную схему, которую придется потом воспроизводить, мне кажется, все-таки это не очень удобно. Если говорить о «Петровых», то идея последней главы пришла ко мне утром – и я сразу побежал ее записывать. Потому что сначала у меня была история только про Петровых, и я не знал, куда их девать. Я примерно представлял до главы с Петровой, как это все будет происходить, но почему так все было, не понимал. А потом меня осенило. У меня было только название первой главы. К тому же меня очень забавляло, что все будут знать, как зовут Артюхина по имени-отчеству, а как зовут главного героя Петрова – нет. Я долго думал, что с этим делать. А потом прибежал, открываю первую главу, смотрю на фамилию, имя, отчество, и у меня совсем уже все окончательно складывается. А название первой главы я написал случайно.

То есть существует некая цель, ради которой все пишется?

Да-да. Допустим, Петрова должна была убить все-таки этого несчастного мужчину, но внезапно вмешалась сила самого текста, чтобы она этого не сделала «в кадре».

Такое чувство, что герои начинают жить собственной жизнью…

Именно. Это, кстати, один из таких кайфов именно литературного дела, когда пишешь – и твои герои постепенно становятся уже полностью как бы живые, и ты знакомишься с ними так же постепенно, как и читатель. Потому что ни ты, ни читатель не имеют полного представления о персонаже сразу. Можно, конечно, на первой же странице вывалить на человека все биографические сведения – и они тут же забудутся, ведь в том и особенность литературы, чтобы узнавать персонажа постепенно.

Вы ощущаете, что они не вполне ваши?

Это происходит так же, как происходит в жизни. Мы видим человека, он, по сути дела, проецируется нам в голову с некоторыми подробностями. Затем мы, допустим, узнаем его лучше: повадки, словечки, пристрастия. Этот человек может нам присниться (даже если его нет на этом свете), при этом вести себя во сне он будет точно так же, как в жизни. Потому что эта проекция в голове и есть то, чем человек является для нас. Чем больше подробностей, тем больше узнаешь героя, и он становится такой же проекцией, которая начинает вести себя самостоятельно. В некотором смысле литература – это такое сновидение: бодрствуя, ты как бы пытаешься разглядеть некий сон, некие образы, как-то их словесно оформить.

Есть ли какая-то у вас техника письма, есть ли какой-то метод? Насколько кропотливо вы сидите над каждым предложением?

Когда как. Потому что все-таки это не само возникает, все равно приходится придумывать, избегать неких расхожих выражений, чтобы самому не было скучно, когда пишешь, чтобы не начать засыпать. Константин Паустовский вспоминал, как один молодой автор читал школьникам свой рассказ. Когда он прочел «Пароход шел вниз по реке…», какой-то мальчишка выкрикнул: «…изрыгая клубы черного дыма». У писателя именно так и было написано в рукописи. Читка была сорвана… Именно таких вещей я и стараюсь избегать, хотя они так и лезут. У меня есть некая норма, сколько нужно написать за день знаков без пробелов. Иногда я ее как бы превышаю, но это не значит, что на следующий день я буду писать меньше на определенное количество знаков. На следующий день я начну снова пытаться заполнить эту пустоту. Иногда бывает, что дневную норму за два-три часа напишешь и думаешь: а чего я мучаюсь, почему бы весь роман не написать так быстро и весело? А на следующий день как зависнешь – и сидишь целый день над одним предложением. Потом, наконец, как-то доберешься уже, считая знаки каждые 15 секунд, а они все не прибавляются и не прибавляются, иногда даже убавляются. Большой текст надо писать день за днем, не ждать вдохновения. Потому что вдохновения как такового не существует или существует, но только на фазе придумывания целого текста, целиком, до плана. А потом уже начинается ежедневная, иногда очень муторная, одинокая работа. На нормальной работе можешь выйти, поговорить с людьми в курилке, обсудить что-нибудь, посплетничать, вернуться. А тут ты сидишь один в тишине или под музыку и пишешь, пишешь, пишешь…

На ваш взгляд, имеет ли человек право на счастье? И может ли он быть счастлив? В вашей книге я не смог найти ответ на этот вопрос…

Русский человек может быть счастлив, и он счастлив. У нас люди счастливы тем, что они имеют. Они счастливы рыбалкой, дачей, телевизором, скачанным сериалом, какой-то книжкой, которую перечитывают. И одновременно люди несчастливы оттого, что счастливы именно этим, вот этой мелочью.

Если Петровы – обычные люди, то у меня в эту картину не очень вписывается желание Петрова старшего и младшего водить хоровод. Это же ужас детства – водить хоровод! Мне кажется, что вы свое личное ощущение перенесли в роман?

Нет. Между девятью и одиннадцатью годами я участвовал в новогодних постановках в поселке, был попеременно то лисой, то хулиганом, то еще кем-то. Эту кухню я изнутри знаю. И это я с удовольствием почему-то описал. А на елки я сам особо не ходил и не любил, это правда. Но я всегда видел все-таки детей, которым нравилось в этом участвовать. Может, они притворялись, не знаю. Но дети, по-моему, уже с пяти лет ни в каких Дедов Морозов не верят, они точно знают, откуда появляются подарки, они не настолько глупы. Взрослые и то больше радуются, когда по ТВ начинается реклама Coca-Cola «Праздник к нам приходит».

У вас женские персонажи очень интересные. Может быть, жена вам помогает?

Нет. Я жене даже отрывки не даю почитать, вообще никому не даю, потому что знаю: потом надолго заброшу текст, он у меня «зависнет». Видимо, мозг так считает: раз дал текст, человек знает, о чем он, и дальше можно не писать. Читатель уже есть, зачем еще стараться? С женой я не консультируюсь. Просто я вырос среди теть и двоюродных сестер (а в детстве меня и вовсе за девочку принимали), и у меня, видимо, сформировались какие-то подсознательные образы. И мне интересно писать про женщин, с удовольствием думать за них. Такой я «литературный трансвестит» в некотором плане. Многое идет от семейной жизни, от неожиданных выводов, которые делает супруга на основании моих слов во время спора или ссоры.

Можно отметить некоторое сходство вашего текста и поэмы Венедикта Ерофеева. Насколько это было сознательно, насколько вы ориентировались на него?

К своему стыду, я даже не читал «Москву – Петушки». Надо все-таки это сделать, в конце концов. Но я читал Джойса и соглашусь, что некоторое подсознательное подражание присутствует. Но насчет «Москва – Петушки» – точно нет. Но я прочитаю обязательно. Я сейчас «Повесть о Гэндзи» читаю вместо этого, какой-то фигней занимаюсь. Роману тысячу лет, мог бы еще пару месяцев подождать.

Как герои вашего романа воспринимают смерть? Как у вас самого с ощущением смерти? Невозможно открыть ленту «Фейсбука» – что ни день, то печальное известие. В какой-то момент ты перестаешь чувствовать происходящее вокруг…

Да, просто тычешь в смайлик «Сочувствую» и все.

У тебя даже нет возможности на «длинное чувство», они все «короткие»…

И даже нет чувства, что надо поехать и поучаствовать, как обычно раньше делали, если кто-то из знакомых умирал. Сейчас, когда десять тысяч знакомых в «Фейсбуке», если на каждые похороны ездить, то разоришься. Конечно, я боюсь смерти, но опять же отчетливо осознаю, что так реагирует мой организм, а не я. Единственное, что держит нас на грани жизни, – это инстинкт самосохранения. Не будь его, мы после первого же нежелания делать уроки сигали бы в окно. Потому что гораздо комфортнее находиться в состоянии полного покоя, где вообще ничего тебе не надо – ни есть, ни спать, ни куда-то бежать, высунув язык. Я точно знаю, что, конечно, умру, растворюсь в абсолютной пустоте, и это не так уж и плохо, но это, конечно, не может меня не пугать. Расскажу мистическую историю. У меня умерла двоюродная сестра, и на ее похороны съехались родственники. Поскольку у меня только тети родные, их мужья тоже приехали. И они, четверо мужчин, решили понести гроб. Им сказали: «Не надо, вы родственники, а есть такая примета, если родственники понесут гроб, то или умрут сами, или что-то случится в семье». Они не послушались, и через год ни одного из них не осталось в живых. Каждые пару месяцев я был на похоронах. И из-за этого у меня в итоге наступило какое-то отупение от всего происходящего. Пятым, кто умер, был мой дедушка. Так что некую мистику я ощутил. Я сильно много думал о смерти в детстве, лет в десять, а сейчас как-то успокоился. Знаю, к чему все идет, и что это неизбежно, и поэтому можно просто расслабиться и получать удовольствие.

Хочется про ваш новый роман поговорить. Сюжет «Опосредованно» выстроен вокруг представления о поэзии и, видимо, во многом рожден желанием связать два ваших словесных занятия – прозу и стихи. Роман этот, в отличие от «Петровых», выстроен на базовой идее, что в мире, в котором происходит действие, поэзия, стихи – это нелегальная, практически наркотическая субстанция. От стихов бывают приходы нескольких видов, можно и отъехать с концами, что происходит с некоторыми персонажами. «Производство» стихов – нелегально, за это сажают в тюрьму. Для русской культуры свойственно внимание к стихам, когда им придается некая сверхценность. Мандельштам говорил, что только у нас ценят поэзию, поскольку у нас за нее убивают. А как это связано с вашими собственными мыслями о том, что такое поэзия? Насколько для вас это преувеличение или вы в самом деле способны испытывать такие чувства от своих или чужих стихотворений?

Идея родилась внезапно – я ощутил некие чувства от чьих-то чужих текстов, которые пробирают по-другому, нежели алкоголь или что-то еще. Это не связано никак с эстетической или идеологической функцией стихов. Чувствуешь, что к тебе что-то прикасается. Довольно давно нам принесли сборник стихов – результат трудов литературного объединения УрО РАН Уральского отделения Российской академии наук, в котором сплошь академики, образованные люди, у многих из которых филфак за плечами. И я с ужасом понял, что они совершенно не чувствуют вот этого стихотворного «прикосновения». Я вдруг увидел, что они пишут: «Мама, мама, ты ночами / Надо мною не спала…» или там: «Вы воевали за победу…» – то есть они совершенно не соприкасаются вот с этой возможностью создать из слов и текущих образов нечто такое, что «торкнет». Поэтому получилась узкоспециальная такая вещь из романа, но зато она как бы «для своих», которые совершенно точно поймут вот это ощущение от написанного. Иногда меня просят: «А почитайте свои стихи про любовь». И я слышу в этом: «А прочтите мне признание в любви другой женщине так, чтобы мне самой понравилось, и чтобы это было красиво, и чтобы в этом были слова про ‘‘твои глаза’’…» Захотелось именно про это написать.

В романе приводятся вами написанные стихи и отдельные строки, которые производят этот наркотический эффект, могут даже передоз вызвать. Насколько вы были уверены, что именно эти тексты могут произвести такой эффект?

Там не все стихи мои. И я не ожидал, что у вас они так отзовутся. Строчка «Деревья выдвигаются из воздуха, как ящики из стола» мне тоже понравилась. Я придумал поэта, который становится учителем главной героини, и часть строчек сочинил за него, и это было радостно. А что касается классиков, то я привел примеры тех текстов, которые меня самого стопроцентно «торкнули».

В частности, вы цитируете «Рождественскую звезду» Пастернака.

Там строчки про осликов в сбруе, чередование современного Рождества и того Рождества. И вот эта «оглобля в сугробе». Каждый чувствует, просто не осознает, что вокруг него постепенно начинает все вращаться, весь мир, как будто между звездой и оглоблей есть некая прямая, и вокруг этой оси начинает все это двигаться. Когда читаешь стихотворение, ты становишься абсолютно религиозным человеком. Оно заканчивается, и ты видишь эту звезду, состоящую из маленьких острых лучей, и просто не знаешь, что с собой делать. Понимаешь, что ты полное ничтожество и никогда такого не напишешь.

Как возникла идея превратить стихи в наркотики?

Идея все-таки не у меня возникла. Разговору об одержимости стихотворениями, наверное, уже века два, если не три. Со времен Ломоносова говорили про эту бездну, которая звезд полна. Если бы реально в нашей действительности стихи пробирали, как наркотики, он бы с этих двух строчек уехал навсегда. Именно поэтому захотелось эту идею сформулировать. Я понимаю, что ее так или иначе проговаривали Пастернак, Набоков и другие. Иначе зачем бы мы писали стихи? Многие считают, что, если они начинают писать стихи, такая идея избранности внезапно возникает и желание, ощущение правоты в том, чтобы трепать нервы своим близким вот именно этими нездоровыми истериками.

У вас в романе много цитируются стихи, но нет текстов советских поэтов. Почему?

Нет, они там упоминаются косвенно, в одном разговоре, что вот из-за них доверие к литературе и упало, они девальвировали литературу своими поездками по заводам в обеденный перерыв, своими публикациями про стройки и про тяжелую трудовую жизнь, к которой они, как правило, не имели никакого отношения.

Ваша книга в принципе о зависимостях?

Да, но лишь отчасти. Все-таки это роман о стихах. Меня потрясает сходство судеб поэтов и наркоманов. А иногда люди успешно совмещают то и другое. Вот эти вот неустроенность, нищета, безработица и неприкаянность каким-то образом распространяются на две эти категории людей. Вообще, много задач ставилось мной в процессе писания, но тут – песня неизбежного одиночества. Все равно, если мы не умираем раньше супруга, то нас ждет закономерный одинокий конец, довольно печальный.

Ваши герои слушают довольно много музыки, от «Агаты Кристи» и Коэна до Людмилы Зыкиной. А что вы слушаете?

И даже Псоя Короленко, да. А я то же самое слушаю.

Муж вашей героини упоминает Хованского и Убермаргинала. Вы тоже его слушаете?

Убермаргинала, этого несчастного философа, сын смотрит. И Хованского, да, ну как его можно было не смотреть с его замечательными песнями? Там была про Цоя офигительная песня. Мне нравится Хованский. Он на волне какой-то такой моды на рэп возник, и поскольку эта мода, скорее всего, начинает потихоньку затухать, он уже спрыгивает на какую-то следующую тему. Та еще с нюхом замечательным зараза, наверное. А рэп я сам почему-то не слушаю.

Как вы воспитываете своего сына?

Всякое было: я, конечно, порой срывался, язвил, шутил. Но в нашей семье есть понимание. Вот мы собрались все вместе – и у нас все замечательно. Мы ушли от наших родственников вдвоем, втроем, но ушли. Хотя, конечно, бывали крики: «У тебя двойки! Почему твой одноклассник учится прекрасно, а ты – нет?» Сын в начальной школе учился ужасно, а потом перешел в пятый класс и внезапно по всем предметам стал получать «отлично». Видимо, тогда мое спокойствие взялось.

Сын читает ваши книги?

Да. «Петровых» тут недавно прочитал. Он сначала никак не мог через третью главу перебраться, говорит: «Господи, какая тоска…» А ему же все, что там происходит, до фонаря. Но он-таки перебрался и сказал: «Ну, я понял, что невеста Аида – Снегурочка». Я говорю: «А то, что ее брат…» – «А-а-а-а-а… Класс! Класс! Класс!» Все-таки пришлось ему пояснить, он сам не смог. Но ему понравилось.

Сложно по вашим книгам понять ваши политические взгляды…

Хоть мои герои и смотрят послание президента по телевизору, хочу заметить: это не послание президента Федеральному Собранию, а послание спичрайтеров президента Федеральному Собранию, вот в чем истина. Представляете, если они однажды возьмут и напишут ему какую-нибудь дичь? Очевидно, что мы близки к таким же героям этого текста, где бы они ни обитали. Неважно, где они живут, при каком строе, если они с ним активно не борются и не являются яркими противниками режима.

ВОПРОСЫ ИЗ ЗАЛА

Лет десять назад появился термин «пермский текст». Как вы видите свои сочинения в таком «свердловском, екатеринбургском тексте»?

Мне просто неинтересно писать про тех, про кого я прочитаю в любом ежедневном блоге. По сути дела, их и так много, о них и так слишком много говорят. И они каждый раз разговаривают с экранов, особенно на первых кнопках, без конца. Зачем мне это? Честно говоря, я думаю, что появится новое поколение в литературе, и обо мне благополучно забудут. Я не думаю, что протяну сильно долго. А если теоретизировать, то, мне кажется, такой общности все-таки нет. У нас прозаики – очень замкнутые люди, они более замкнуты даже, чем поэты, и большую часть времени занимаются тем, что сидят перед монитором и барабанят по клавиатуре. И из-за этого круг общения размыт. Да даже если взять заметных литераторов, не сказать, что они прямо «кучкуются», стадами ходят, каждый день рождения встречают вместе и шашлыки жарят. Такого нет.